– Вы…
– …это вы как вы смеете, – Родригес призывает на помощь все свое самообладание, – вы… убили её…
– Я её не убивал.
– Тогда…
– Это они… они…
– Кто они?
– Те, кто разлучил меня с ней.
– К-кто?
– Это вы у них спросите, кто… отказывают вот так, без объяснения причин… они разлучили нас… они убили её…
– Её?
– Мое путешествие…
Он склоняется над умершей, Родригес почти физически чувствует его глубочайшую скорбь…
– Она мертва… мертва… а вы её потревожили…
– Простите… мне очень жаль…
– Жаль ему… Что вы тут хотели найти? Несметные сокровища? Прикованных к цепи писателей, которые за меня создают мои шедевры?
– Я…
Родригес не договаривает, – автор прислушивается к тишине дома, слышит шорохи в кухне, бежит туда, шепотом кричит, опять эти луна и ночь опустошают холодильник, опять луна будет жаловаться, что она полная…
Родригес остается наедине с телом в гробу, думает выждать небольшую паузу, чтобы выразить почтение умершей – и пойти спать. Не успевает – шорох шагов на лестнице, даже не шагов, не пойми чего, кто-то невесомый не то спускается в подвал, не то проходит сквозь стены, склоняется над усопшей. Родригес видит розовые облака сакуры, огни мегаполисов, шум прибоя, изогнутые крыши, бумажные фонари, удивительные чудеса, где собака в поле на траве превращается в кошку, а Бог, человек и сад сливаются вместе и превращаются в счастье, а чтобы получилась любовь, друг должен когтями впиться в сердце и укрыть его покрывалом. Призрачный силуэт смотрит на свое несостоявшееся дитя, хрустальные капли падают из глаз, одна, две, три…
Впивается когтями в сердце несостоявшегося детища, заботливо укрывает одеялом.
Ускользает в темноту ночи.
Родригес тихонько поднимается по изогнутой лестнице в надежде найти комнату для гостей, ему навстречу выскакивает дом, который опять заблудился сам в себе.
Давайте я отведу вас…
…топот маленьких ножек по ступенькам…
…короткий смешок…
Родригес бежит в лабиринты дома, не слушая окриков дома, да что вы, да вы же заблудитесь…
.
Утром встало солнце. Оно встало раньше всех, напекло блинчиков, заварило ароматный кофе – и когда жители дома потихоньку стали собираться на веранде, завтрак уже был готов. Родригес вышел последним, хотел устроиться на единственном свободном месте, но догадался, что это место нарочно оставили в память о покойном путешествии в Японию. Однако, автор заверил Родригеса, что пожалуйста, пусть садится, куда угодно, для дорогого гостя ничего не жалко.
– Отличная у вас семья, – заметил Родригес.
Автор благодарно улыбнулся.
– Но, к сожалению, здесь присутствуют не все члены вашего семейства.
– Ну, еще бы, – автор помрачнел, – путешествие…
– Да нет, я говорю не о путешествии… а о седьмом вашем детище.
– Седьмом?
– Седьмом.
– Это невозможно. Их только шесть – четыре книги, фильм… фильм, уймись, ты уже себя показал! И покойное путешествие, и все…
– Отнюдь… с вашим седьмым детищем я познакомился сегодня ночью…
– Может, и меня познакомите? В жизни не видел свое седьмое детище.
– Ошибаетесь, уважаемый автор, вы его прекрасно видели и знаете… Эти маленькие бегущие ножки, этот короткий смешок, исчезающий в траве… Да вы сами посмотрите, – Родргиес кивнул в полумрак холла, где просвечивало что-то эфемерное, призрачное, будто бы не понимающее, есть оно или нет. Но оно было, было, и оно было ни чем иным, как…
– Да это же… – робко сказала одна книга.
– Это… – начала другая.
– Ума не приложу, – пробормотал фильм.
– Это… – прошептал детектив в мягкой обложке, – это убийство.
Все замерли, как громом пораженные.
– Совершенно верно, это убийство, – Родригес поглядел на побледневшего автора, – и кого вы убили, позвольте узнать?
– Вы собираетесь заявить в полицию? – хрипло спросил автор.
– Не беспокойтесь, я и есть полиция, – Родригес показал удостоверение, которое появилось как по мановению волшебной палочки, – вы аресто…
– …вы не сможете арестовать меня.
– Отчего же, если не секрет?
– Все очень просто. Вы спросили, кого я убил… А убил-то я вас…
Родригес еще пытался доказать, что это не так, еще силился схватить что-нибудь на столе призрачными руками, – но не мог…
– Но когда… когда… почему?
– Не помните?
– Совершенно… совершенно не помню.
– А ведь все так просто… вы внимательно смотрели фильм?
– И?
– Неужели вы не узнали…
– Что не узнал?
– А ведь это вы работали в полиции и приторговывали наркотиками… – автор смеется, – это вы хотели убить меня, когда я вывел вас на чистую воду… что поделать, я защищался…
Родригес бледнеет:
– Так вы знали… с самого начала…
– …когда увидел вас в доме.
– И вы не…
– …а что мне может сделать призрак?
Родригес встает, бочком-бочком выходит из-за стола, скрывается в лабиринтах сада…
.
…По утрам Родригес приходит на веранду раньше всех, чтобы выпить кофе – но не слишком рано, чтобы не пересекаться с собственным убийством. Убийство, конечно, ни в чем не виновато, да и вообще несладко ему тут приходится, прятаться ото всех, надо бы перекинуться с ним парой слов – но как-то боязно… и не сегодня…
Дверь в пустоте
Я не доверяю дверям, которые торчат вот так из пустоты посреди леса – безо всяких домов и стен.
Я не доверяю дверям, которые торчат из пустоты – это правило я придумал только что, когда увидел вот такую дверь впервые в жизни.
Я не доверяю дверям, которые…
…да.
А ведь только что мечтал увидеть хоть какую-нибудь дверь, да что дверь – хотя бы огонек посреди леса, свет, на который можно пойти, чтобы добраться до дома, из окон которого и льется этот самый свет, ждет меня, накрывает на стол, заваривает чай и поглядывает на часы.
И чем больше я смотрю на дверь, тем больше понимаю – выбора у меня особенно-то и нет, потому что кто его знает, как далеко простирается этот лес, и кончается ли вообще где-нибудь. И мне не остается ничего кроме как…
– Входите… пожалуйста…
– А?
– Пожалуйста… входите… я же вижу, вы заблудились… устали…
Оглядываю дверь и комнаты за дверью, думаю, какой здесь может быть подвох – да сама по себе эта дверь один сплошной подвох…
– А вы куда шли? – спрашивает… кто? Дверь? Дом, которого нет?
– Домой.
– А где ваш дом?
– М-м-м… даже не знаю.
– В смысле, не знаете? Вы что, никогда не были у себя дома?
– Не был.
– А вы видели когда-нибудь свой дом? Он вообще существует? Его построили?
Спохватываюсь:
– А что… дом обязательно должны построить?
Дверь или кто-то за дверью смеется:
– Ну, конечно же…
– Тогда… тогда я не знаю, куда я иду теперь. Черт, а ведь так все хорошо начиналось…
– А как начиналось?
– Мое путешествие… где мне только не довелось побывать…
– Вот здорово, посмотрели мир… а вы… а вы, простите… кто?
– Путешествие.
– Да нет, я понимаю, вы отправились в путешествие… а сами-то вы кто?
– Так путешествие же.
– Ничего себе… – не то дверь, не то кто-то за дверью удивляется, – путешествие, которое отправилось в путешествие… само в себя… и, похоже, заблудилось само в себе.
– Да, боюсь, что так оно и есть.
– Что же… так заходите, располагайтесь, вы совсем продрогли на улице…
Снова недоверчиво смотрю на дверь:
Не выдерживаю:
– Вы… дом?
– Ну, нет, какой же я дом, одна дверь…
– А…
– …хотите спросить, почему так?
– Ну… да…
– Видите… я дом, который не построили.
– Недостроенный дом?
– Нет… дом, который не построили.
– Понятно, – говорю так, хотя мне совершенно ничего не понятно. Вхожу, располагаюсь в кресле у очага перед накрытым столиком, наливаю чай – холод ночного леса остается где-то там, по ту сторону двери…
Хлопаю себя по лбу, вернее, не знаю, есть ли у путешествия лоб:
– Стойте, так вы же… так я же… так вы же мой дом!
– В смысле?
– В смысле… дом, который не построили…
– Точно! Как это я сразу не догадался!
– Как хорошо, что мы нашли друг друга…
– И правда… как хорошо…
Неостров
Мы очень гордились своим островом – даром, что его не существовало. Миллиарды лет назад наш клочок суши не поднялся со дна океана – поэтому острова, на котором должен был стоять наш город, не получилось. Но это не мешало нам гордиться островом, даром, что на нем даже нельзя было построить город. На наше счастье у нас хватило терпения прождать миллиарды лет, когда закипели и испарились океаны, высушенные раскаленным солнцем, и наш остров наконец-то оказался на суше. Правда, к тому времени уже не было нас самих – но это не мешало нам гордиться нашим городом, которого не было…
Лайк и Майк
– Лайк! Лайк! Лайк!
Это Лайк.
Лает, что он Лайк.
Подбирается, сжимается в тугой комок, прыгает.
Неуклюже вскидывается в воздух, взмахивает голенастыми лапами, падает.
– Ла-а-йк!
Это Майк.
Майку не нравится, что Лайк падает, Лайк прыгать должен, а не падать, это же само собой, прыгать должен, а не падать.
– Ла-айк!
Лайк снова пытается собраться в тугой комок, не может, разъезжаются копыта.
– Ну, Ла-а-айк!
Папа-мама хлопочут, объясняют, ну что ты хочешь, ну Лайк старенький уже, ну не щенок уже, ну не может он так прыгать.
Майку не нравится, ну как так не щенок…
– А пусть он снова щенок будет!
Майк, ну что ты сразу…
– Ну пу-у-усть! Ну пожа-а-алуйста! Ну, я больше ничего просить не бу-у-уду-у-у-у!
Это Майк всегда так говорит.
– Лайк! Лайк! Лайк!
Это Лайк.
Лает, что он Лайк.
Прыгает на кровать, топочет копытами, облизывает Майка:
– Лайк! Лайк!
Видно, хочет позвать – Майк! Майк! – а не получается.
Майк просыпается, смотрит на Лайка, да точно ли это Лайк – нет, точно Лайк, только он снова стал щенком, как раньше.
Вот здорово-то…
– Мама! Папа! А Лайк снова щенком стал!
– Да ты что? – папа чуть не роняет чашку с кофе, – быть не может!
Папа смотрит, и правда Лайк щенком стал, вот чудо-то…
– Лайк! Лайк! Бежим!
Это Майк.
На речку бегут.
И в лес бегут.
И в лето бегут.
– Лайк! Лайк!
Это Лайк.
Лает, что он Лайк.
Подходит к реке, нюхает воду, – хочет прыгнуть, не прыгает.
Папа-мама говорят, ну что ты хочешь, Лайк старенький уже, не щенок же.
– А пусть Лайк снова щенок будет, а?
– Ну что ты…
– Ну, пу-у-усть! Ну, пожа-а-а-алуйста!
Темнеет.
Ночь поднимается с востока, окутывает лес, ухает в лесу луна.
Мама набирает номер:
– Алло, здравствуйте, мы хотели бы заказать собаконя… да, щенка…
Папа ворчит, разоримся мы с этими собаконями.
Мама говорит, ну что ты хочешь, ребенок просит…
Папа выходит на улицу:
– Лайк, Лайк!
Это папа.
– Лайк, Лайк!
Это Лайк. Выползает из конуры, машет хвостом.
Папа вскидывает ружье.
Лайк подскакивает, высоко вскидывает копыта, бежит в темноту ночи, то есть, не бежит, бежать у Лайка уже не получается, ковыляет, неуклюже подпрыгивает, вскидывает копыта, устремляется к лесу, – ночь укрывает Лайка черными крыльями.
Грохает выстрел, взвизгивает подстреленная ночь, Лайк исчезает в темноте.
– Майк! Ну, пойдем!
Это мама.
– Майк, пошли!
Это папа.
– Да ну-у-у…
Это Майк.
Мама-папа поехали куда-то там, на аттракционы какие-то, а Майк не хочет, надоели эти родоки скучные, и Лайк этот надоел, пристает, лает, и… и вообще все надоело, все не так…
Мама-папа уходят.
Мама начинает:
– Пора бы уже, наверное…
Папа морщится:
– Ну что ты так сразу… можно подумать, у тебя никогда плохого настроения не было…
– Да нет… это… ну ты же понимаешь, что уже начинается…
– Вот именно, что начинается, это он сегодня такой, а завтра, может…
Мама сжимает руку папы, просит, ну миленький, ну пожалуйста…
Папа набирает номер:
– Алло, здравствуйте, мы хотели бы…
Смех на улице.
Майк не понимает, как смех, откуда смех, а вот нате вам – смех, и бегает маленький Майк по улице, с папой играет, папа его на спину сажает, возит по двору, и-го-го-го!
Мама в дверь стучит, насилу научилась в двери стучать, не вламываться без стука…
– Да, мам!
Заходит. Улыбается. Нехорошо как-то улыбается, бормочет что-то, а я тебе колу принесла, как ты любишь, со льдом…
Майк настораживается, нехорошо мама улыбается, нехорошо…
– Не, мам…
– Ну что ты, я ж для тебя старалась…
Майк отталкивает стакан, отскакивает, бросается прочь в окно, распахнутое в лето, благо, первый этаж, – бежит через лужайку за домом, прочь, к лесу, от этого страшного, что мама улыбается так нехорошо…
Выстрел.
Еще.
Еще.
Это еще что, это новенькое что-то, обрывки голосов за спиной, чего палишь, хоть бы позвала его лучше, да ни фига бы он не послушался…
Кто-то бежит за Майком, сильный, быстрый, это папа, не догонит, не дого… чер-р-рт, земля ставит подножку, хватает ногу корягой, папа прицеливается, – не надо, не надо, не надо…
Что-то прыгает на папу, нескладное, голенастое, визжит, простреленное, Майк подскакивает, бросается к лесу, ночи нет, но хоть лес укроет…
– Лайк… Лайк?
Это Майк.
Лайк молчит.
И лес молчит.
Лайк, должно быть, сломался.
Лес не сломался, лесу положено молчать.
Майк идет к городу, купит там себе другого Лайка взамен сломанного, Майк уже большой, Майк уже знает, как это делается…
Набирает номер.
– Здравствуйте, я хотел бы заказать…
…объект зафиксирован в километре от города, диктую координаты для ликвидации…
Незаходящее солнце
– Вы убили меня… зачем?
Так пугаюсь, что даже не могу ответить – вы с ума сошли, никого я не убивал.
– Я не…
– Вы убили меня!
– Но я…
– Я доверился вам… а вы… вы…
– Позвольте, позвольте, давайте все по порядку… – стараюсь успокоить незваного гостя, понимаю, что это будет не так-то просто, если не сказать – невозможно.
– Да вы сами… сами посмотрите на это… – он показывает полупрозрачные руки, скользит по комнате, проходит сквозь стены – чопорный господин в чем-то старомодном, стимпанковском, жилетно-фрачно-цилиндровом, и в то же время в этом жилетно-фрачном прослеживается что-то из века айфонов и нейлоновых рубашек…
– Ну что это такое? И как это понимать?
Снова проходит сквозь стену.
Осторожно догадываюсь:
– Вы… вы умерли.
– Как вы догадались…
– Но…
– Это вы… это все вы…
Начинаю вспоминать…
– …вы правда можете отправить меня куда я захочу? – говорит спокойно, вежливо даже, но за этой вежливостью проскальзывает какое-то презрение ко мне, как будто я пыль с его лакированных ботинок, не больше.
– Да, совершенно верно.
Дальше он задает вопрос, которого я не понимаю. Я не так хорошо знаю и чувствую человеческий язык, чтобы осознать вот такое… сколько… сколько чего… почему он должен мне сколько-то там чего-то там, ведь я ничего у него не прошу.
Он тоже не понимает меня, как это ничего не прошу, я должен просить, я обязан просить, этого просто быть такого не может, чтобы я ничего не просил…
Понимаю, что смертельно обижу его, если не попрошу… что? Наугад показываю на круглое и блестящее, даже вспоминаю слово – клок, хотя хочется назвать его – чк-чк-чк-чк-чк – и где-то там в глубине этого чк-чк-чк еще немножко ж-ж-ж и ш-ш-ш.
Он вскидывается, оскорбленный до глубины души.
– Вы… да как вы… да как вы смеете? Да вы хоть знаете, сколько… сколько…
И вот опять это – сколько, чего сколько, не пойми, чего… Он в гневе уходит прочь, понимаю, что я обидел его не на шутку.
Он возвращается, когда я его не жду, да я никогда никого не жду, они приходят сами из ниоткуда…
– Будь по-вашему, – он нехотя протягивает мне чк-чк-чк-чк – безумие… реликвия…
Беру чк-чк-чк-чк, спрашиваю, куда, вернее, в когда он хочет.
Он называет какое-то количество чего-то, я не могу понять – чего, каких лет, каких оборотов вокруг звезды, так их было не тысяча восемьсот, а гораздо больше…
Объясните хоть как-нибудь – умоляю я – поймите хоть как-нибудь, – умоляет он, и чем дальше, тем больше я чувствую, что мы друг друга не поймем, мы слишком далеки друг от друга, как будто даже само время у нас разное…
– Вы сделаете это, – не выдерживает он, – вы вернете меня туда… в империю, над которой никогда не заходит солнце…
Спохватываюсь.
Ну, конечно же.
Все так просто.
Никогда не заходит солнце…
– Будет исполнено, – говорю я, – сию минуту.
– Вы обманули меня.
– Я сделал все, как вы просили.
– Вы убили меня.
– Я не… – хочу сказать, что я его не убивал, спохватываюсь, говорю, – я не хотел вас убивать…
– Тогда какого… какого черта? Где я нахожусь, в конце-то концов?
– Я могу показать вам…
– Так покажите… немедленно!
Он вздрагивает – когда видит свои высохшие останки под палящим солнцем в раскаленной пустыне, он не хочет этого видеть, я чувствую его сбивчивые мысли – какого черта, как, почему, где величайшая в мире столица, где корабли, груженые золотом, плывущие из дальних краев, где чужеземцы, закованные в оковы, согнувшиеся в почтительном поклоне, где…
– Когда… когда это… – он показывает на выжженную пустыню, – когда это… было?
– Будет, – поясняю я.
– Будет?
Я пытаюсь показать ему бесконечно далекие времена, когда мертвая земля прекратит свой стремительный бег вокруг самой себя, застынет, подставляя звезде выжженную пустошь – над которой никогда…