Коричневым сгустком и зёрнышком кофе,
дробинкой, картечью, осколком, свинцом
ты в сердце застряла, сгрустила мой профиль
и вниз приспустила улыбку, лицо.
От пули засевшей зудит всё и ноет
в так быстро стареющей, битой груди.
Коль вьюга, дожди, непременно до воя
встревоженный орган болит посреди.
Ранением этим мне кровь окисляешь.
Ты – знак ветерана, что чувством пылал.
Ты актом разлуки мне ум отравляешь,
но радуешь тем, что когда-то была…
Гребёнкиной Наталье
Ненужная стойкость
Любимая женщина сердце таранит,
корчует клещами мою доброту,
колючими, грозными ссорами ранит
и пилит основу и ветки в поту,
срывает покровы, как жуткая буря,
бросает вещицы, как злой великан,
стреляет речами, как ядрами, пулей,
меня изгоняет, как ведьма, шаман,
лавиною, селью внезапно так сходит,
шакалит над телом, что мирно иль спит,
и с рельс настроения, творчества сводит
и гробит укором-лопатою быт,
крушит все постройки, мосты и мечтанья,
не просит прощений, бушует, язвит,
воюет отчаянно, с ярым желаньем,
ударом, бессловным уходом грозит…
Да, мне бы уйти, чтоб целее остаться,
но выиграть хочу, потому и терплю!
Да, мне бы ответить войной или сдаться.
Но верный присяге её долюблю!
Татьяне Ромашкиной
Оранжевый глаз
Оранжевый глаз из-под сизого века
над сотней железных ресничек-антенн.
Закат так похож на обзор человека,
который блуждает меж тряпок и стен.
Он смотрит на стёкла, кирпичные джунгли,
на фары, дороги, мосты, катера,
на люд, что разбросан, как мелкие угли,
какие слегка оживляют ветра.
Дивится природе, старинным аллеям,
как кто-то в кого-то любовно проник,
как кто-то в постели угрюмо болеет,
как кто-то, ширнувшись иль выпив, поник.
Чуть алое солнце взирает на вечер,
на чьи-то объятья у окон без штор,
балконный бардак, где коробки и вещи,
на чей-то неслышимый им разговор.
Мутнеющим оком циклоп всё обзорит,
внимая картинкам сего городка.
Везде замечая добро и раздоры,
как рвётся собака из рук, с поводка.
Знакомится с новым и старое помнит.
Не может помочь, хоть страдает народ.
Шпионит за судьбами, тюлями комнат,
за кровлями, створами рам и ворот.
Но взор апельсиновый чуть багровеет,
уже остывает зрачок и кайма.
Пришествием ночи и сумрака веет,
явлением серо-большого бельма…
Непостоянная
Малиновый флёр, что уютно прижался,
соседно, участливо веет во тьме.
И я уже досыта им надышался.
Достаточно много его в глубине.
Он щедро заполнил все лёгкие поры,
насытил изысканно, всё пропитал,
как дождь обливает высокие горы.
И я ему жадно, с излишками внял.
Попался я в русые сети и нитки,
блаженно вдыхая святой аромат,
что так обласкал подгрудинные плитки.
Как юный ковчег отыскал Арарат!
Дурманящий запах вживился умело,
пробравшись теплом между крови и жил
волшебно, корыстно, игриво и спело.
И я его принял, с собой породнил.
И выпустить разом, однажды на волю
так сложно, как будто лишиться нутра!
Но всё же предчую подобную долю
вот-вот накануне рассвета, утра…
Татьяне Дерусовой
Приход городской весны
Бетонные пальмы горят над дорогой,
питаясь лианами ста проводов.
Потомки приматов, что ныне двуноги,
придумали белого Бога меж снов.
Шагают по чистым, метёным тропинкам
в пещеры, пещерки и норы свои.
Цепляют поветрия их волосинки.
Чирикают где-то в кустах воробьи.
Пластины травы приживаются к почве.
В насевших пылинках любое стекло.
Набухли водою все ветки и почки,
и души людские, что рыщут тепло.
Снег канул в ливнёвки и в стоки, и в Лету.
На окнах растаяли льдины, мороз,
подохнув на рамах-крестах без ответа,
как выдохнул ранее битый Христос.
Цветочные луковки, бледные лица
тут тянутся к солнцу, чистотам небес.
Ожили поэты, художники, чтицы,
очнулся и Эрот – воинственный бес.
Во многих безумие вдруг колобродит,
выводит наружу крик, слёзы и стон.
Сюда лишь Господь никогда не приходит!
Наверное, правда, что выдуман он!
Огромные рощи с людьми и домами.
Тут каждая рожа добра, влюблена.
Сверкают ручьи, что налиты дождями.
Причалила к городу чудо-весна!
Таинственная смоль
Пикантная стройница в чёрном убранстве,
с колечком в смолистых, густых волосах,
смирённых так туго в простом постоянстве,
чьи длинные лески хранят чудеса.
Восточные формы, что взору подвластны,
загадочным таинством щедро полны.
Они рождены с украинским участьем?
Омыты турецким приливом волны?
Гляжу и гадаю об их появленьи.
Наверно, явил её греческий род.
Быть может, они из армянских селений,
иль родом из диких кавказских высот.
Подобна орлице. Изящная в торсе.
А взор? Вороной! И я им обожжён!
Не важно, откуда и кто она вовсе,
ведь я всё равно безотчётно влюблён!
Советы завсегдатая притонов
Не будь портовой девкой, девушка, не будь,
и не канючь монет и выпивки, сигарки,
и не тащи вдогон сапог и платья пуд,
и не держи манер хабалки и цыганки!
Не надо мата, слёз, истерик или сцен,
историй про семью и жизненную кару!
Не прячь тату, синяк и в иглах нити вен,
и не дыши мне в нос горячим перегаром!
Не принижай труды сниженьем цен услуг,
и не хвались собой любому проходимцу,
не ржаньем, а игрой ты радуй взор и слух,
без алчности смотри в мелькающие лица!
Не требуй ласк и такт, и щедрости поверх!
Ты ремесло своё, не слушая, погубишь!
Вся улица сия – грехов и счастий цех.
Я дам всё сам тебе, коль ты на час полюбишь!
Булимия
В собачьем оскале и то больше счастья,
чем радости в сжатой улыбке твоей.
Ты снова полна недовольства, ненастья,
тебя раздражают поступки детей.
Совсем безразличны события, страны,
любовь и забота, уменья, труды
и щедрость, какая доступна карманам.
Обида со злобой клокочут в груди.
То пышешь пожаром, то холодом веешь,
то сухо взираешь и слушаешь речь,
сомнения в чувствах и мужестве сеешь.
Язык, будто в ножнах окровленных, меч.
И ты укоряешь в ничтожности платы,
в охотничьих навыках, глядя в лицо.
А всё потому, что лишь в пару каратов
тебе подарил золотое кольцо…
Нестыковки
Грех первородный – калечащий бред,
зиждимый на всепотомственном рабстве.
Ева с Адамом же дали ответ!!
Чем же мы все заслужили мытарства?
Странные книги! Страшилки Иуд.
Сказы про кару, чудесные вина,
про обречённость на бедность и суд,
хвори и поиск своих половинок.
Но почему средь веков и плетей
мучимый люд продолжает мученья,
в хаос бросает родимых детей,
в шарик-тюрьму для боёв, заточенья?
Может, живя под небесной дугой,
зная про голод, несчастья, налоги,
люди рожают людей для того,
чтобы возвысить их разум до Бога…
Манага
Скруглённый в две сферы заметных узоров,
под белым иль синим, цветным потолком,
с игривой дерзинкой, без грусти и сора
мельчайший гашиш со святым молоком,
и пару опушек, что в розовой пыли,
предивный овал, что гончарно отлит,
изящные линии женственной были,
двоякую сущность от Евы, Лилит,
улыбку в молчании, речи, изгибе,
и миленький мыс вдоль перчинок зениц,
уста, как филе императорской рыбы,
в тончайшем нектаре щетинки ресниц,
и в угольной мази красивые брови,
черты в полураме, в причёске-копне
вбираю всежильно, всекостно, всекровно,
когда ты лицо обращаешь ко мне…
Елене Тукаловой
Назревающий конфликт
Грядёт что-то бойкое, странное, злое,
ненужное в нашем хорошем раю…
Зачин для метели, грозы или зноя,
иль хмурое бедствие в этом краю,
преддверие бури, семейного взрыва,
начало накала стального столбца,
угроза канатного треска, разрыва,
предвкусие буйства от жеста, словца,
предвестие мути, раздора и стычки,
и срыва моральных, тактичных оков,
пыланья костра от единственной спички,
войны, недержания дури и слов,
завязка сюжета трагедии страстной,
зачаток, зародыш для войн или битв,
порожек к беде, катастрофе ужасной,
червяк, что во фрукте тропу углубит,
шатание нервов, предчувствие ссоры,
слова как довесок к секире стальной…
Но вмиг ты находишь решение спора,
вдруг пояс халата раскрыв предо мной…
Изюминки малой груди
Изюминки малой груди,
несущие мягкость и ласку,
ко мне навострили пути.
Я млею по-детски, без маски.
Лик розовой краской залит
от вида их форм, колыханий.
Вином бархатистым я сыт
в потоке живых ожиданий.
И вот она метко идёт
к моей, чуть скучающей ложе.
Приветствует алчущий рот,
а кожа касается кожи.
Садится птенцом над плечом,
о чём-то ненужно воркует,
то светит окурком-свечой,
минуты из жизни ворует.
Услужлива, в меру скромна,
то царски вольна и надменна,
то дика, глупа и срамна,
бессмысленна или бесценна…
Различна на стать и манер
нагая, в одеждах из цвета…
Но всё ж ей купюрный размер
важнее душонки поэта…
Татьяне Дерусовой
Встречные ветры
Встречные ветры. Пощёчины листьев.
И сквозняки лезут саблями в грудь.
Зубы прохожих – кусочки ирисок.
Рты выдыхают табачную муть.
Пыльные драпы и в капельках туфли.
С бирками псы, что тоскливы с весны.
С тонких сигар отщепляются угли.
Шлю*и подмёрзли, но щёки красны.
Вечер унылый, скупой и бездельный.
Гроздья витрин, что в неоне, цвету.
Вонь и галдёж из-за стен богаделен.
Окна кабачные в свете, поту.
Между подошвы и кожицы щёлка.
Мусорный шорох и брызги машин.
Бабки с цветами, капустой в кошёлках.
Дюжины мата, ухмылок, плешин.
Пьяные парочки, тройки, квартеты.
В жиже дождливой аллейные львы.
Сыт кофеином, напитком эстетов.
Стройки-скелеты костлявы, кривы.
Мир окружающий хладен, без лада.
Мне неуютно, темно без тебя.
Верно несу, как богатство, награду,
кладезь ума средь погод сентября…
Просвириной Маше
Вечерняя улочка
Пустынная улочка с плесенью липкой,
с потёртой брусчаткой и пятнами вдоль,
с остывшею мутью, тропинкою зыбкой,
с домами из камня, где блохи и моль.
Кусты и деревья при входе, в начале,
дрова и валежник у врат, где порог.
Бугристая местность и лампочек мало.
Слиянье в одну двух соседних дорог.
Манит середина, и вглубь я шагаю.
Осенняя сырость питает угри.
Платком и перчаткой себе помогаю,
чтоб выдержать запах, который внутри.
Забытая улица. Хижин анклавы.
Во имя трактира сюда я забрёл.
Мой путь, как промежность преклонной шалавы,
в которую голод телесный завёл…
Высотник и равнинница
Спустившись с горы Вавилона к землянкам,
устав от прохлады, аскезы, ветров,
я встретил нежданно простую крестьянку,
и вдруг поселились взаимность, любовь.
Хозяйственный образ без похоти, грима
и чистый, как росы, родник и снега.
Добром приручила и грязь отскоблила,
остригла всю шерсть, отсекла все рога.
И вмиг возлюбил её по-человечьи,
уняв свою дикость, поверив рукам.
Я вспомнил мирское, истоки, предтечи,
с почтеньем отнёсся ко здешним богам.
В ответ и чудесница мне очень рада!
Она, как и я, выжидала сей срок.
Мы стали друг другу четой и наградой.
К имеемой выси ещё стал широк.
Но как же мне быть? Я средь поля, под сводом.
Но вязну, темнею, ленюсь на земле.
Она же не может дышать на высотах.
Удар и дилемма в нелёгкой судьбе…
Просвириной Маше
Farsi G142 gray
Полдюжины капель отбрызнутой спермы,
узоры от пальцев иранца-ткача,
чешуйки отпавшей давно эпидермы,
следы от носков молодого врача
и волосы с мудро-дворянского скальпа,
и крошки от кофе, хлебов и сыров,
и струнка с ореха кокосовой пальмы,
и сальные вмятины стопных жиров,
чужая кудряшка, пылинки из окон,
вкрапления чая, что был чуть разлит,
пушиночки ворса от светлых волокон
на дивном ковре, что средь зала лежит…
Дурные улыбки
Чудачки, дурные в домах сумасшедших,
поднявшись из моря, пучины тоски,
хохочут и лыбятся в думах отцветших,
как будто б им черти щекочут мозги.
Страшны их ехидные, буйные лица.
Лишь искорка смеха толпу заразит.
Порою способны улыбкой залиться
в молитве, у гроба иль траурных плит.
Подобное вижу, с немалыми знаюсь,
порой отвожу от безумия глаз.
Бывает, с дичинкой и я улыбаюсь…
Юродивых много на воле, средь нас…
Бонничка
Когда она рядом, я похотью мыслю,
про всё забываю, смягчаю свой тон,
тогда безразличны купюрные числа,
какие кладу в молодую ладонь…
Когда она рядом, её ублажаю,
на танцы, улыбку и формы глядя,
как в пачку балетную стан наряжаю,
под нитку бикини банкноты кладя…
Когда она рядом, сдаюсь её власти,
любуюсь на всю живописность её,
и я становлюсь императором страсти,
забыв про смущенье, плебейство своё…
Когда она рядом, я таю и млею,
вбираю соблазны и образы ню,
всю ночь восторгаюсь, плачу и добрею,
и вновь до утра её пылко люблю…
Татьяне Дерусовой
Антиморалист
Мораль дошла от древних слабаков,
кто плоть и ум удерживал Уставом,
и кто других смирил среди веков,
закабалив природу духа правом.
Себя назначили кто гуру, кто жрецом
среди безграмотных, податливых и ленных.
Клеймя разумных, смелых, беглецов,
годами в стадо собирали пленных.
Внесли устои, в книги слог вписав,
для устрашения придумав божьи очи,
раздали Библию, Коран, иной устав,
за похоть, алчности суды и казнь пророча.
Все, видя акт, единство, в пакт вошли.
Так волки глупые, трусливые иль с болью
к домам, цепям и конурам пришли.
Лишь вожаки, орлы живут на воле…
Арену Ананяну
Полигон бытовых отходов
Огромное смрадище. Ужас лежащий.
Могильник для всех достижений эпох.
Собрание тары пустой и парящей.
От видов таких запинается слог.
Удушливый запах, разящий повсюду,
средь хаоса красок и слизи, вещей.
Отходы от счастий и горестей люда.
Поганейший склад под сияньем лучей.
Разбросы шуршат, и от жара их пучит.
Строительный шлак, кое-где черепа.
Пейзажи из грязи, спрессованной кручи.
Широкая живопись очень ряба.
Высокие горы, раздольные шири -
приюты для крыс и бездомных, и птиц.
Гниющие скопища пластика, жира,
одежды и мебели, кукольных лиц.
Бугры, пирамиды и холмики, кучки
как яма, сарай отработанных нужд.
Тут рыщут еду полулюди и сучки.
И каждый из них мегаполису чужд…
Танюшечка
Твой бархатный вид так приятен, чудесен,
как будто омыт в пресвященной воде,
а губы, мне кажется, знают все песни,
по цвету похожи на цвет каркаде.
Кудрявые локоны так шелковисты,
что кажутся пряжей из божьих клубков.
Твой голос слегка украинский и чистый.
Пьянящ и ритмичен твой ход каблуков.
Телесно манящая с гордою честью,
со щедрой и благостной, верной душой,
с перстами, дающими всем безвозмездно,
с легонькой и редко-святой сединой,
с превкусной улыбкой, какую вкушал я,
с устами, какие я боготворил.
Ты так интересна, как листья журнала.
Я лучше тебя никого не любил!!
Татьяне Ромашкиной
Напарники
Кометы – угли от господней сигары
в витающей дымке и мраке ночном,
а звёздочки – пепел, пылинки нагара
на чёрном ковре, что за лунным окном.
Мне курится вместе с небесным владыкой,
который не спит или в пьяном бреду.
В тиши посыпаю древесные стыки
средь запахов кухни, где чай на меду.
Себя возомнил я орудием Бога,
какой исправляет огрехи Земли
пером и чернильным, разбавленным соком,
количество строк приближая к семи.
Себя ощущаю святым делегатом,
какой обучает наземную рать,
и долг исполняю вассалом, легатом,
в стремлении высшим наместником стать.
Во тьме преисполнен умом и величьем.
Среди обезлюдевших мест я парю.
Приняв полустарые формы, обличья,
я с ним наравне преспокойно творю…
Черноволоска
Спусти же на волю густое теченье
и с дамбы сверши назревающий сброс,
создай водопад волевым распущеньем,
раскутав резинку и сжатье волос!
Пусть сходит он гладко и ровно с вершины
сухою лавиной и лавой весны,
по розовым склонам стекает к низинам
и красит изгибы теплом пелены.
Пусть к тёмным буграм, плодовитым развилкам
спускаются тонкие ниточки влас!
Пусть к длинным полям и сияющим шпилькам
все струнки ручьёв устремляются враз!
Прелестное действо твори всеучастно,
любуясь собой и смотря в зеркала,
пред чудо-поэтом красуйся так властно,
кавказская девушка, диво, скала!