– Je t'écoute, ma fille (слушаю тебя, моя девочка (фр.)) – Аполлинария Павловна перешла на французский, зная, что в семье Беклемишевых по старинке предпочитали этот язык, тогда как в доме Чернышевых более принят был anglais.
Верочка ненадолго задумалась, но сказать ничего не успела, потому что прибежавшая Татьяна сообщила, что гости, званые на обед, приехали, и князь к столу зовут.
Глава 3
Граф Василий Сергеевич Чернышев, о котором так сокрушались отец с маменькой, был об ту майскую пору гораздо ближе, чем они думали – ехал домой с Николаевского вокзала. Правда, по дороге он ненадолго завернул к приятелю – отставному поручику лейб-гвардии Его императорского Величества барону Андрею Велио. Тот недавно женился, совершив ужаснейший мезальянс, вследствие чего вынужден был подать в отставку и покинуть Санкт-Петербург.
Чернышев же, не далее как в прошлый вечер возвратившийся из Ниццы, где он последние полтора года вел довольно веселую жизнь, не обретя барона в столице, не преминул заглянуть к нему на Москве, предварительно выпытав адрес у дворецкого Велио- старшего. Сам Петр Карлович разговаривал с графом холодно, нынешнего адреса сына не сказывал и вообще постарался поскорее закруглить беседу – даже чаю с дороги Чернышеву не предложил.
Дворецкий Пафнутий, провожая графа в передней, долго мялся и вздыхал. Повторяя, что «барин не велели-с», но в конце концов бренный металл сделал свое дело, и Василий Сергеевич направился на Николаевский вокзал. Выехав в девять вечера из столицы, в десятом часу утра поезд подъезжал к Москве. Посчитав время для визита слишком ранним, граф тут же на вокзале приказал подать рюмку водки и расстегаев с рыбой, а затем и чаю. Половой расстарался, надеясь на богатые чаевые, и не оказался в накладе.
Выйдя на площадь, Василий кликнул «лихача» и, усевшись, приказал ехать на Арбат в Трубниковский переулок, где в доме какого-то посланника во Франции (граф не утрудил себя запоминанием сложного имени) и квартировал во флигеле Андрей Петрович с молодой женой.
Отпустив извозчика, наказав тому отвезти багаж на Мясницкую и дав за это полтину сверху, граф долго стучал в дверь приятеля, пока ее, наконец, не отпер сам барон в засаленном халате и с совершенно заспанным лицом.
– Долго почивать изволишь, господин барон, – Чернышев с усмешкой посмотрел на приятеля.
– В-василий Сергеевич? Базиль, родной ты мой, не представляешь, как я рад тебя видеть, – Андрей Петрович поплотнее запахнул шлафрок и поежился, хотя на улице было изрядно тепло.
– Что с тобой, Андрэ? Что кутаешься, как баба старая? – удивился граф, входя в переднюю, – и слуг где растерять успел?
– Болею я, осьмой день, почитай, грудная мучает, баронесса-то моя, слышал уж, поди, в тягости да на сносях. Отец содержания меня лишил, так что денег ни на что не хватает. Пытался я как-то устроиться уроки фехтования давать сынкам купеческим, но только муторное это дело и неблагодарное. Оконце в зале растворили сильно, да и на обратной дороге на «ваньку» двугривенный пожалел. Вот и занемог. А прислуги у нас уж с месяц как нету – рассчитать пришлось всех. Только денщик мой Демьян с нами проживает. Он и за дворецкого и за кухарку. Да баба дворничиха приходит два раза на неделе убираться, – вздохнул Андрей и сильно закашлялся после такой длинной речи.
– Андрей Петрович, барин, пошто сами вышли, не разбудили меня? Простите дурака старого, сон крепок, не слыхал, как стучали, – старик в поношенном солдатском мундире подхватил барона под руки и хотел отвести его в спальню, но Андрей завернул в гостиную и присел на диван, жестом предложив графу расположиться напротив.
Мебель была чистая, но сильно потертая, и весь вид жилья выказывал весьма стесненные обстоятельства его обитателей.
– Демьян, чаю подай, – кивнул барон, отпуская слугу.
– Эт мы мигом, вашбродь, мигом спроворим, – денщик собрался уходить, но был остановлен приказным тоном Чернышева:
– Вот что, любезный, – граф порылся в кармане и достал три рубля ассигнациями, – в лавку сходи, купи там что-нибудь, Василий щелкнул пальцами, а потом дотронулся до кадыка, ну и закусить, а потом и самовар поставишь, – Демьян кивнул, и уверенный, что был понят правильно, Чернышев расстегнул сюртук и уселся на диван.
– Что ты, Базиль, право не стоило, nous avons tout (у нас все есть (фр.)), – Андрей Петрович снова закашлялся и приложил кулак к груди, старясь унять недуг.
– Андрэ, что за церемонии между друзьями? Сегодня я на плаву, завтра – ты. Сочтемся, не впервой. Меня папенька, почитай, полгода уже как содержания лишил, спасибо, мадам Жаннетт не оставила, но сам понимаешь, долго сие продолжаться не могло. Сам бы себя уважать перестал, живи я полностью за счет любовницы. Вот на Москву вернулся, служить пойду, али в подмосковную уеду, заделаюсь барином. – Граф невесело усмехнулся. – Представляешь, Андрюша, я – и барином? – видя, что губы друга растянулись в улыбке, но смеяться тот не решается, боясь нового приступа, Василий продолжил, – видишь, и тебе смешно. А мне горько. Горько, понимаешь ты? Как Романа схоронил, сам не свой. Больше года прошло, а все забыть не могу. Ни забыть, ни примириться. Игрушки мы в руках Божиих, марионетки. Захотел Он, и жизнь дал, захотел – отнял. Страшно-то как, Андрюша. Представь только – весна прошла, лето, а братца нет на земле. Мы все радуемся теплу и солнышку, а он – в земле гниет. Тело его гниет. А душа? Куда душа-то девается? Мысли, чувства, желания? Это все уходит куда? Представить не могу, что когда-то не будет меня, а жизнь своим чередом пойдет. Все жить дальше будут, а я уже ничего не узнаю. Как же так, Андрэ? Почему жизнь столь несправедлива? И почему Роман? Он же лучшим был среди нас. И красивый, и умный, и женщины его любили. Душа общества. И вот раз – и в одночасье не стало. Коня своего спасал! – в сердцах граф стукнул по столешнице так, что по положенному поверх сукна стеклу пошли трещины. – Прости. – Василий потупил голову и как-то весь сник, словно пар из него выпустили. – Прости, пойду я, пожалуй. – Он грузно встал и пресек попытку барона тоже подняться. – Выздоравливай, домой доберусь, доктора тебе пришлю, и не перечь. Я про Крит помню5. Мальчишки были, что нас потянуло туда, но коли б не ты, не было бы меня на этом свете. Да и жизнь, Андрэ, штука сложная, фортуна – дама переменчивая, потому прошу, смирись и не обижайся, все равно не отстану. – Граф поклонился появившейся в дверях темноволосой женщине в утреннем платье и вышел в прихожую, а оттуда на улицу.
– André, qui c'était (Андрэ, кто это был (фр.)), – женщина подошла к барону и положила изящную маленькую ручку на его лоб, – va te coucher, tu as de la fièvre (поди приляг, у тебя жар (фр)).
– C'est mon ami, Mari, mon grand ami (Это мой друг, Мари, мой большой друг (фр.)), – улыбнулся Андрей Петрович, – и, право, не стоит беспокоиться, мне уже лучше. Сейчас Демьян еды принесет, и, думаю, мы сможем нанять тебе горничную.
Мари неверящим взглядом посмотрела на супруга, решив, что у него галлюцинации, вызванные жаром, но вскоре в самом деле вернулся денщик с едой, а через пару часов пришел отправленный Чернышевым доктор.
– Что ж вы, батенька, болезнь так запустили, – посетовал старенький эскулап, выписывая рецепты. – Вот, пусть немедленно купят. Как принимать, я написал. Завтра еще наведаюсь ввечеру. Василий Сергеевич наказали на ноги вас поднять непременно, – доктор собрал свой саквояж и заторопился к выходу.
Когда Мари, провожая его, попыталась заикнуться, что завтра приходить не стоит, поскольку расплатиться им с доктором нечем, тот сердито посмотрел на молодую женщину, шмыгнув носом так, что подскочило и тут же вернулось на свое место пенсне. – Не извольте беспокоиться, сударыня, я клятву давал помогать страждущим, да и Василий Сергеевич все наперед уплатили-с.
Удивленная сверх меры благотворительностью le grand ami de André, Мари закрыла дверь и решила все выяснить у мужа, когда тот полностью оправится от болезни.
Граф Чернышев дошел по Большой Никитской до бульваров и медленно направился к дому. Сначала хотел кликнуть «лихача», но потом передумал и так и брел до Мясницкой в растрепанных чувствах, ничего и никого не замечая кругом, пока неожиданно на углу улицы не был окликнут: «Барин, а барин, Василь Сергеич, барин, ах ты, Господи!».
Граф поднял голову, остановился и едва не сшиб сухонькую старушку, которая все причитала «Василь Сергеич, вот радость-то, Василь Сергеич».
– Я это, нянюшка, я, а ты куда собралась-то? – он улыбнулся по-доброму: няня вырастила и его, и всех остальных детей Чернышевых, и все ее очень любили.
– Дык, барин-то в гостях у князя по-соседству, аменины внучки Дмитрий Сергеича, а я племянницу навестить. Недалече тут, у Харитонья. Там и службу постою, дюже голосисты певчие у Харитонья-то. День-то какой ныне, батюшка-барин, хороший, соколик наш домой возвернулся, – старушка достала из кармана платок и вытерла повлажневшие глаза. – Утресь как солнышко заиграло, так и помнилось мне – что-то хорошее случится. – Она снова радостно посмотрела на графа.
– Думаешь, хорошее, Аннушка? Ну коли так, ступай, помолись у Харитония. – граф протянул нянюшке мелочь. – За Андрея болящего помолись.
– Помолюсь, соколик, помолюсь, нешто не помолиться-то. И за Андрея, и за Василия, – кивнула она и засеменила наискосок через улицу, продолжая причитать, – вот радость-то, вот радость.
Василий сначала хотел сказать Аннушке, чтоб за него не молилась, но отчего-то не стал, а просто махнул рукой и пошел к дому.
– Батюшки святы, Василий Сергеевич, – дворецкий Тихон радостно заулыбался молодому барину. Его сиятельство в гостях у князя Беклемишева по случаю…
– Знаю, Тихон, знаю, Аннушку встретил, все как на духу доложила, – улыбнулся граф старому слуге. – А что вещи мои?
–Лихач-то? Привез, барин, вещи, только чьи, не сказывал, думали, в гости кто, велели в гостевые покои отнесть, – замялся дворецкий. – Не признали, что ваши.
– Ничего, Тихон, пусть в мою комнату перенесут. Ванну и одеваться. Сюртук. Пойду тоже Гликерию Александровну поздравлю, – Василий пошел по ступенькам наверх, уверенный, что дворецкий тут же распорядится.
– Вот маменька обрадуются, – не сдержался Тихон, и граф усмехнулся, услышав эти слова. Да уж, маменька точно обрадуется, она очень переживала его отъезд, и кутежи, и безденежье. «Васенька, дорогой, губишь ты себя, Христом Богом прошу, отстань от дурных людей. Вернись домой», – всплыли перед глазами строчки одного из писем матери. Знала бы она, что тем дурным человеком был он сам, ее любимый Васенька. Дурным для других, но более всего – для самого себя. И это было тяжелее всего. С самим собой следовало ему ужиться, себя понять и смирить, а это было практически невозможно.
После ванны Василий спросил чаю и холодного мяса, решив появиться у Беклемишевых позднее – к самому балу. Потом тщательно оделся, долго выбирая жилет и завязывая шейный платок замысловатым узлом: граф видел такой в Ницце у французского посланника и непременно хотел повторить, не допуская слугу завязать обычный.
К подъезду подали автомобиль. И Василий Сергеевич, недавно прошедший пешком, почитай, полгорода, не стал возражать проехаться пару кварталов в моторе.
Особняк Беклемишевых был весь в огнях, от того зашедшему с уличной прохлады графу поначалу показалось, что в доме очень душно, и он даже хотел сразу выйти в сад, минуя бальную залу, но тут ее дверь отворилась, и на пороге появилось очаровательное создание с каштановыми кудрями, и огромными карими глазами уставилось на графа.
Минутное замешательство, и вот уже в глазах девушки мелькает узнавание, и радость этого узнавания:
– Василий Сергеевич, как неожиданно, – степенно произносит барышня, едва сдерживая плещущую через край радость и, потупив глаза, в которых пляшут озорные чертики, делает глубокий реверанс.
Граф растерянно смотрит на девушку и склоняет голову в поклоне, теряясь в догадках – кто она?
– Tante Pauline будет очень рада, идемте в залу, – тонкие девичьи пальчики осторожно опускаются на рукав его сюртука.
Лакей открывает дверь, и мажордом произносит, перекрикивая общий гур-гур
– Граф Василий Сергеевич Чернышев.
Василий слышит словно общий вздох по зале, смешки, хлопки, оживление. Оркестр начинает вступление к вальсу, и только граф собирается пригласить стоящую рядом девушку, как около нее появляется его собственный брат, этот несносный маленький Митя, и с разлету протягивает девушке руку, одновременно кивая старшему и проговаривая быстрой скороговоркой:
– Гликерия Александровна, это мой вальс, вы обещались.
– Конечно, Дмитрий Сергеевич, je me souviens (я помню (фр.)), – кивает Лика, вкладывает свою ручку в протянутую мужскую ладонь, кивает Василию, словно извиняясь, что уже ангажирована на этот вальс, и идет в центр залы, где строятся пары к танцу.
– Какая красавица Лика выросла, совсем невеста, – неожиданно около графа появляется его матушка Аполлинария Павловна, с удивлением взирая на то, как ее младший сын Дмитрий кружит в вальсе раскрасневшуюся именинницу, а старший не может отвести взгляд от этой пары.
Глава 4
Гости от Беклемишевых разъехались поздно – за окнами уже серел рассвет, потому что после бала был ужин, а потом устроили совершенно спонтанный музыкальный вечер в узком кругу. Все очень просили именинницу спеть, и Лика, хоть не сразу, но согласилась.
Подойдя в музыкальной гостиной к роялю, она стала перебирать ноты, чтобы спеть что-то любимое. Весь этот вечер и особенно бал был каким-то странным, сердце Лики переполнено было новыми, незнакомыми доселе чувствами, душа трепетала, хотелось одновременно смеяться и плакать. Началось это с приездом графа Василия и продолжалось по сию пору. Танцуя вальс с Дмитрием Сергеевичем, девушка нежданно почувствовала небывалое волнение – рука его, осторожно обнимавшая ее за талию, стала вдруг невероятно горячей, а ее собственная, лежащая на его плече – ужасно холодной. Они не сказали друг другу ни слова, только глаза – у обоих темные и глубокие – словно говорили между собой о чем-то. Лика понимала, что это против правил приличия – то, как смотрел на нее Митя, она внутренне чувствовала это, но взгляд отвести не могла, только подумала вдруг о том, что это Дмитрий Сергеевич, Митя, которого она знает, почитай, с рождения, наперсник едва ли не всех ее тайн. Митя, которого считала она старшим братом, – и так смотрит. И она сама чувствует необычайное волнение и стеснение в груди. Лике захотелось плакать, но бал еще продолжался, и вальс все звучал, и убежать посреди танца было бы верхом неприличия, потому она сдержалась, но едва музыка закончилась, попросила Митю вывести ее в сад, подышать.
Там она вроде даже успокоилась и решила, что стеснение в груди и биение сердца было вызвано всего лишь духотой бальной залы. Правда, за ужином это состояние вернулось, потому Лика и не хотела петь, боясь, что голос не послушается, но бабушка и графиня Чернышева просили, да и гостей почти никого не осталось – только самые близкие, потому Лика подошла к роялю и стала перебирать ноты.
– Позвольте? – рядом неожиданно остановился Василий Чернышев и взял из рук девушки папки с нотами, – могу подыграть.
– Vous? (Вы (фр.)) – Лика удивленно посмотрела на графа, словно видела его впервые. Впрочем, в некотором роде так и было – будучи старше на шестнадцать лет, Василий Сергеевич никогда не обращал внимания на княжну, разве когда в гостях у Чернышевых Лика с братом и обычным участником их забав Митей сильно шалили и шумели. Тогда граф на правах старшего делал им замечание, больше всего, конечно, собственному брату. Потом он уехал почти на два года и теперь был для Лики совершенно чужим человеком. Она его стеснялась, даже немного боялась, но рядом с ним душа трепетала, и сердце билось сильно, как после быстрого бега.