– Oui, et pourquoi avez-vous demandé? Vous doutez que je le fasse bien? (Да, а почему вы спросили? Сомневаетесь, что справлюсь? (фр.)) – он смотрел на нее сверху вниз и улыбался.
– Да, то есть, нет, что вы, Василий Сергеевич, – Лика запуталась в словах и покраснела. – Je serai heureuse de chanter si vous m'accompagnez (буду рада спеть под ваш аккомпанемент (фр.)) – сказала она тихо, справившись, наконец, с волнением.
– Выбирайте, – улыбнулся граф. Митя наблюдал за этой беседой, стоя у окна и сжимая кулаки так, что побелели костяшки. Ему казалось, что брат играет с Ликой как кот с мышью, забавляясь ее испугу (он не увидел, а скорее почувствовал, что девушка испугалась), так кот чуть придушивает мышь, а потом отпускает, даруя ей иллюзию свободы. Правила приличия не позволяли ему вмешаться, тем более что никто другой не видел в беседе за роялем ничего дурного. Подойди к ним сейчас Дмитрий, мог возникнуть un scandale, слухи, будет la nuisance (неприятность (фр.)), может пострадать репутация княжны, чего младший Чернышев уж никак не желал. – Может быть «Соловей» барона Дельвига?
– «Соловей»? Нет, что вы, Василий Сергеевич, это лучше la tantine. Право, у нее очень недурно выходит, выходило… – запнулась Лика, вспомнив, что не слышала пения тетушки ровно столько, сколько не видела и графа Василия. – Вот это лучше, – она поставила ноты на пюпитр рояля, оглядела залу и, поймав устремленный на нее взгляд Мити, неожиданно для самой себя позвала его. – Дмитрий Сергеевич, вы не согласитесь подпеть, я немного не в голосе сегодня. – Она словно спасалась от кого-то, решив спрятаться за Митю, вот только понять бы – не от себя ли самой.
Утро туманное, утро седое,
Нивы печальные, снегом покрытые.
Нехотя вспомнишь и время былое,
Вспомнишь и лица давно позабытые.
Вспомнишь и лица давно позабытые.6
Пели, сливаясь, два голоса – мужской и женский, приятный бархатный баритон Дмитрия оттенял альт Лики, и так слаженно это у них выходило, словно всю жизнь вместе пели. Графиня Чернышева, правда, переглянулась с княгиней Беклемишевой, выражая всем своим обликом некоторое неудовольствие от выбранной вещи – не пристало, по ее разумению, юной барышне петь такие романсы. Но княгиня только улыбнулась, слегка пожав плечами – и было в этой улыбке и разрешение, и любование внучкой, и намек на то, что ничего страшного, в сущности, не происходит – в музыкальной комнате только свои, самые близкие. Конечно, будь то в гостиной перед всеми, она выбрала бы что-то еще более скромное, но ведь Лика поет и любимый романс отца «Не пробуждай», а в нем слова куда как более греховные. Дарья Ильинична многожды пеняла супругу на слишком вольное воспитание внучки, да разве он слушал. «Время иное, матушка, принято так, все поют», вот и весь сказ. Княгиня вздохнула и снова погрузилась в музыку – закончив один романс, Лика с Митей запели следующий.
Лишь только вечер затеплится синий,
Лишь только звезды зажгут небеса,
И черемух серебряный иней
Уберет жемчугами роса.7
Здесь основную партию вел мужской голос, женский лишь слегка оттенял его, добавляя полутона. Василий играл, не глядя в ноты, романс, хоть и достаточно новый, был ему хорошо знаком. Граф с удивлением смотрел на своего маленького брата и с еще большим – на соседскую девочку, которая вдруг стала такой загадочной красавицей. Василий Сергеевич, в сущности, не знал их обоих – взросление Дмитрия прошло без него: когда Василий был уже офицером, Митя еще даже не покинул детской. И вот теперь, нате вам – взрослый, сложившийся человек, заканчивает корпус, с отличием заканчивает, в отличие от старшего брата, который был все время glandeur, paresseux и débauché (зд. шалопай, лентяй, повеса (фр.)), и голос хорош, и вместе они так хорошо поют, и так гармонично смотрятся. При мысли этой что-то кольнуло в сердце и отозвалось где-то внутри, в том месте, где, по мнению их приходского священника отца Михаила, гнездится душа, легкой грустью. Василий вдруг со всей ясностью осознал, насколько сам он стар и потрепан жизнью, как очерствел и омертвел той самой душой за эти годы. «Уехать, уехать, завтра же уехать в деревню, заделаться помещиком, жениться на какой-нибудь не слишком легкомысленной вдовушке, а в Москве и тем паче в столице боле не показываться. Зачем, право, такому, как он, уставшему от жизни и разочаровавшемуся, портить жизнь молодым? Был бы жив Роман, другое дело…»
Василий Сергеевич был очень привязан к старшему брату, пожалуй, даже слишком, потому так тяжело и больно воспринял его гибель. Затем и уехал тогда прочь и во все тяжкие пустился, что хотел забыться и забыть, да только, наверное, сильнее душу себе разбередил, и с отцом едва не поссорился.
Сергей Романович даже разговором не удостоил, лишь поприветствовал сухо и спросил, давно ли сын на Москву пожаловал и надолго ли, но на свой второй вопрос ответа не получил, не мог Василий вот так с кандачка говорить о серьезных вещах.
Отзвучала последняя нота, и Чернышев, легко поднявшись из-за рояля, спросил у Лики, нет ли нот «Лесного царя» Шуберта.
– Извольте, Василий Сергеевич, – девушка подала графу тетрадь. – Только у меня нет переложения Василия Андреевича Жуковского, papi поет оригинальный текст Гете.
– Благодарю, я вполне могу и по-немецки, если не возражаете, Митя, будь любезен, переверни мне страницы, – Василий снова опустился за инструмент и взял первый аккорд.
Ich lieb dich, mich reizt deine schöne Gestalt,
Und bist du nicht willig, so brauch ich Gewalt!
Mein Vater, mein Vater, jetzt faßt er mich an,
Erlkönig hat mir ein Leids getan.
Dem Vater grauset's, er reitet geschwind,
Er hält in den Armen das ächzende Kind,
Erreicht den Hof mit Mühe und Not,
In seinen Armen das Kind war tot.8
Пел он превосходно, и удивительно шла его голосу эта трагическая баллада. Последние ноты утонули в бурной овации присутствующих, некоторые особо впечатлительные дамы утирали платочками повлажневшие глаза, и даже старый князь подошел с благодарностью.
– Хороши, Василий Сергеевич, очень хороши, у меня много хуже выходит, честное слово, – Беклемишев улыбнулся молодому графу, пожимая его руку. – По рюмочке? Настойка у княгинюшки отменная.
– Не откажусь, – Василий рад был похвале, хотя пел вовсе не для того чтобы произвести впечатление. Он сам не знал, отчего вдруг захотелось спеть самому, да еще такую грустную вещь, совершенно неподходящую к празднику. Вероятно, этого требовала его душа…
Потом еще кто-то играл на рояле, пели романсы и даже оперные арии, а под конец уговорили спеть старого князя. Дмитрий Сергеевич долго отнекивался, что не в голосе, но отказать любимой внучке не смог.
Лика сама села за инструмент, князь выбрал «На воздушном океане», она взяла первую ноту, и Дмитрий Сергеевич запел.
На воздушном океане,
Без руля и без ветрил,
Тихо плавают в тумане
Хоры стройные светил;
Средь полей необозримых
В небе ходят без следа
Облаков неуловимых
Волокнистые стада.9
Все слушали, затаив дыхание, столь хорош был исполнитель, а потом долго не отпускали старого князя, но петь на бис Беклемишев отказался, и тогда все вдруг засобирались по домам, словно спев «сны золотые навевать», Дмитрий Сергеевич подал знак, что празднование окончено.
Лике не спалось. Она долго ворочалась в постели – то скидывая простынь, потому что душно и жарко, то укрываясь с головой, поскольку вдруг начинала зябнуть. Встав с кровати, укуталась в бабушкину шаль и, босиком пройдя к окну, растворила створку, впустив в комнату легкий утренний ветер. Пахло, как и накануне, мятой и жасмином. Солнце, показавшееся за колокольней Никольского храма, было ярко-алым. Оно медленно поднималась на небосвод, окрашивая все вокруг в розовый, отражаясь в лужах и пуская в вымытые стекла солнечных зайчиков.
Вот прошел, шаркая метлой, старый дворник, проехал с тележкой, источающей аромат свежей выпечки, булочник, кто-то постучал с черного хода, вероятно молочница принесла творог и сливки или пришел зеленщик. Москва просыпалась, а Лика все никак не могла улечься, и дело даже было не в духоте – она не могла успокоить душу и сердце, взбудораженное воображение все рисовало картинки прошедшего бала, девушка снова чувствовала взгляд Мити и его руку на талии, вспоминала разговор с Василием и то, как они пели. В голове крутилась уйма вопросов, ответов на которые она не находила. Вздохнув, Лика вернулась все-таки в кровать и через некоторое время уснула.
Не спалось в эту ночь и княжне Вере Беклемишевой. После обеда, когда мужчины ушли курить, tante Pauline увела Верочку прогуляться по саду.
– Qu'est-il arrivé, ma chère, de quoi voulais-tu me parler? (что случилось, дорогая, о чем ты хотела со мной поговорить? (фр.)) – Аполлинария Павловна увлекла княжну в беседку, где они были у всех на виду, что позволяло заметить любого, кто решил бы к ним подойти, и давало возможность вовремя прервать разговор или сменить тему.
– Я постриг хочу принять, – выпалила Вера и замолчала, опустив глаза.
– И что ж ты хочешь, чтобы я с князем поговорила? – графиня перешла на русский, настолько ее удивило и взволновало сказанное.
– Да, тетушка, меня он слушать не пожелал, – Вера говорила тихо, скрывая слезы, которые подступили к глазам, едва она вспомнила утренний разговор с papa.
– И с чего вдруг, скажи на милость? Княгиня Бэтси постаралась? Она-то, понятное дело, вдова, но ты-то зачем решила хоронить себя в монастырских стенах? – в голосе Аполлинарии Павловны прозвучала досада.
– Ой, тетушка, не знаю, право, утром, когда с батюшкой беседовала, так все ясно и просто было, и правильно, а сейчас уже и не знаю. Тем более, папенька гневается. Обещал даже приход сменить, – Вера сцепила пальцы в замок и, подняв голову, взглянула на графиню. – Неуютно мне тут, немило все, душа томится, ни развлечений не хочу, ни балов, ни театров. И читать ничего не могу, кроме духовного. Давеча графа Толстого сочинение пыталась читать. «Анна Каренина». И не смогла, глупым показалось, что все счастливые семьи похожи, неправда это, – начала Вера, но графиня тут же перебила ее.
– У Льва Николаевича есть гораздо более интересные произведения, да и я бы на твоем месте Лескова почитала, а то и вовсе Пушкина. «Повести Белкина», к примеру, чудо как хороши. А по вопросу твоему ты послушай меня, chérie, послушай и подумай. Ты в монастырь-то от несчастной любви собралась, да оттого, что плохо тебе в миру, не привлекает ничего, все опостылело. Так?
Верочка кивнула.
– А в монастырь, дорогая моя, не за тем идут, – продолжила Аполлинария Павловна. – Отнюдь не за тем. К Богу туда идут, понимаешь? Его одного любя. Девочка моя, молодая ты еще, да глупенькая, сердечко твое не успокоится в обители, коль ты Бога более всего на свете не полюбишь. Вот почувствуешь, что никто тебе, кроме Господа не нужен, и ничто, кроме молитвы, душу не греет, тогда и о монастырской жизни можно подумать. В черницы идут не потому, что тут плохо, а затем, что там – хорошо. И только там, с Ним, – графиня замолчала и вздохнула. – Подумай, девонька. По осени тебе тридцать три исполнится, вот тогда и вернемся к этому разговору.
– Отчего так, tantine? – Верочка едва не плакала.
– Оттого, милая, что сама ты еще ни в чем не уверена. Вот и мечется сердечко, и душа тоскует. После Троицы в имение уедете, отдохнешь, успокоишься. Может, там твое место, а не за монастырскими стенами. Пойдем, голубушка, гости уж к балу съезжаются. – Аполлинария Павловна встала и пошла к выходу из беседки. – Я к княгине Dolly пойду, а ты к себе ступай, успокойся, да лицо холодной водой ополосни.
И вот теперь, сидя у себя в спальне на широкой кровати, княжна Вера обдумывала слова графини, пытаясь разобраться в своих чувствах, мыслях и желаниях.
Заснула она, когда солнце уже встало, но поспать так и не удалось ни Вере, ни Лике – старый граф приказал немедля собираться и ехать в имение, в Аристово.
Глава 5
У Чернышевых тоже не спали. Разве что Василий забылся под утро тяжелым сном, упав на кровать, не раздеваясь. Был он смертельно пьян – шутка ли, два графина бренди уговорил. К тому же и день сумасшедший – с поезда на бал, да переживаний сколько. Оттого и пил. Сергей Романович говорить с сыном по возвращении из гостей не пожелал, отложил до утра, а графу не терпелось выплеснуться. Слуге по уху заехал, сам потом не помнил за что, но поутру увидев «фонарь» под глазом Семена, дал ему двугривенный на поправку здоровья. Девку, спешившую куда-то из людской, прижал было в коридоре, но тут же и отпустил – шарахнув кулаком по стене так, что горничная испуганно ойкнула и унеслась быстрее ветра. Хотел было в клуб собраться, да, посмотрев на время, махнул рукой, спросил бренди и устроился в кресле у себя в комнате. Где-то примерно через час потребовал второй графин и, вероятно, послал бы за третьим, кабы сон не сморил.
Не спал и Митя. Привезя родителей и брата от Беклемишевых, он в дом не пошел, а решил прогуляться по бульварам. Над Москвой-рекой вставало рассветное солнце, золотя купол Ивана Великого и Кремлевских соборов, и в душе у Дмитрия Сергеевича словно тоже золотой шар искрился. Хотя скорее не золотой – хрустальный, который разбить боялся неверным словом или мыслью. Давеча на балу и особенно после, в музыкальной комнате, уверился он окончательно в том, что дороже Гликерии Александровны никого в целом свете нет. «Да вот только что с этим делать? Как сама она к нему относится? Ответит ли взаимностью, или Василий ее сердце пленил? О чем они там говорили, когда ноты доставали? И не спросишь, и не узнаешь, разве что сама обмолвится невзначай, – граф облокотился о чугунные перила моста и посмотрел на икрящуюся в лучах солнца водную гладь. – Вот и она такая – искрящаяся, светлая, радостная», – подумалось ненароком, и родилась в голове юнкера мысль, может, не самая лучшая и продиктованная не только любовью, но и эгоизмом – просить у старого князя руки его внучки. Услышав от отца, что Беклемишев повезет Лику в Петербург на Сезон, Митя испугался, но не сильно – впереди было почти все лето в имении по соседству, прогулки на лошадях и пешком, катание на лодках, охота, танцы – обычные летние развлечения, во время которых он бы находился рядом с Гликерией Александровной почти неотлучно, и уж точно сумел склонить чашу весов на свою сторону, и тогда никакая столица не страшна. Да вот только нонче Василий приехал, и все планы смешал.
Нет, Дмитрий Сергеевич был очень рад возвращению старшего брата, к которому всегда относился с благоговением, чью похвалу в детстве хотел заслужить даже более отцовской – старшие братья были для маленького Мити сродни богам Олимпа из древней истории. Как радостно билось его маленькое сердечко, когда Роман или Василий снисходили до него, одаривая вниманием, конфетами или … затрещиной. Их мир был миром взрослых – запретным и сладким, к которому ему очень хотелось приобщиться. Петя же, будучи всего тремя годами старше Мити, старшим братом никоим образом не котировался, к тому же он больше времени проводил с Феей, и нянюшка говаривала бывало, что близнецы как две стороны одной медали – всегда вместе.
Митя очень тяжело переживал гибель Романа и отъезд Василия, посчитав себя преданным. Он тогда не мог никому объяснить этого чувства, но почему-то решил, что старшие братья предали и бросили именно его – Митю. Конечно, он был уже не юным мальчиком, но как раз тогда начал входить в возраст и в мужские компании старших братьев, и вот надо же – такая роковая случайность. Вспомнив о том январском утре, когда, подъезжая к дому, они с Василием увидели мчащегося к воротам коня Романа – Приама. Черный как вороново крыло жеребец был весь в мыле, поводья волочились по снегу, позади вставало алое рассветное солнце, окрашивая снег и все вокруг в этот ало-розовый цвет. «Словно кровь», – мелькнула мысль, сердце сжало от недоброго предчувствия, и Митя, выскочив из саней, рванулся коню наперерез. Схватив за узду, с трудом осадил жеребца, который стремился вывернуться, прядал ушами и ржал, будто пытаясь сказать что-то. Приама успокоили и увели на конюшню, а вскоре подъехали сани. Чужие розвальни, в которых было что-то, накрытое рогожей. Пристав остался около саней во дворе, а полицейский чин, спешившись, прошел к отцу…