Когда пришла мама, я не могла идти. Сидела в кресле, раскинув руки в стороны и стонала. Думаю, маме было стыдно за меня. Когда мы шли домой, я останавливалась каждые пять минут и просила подождать. Благодаря маме, я на всю жизнь я запомнила этот визит в гости. Потому что она мне рассказывает эту историю примерно раз в год последние 30 лет.
А еще как-то раз был эпизод, когда я, не выдержав запрета, достала из шкафчика под подоконником и пооткрывала все банки с консервами. В самом деле, ну сложно же маленькому ребенку постоянно смотреть на то, что очень хочется, но нельзя. Я съела отовсюду понемногу, что-то выкинула за окно, а что-то забросила в кладовку. Мама потом это нашла, и мне сильно досталось.
В общем, с едой у меня с самого раннего детства были особые отношения. Одно время я считала, что это мама виновата во всем. Мама виновата, что сейчас я ем, как не знаю кто. Не надо было в детстве меня так сильно ограничивать в еде, хотя бы иногда разрешать жареные яйца, не одну сосиску, а две, не семь пельменей, а сколько захочется, хоть чуть-чуть добавлять в еду масла и сахара, поджаривать немного котлетки. Возможно, я бы сейчас не относилась к еде, как добыче, и не считала бы, что надо есть, пока пузо на шесть частей не треснет.
Мама, конечно, несет ответственность за сформированное у меня отношение к пище. Но теперь-то я взрослая тетка и исключительно я сама несу ответственность за то, что несу в свой рот. К тому же, я думаю, что у меня изначально была такая предрасположенность, особенность характера, что ли – иметь всего много, больше, чем нужно (то, что я жадина по натуре, подтвердят все мои друзья). Мама, которая выросла в голодное послевоенное время, не стала ведь человеком, который пихает в рот все, что не приколочено. Она к еде совершенно спокойно относится, хотя по логике тоже должна была наброситься на еду, едва она стала в свободном доступе. Дед мой точно также. Хоть и прошел войну, но особого ажиотажа при виде чего-то экзотического не проявлял. Ел эту самую кашу и суп, да еще и хвалил.
Страдала только я. Чувствовала себя изгоем, белой вороной в семье. Мама была очень спокойной, неприхотливой в еде и одежде, дед был таким же, даже рубашки, которые ему мама покупала, так и не надел до самой смерти. А я была нервной, вечно недовольной тем, что имею. Мне все время хотелось куда-то бежать из дома, гулять, в гости. Я все время хотела есть, и не просто есть, а есть что-то вкусное. Мама удивлялась, в кого я такая выросла, откуда взялась. Все родные со стороны мамы были людьми спокойными, вели домашний образ жизни. На праздниках у нас никогда не бывало спиртного и бурного веселья. Мои двоюродные брат с сестрой – Люда и Сережа – тоже довольно спокойные люди, никаких ночных клубов, пьянок, гулянок с друзьями по ночам. Я же, как только более-менее подросла, вечно где-то пропадала.
Глава 3
Я постоянно что-то искала. Я этого не осознавала, но ощущение внутри очень хорошо помню – это было ощущение поиска того, чего у меня нет, но оно мне очень нужно. Настолько нужно, что без этого я неполноценный человек. Без этого меня никто не полюбит. Без этого даже я сама себя не полюблю.
Все время звенел внутри тревожный колокольчик, который как бы говорил: «Иди, ищи, посмотри здесь, поищи там. А если ничего не делаешь, тогда ешь, чтоб меня не слышать.» Воистину, тягостное ощущение.
В детстве тревога гнала меня из дома во двор. Целыми днями я слонялась по двору в ожидании, когда кто-нибудь из друзей выйдет гулять. Казалось, что они сидят дома, потому что у них там происходит что-то невероятно интересное. Иногда я заходила в подъезд, подходила к двери кого-нибудь из моих подружек и прислушивалась. За дверью было тихо. Наверно, они куда-нибудь уехали, решала я. В какое-нибудь очень интересное место. Например, в парк Маяковского на аттракционах кататься. Откуда мне было тогда знать, что родители одной из моих подружек на грани развода, а другие уже давно развелись. Конечно, ни по каким аттракционам они не ходили, а ездили по делам и детей с собой возили, но мне это было невдомек.
Бывали такие дни, когда я гуляла одна до самого вечера. Вечером, часов в шесть приходила мама, и я шла с ней домой. Но дома тоже было скучно, телевизора у нас еще не было, точнее цветного не было, а на черно-белом было только две программы, а из детских передач только «Спокойной ночи, малыши» в девять вечера. Читать я научилась сносно только после первого класса, а до этого из развлечений были только старые куклы, кубики да пара машинок – бархан и камаз.
Это я все описываю детство примерно лет с трех до конца начальной школы. До семи лет я, конечно, большую часть дня была в садике, гуляла только вечером. Но зато после школы и в каникулы я проводила на улице почти все время. И в выходные тоже. В выходные почти никогда никого не было – все куда-то ездили с семьями. На дачу, например. У Кати родители были очень религиозные, по выходным Катя ходила с ними на службы и в воскресную школу. Однажды Катина мама подарила мне очень красивую книгу «Библия для детей», она была большого формата, в твердой обложке, с красочными картинками. Я часто ее рассматривала и даже пыталась читать, но это было сложно, потому что она была на старославянском языке с ятями. Она до сих пор стоит у нас дома на полке. Это очень дорогое воспоминание детства.
В 1991 году, когда СССР распался и в страну хлынул поток одежды и еды, которую доселе никто не видывал, мне стало совсем плохо. Мама как будто этого даже не заметила. Продолжала покупать все те же самые продукты и носить ту же одежду, совершенно не страдая от этого. Страдала только я. Невыносимо страдала от того, что хожу в форме, которую сшила мама, а не в покупной. Страдала, что ношу чьи-то заношенные сапоги и старое пальто маминой знакомой вместо красивой китайской курточки, как у других девочек. Страдала, что мне никогда-никогда не покупают жвачку. Ни киндер, ни сникерс, ни марс, ни пикник.
Пытка была просто невыносимой.
– Мам, почему мне нельзя жвачку? Она совсем недорогая.
– Это вредно.
– Ну хоть разок, ну пожалуйста!
Мама была непреклонна. Один раз я потратила целый день на то, чтобы выпросить жвачку. Не орала, не скандалила, просто упрашивала. Мама не сдалась.
Наверно, с того раза я и поняла, что просить бесполезно. У нас ни на что нет денег, а если и есть на что-то недорогое, то мама все равно это не купит, потому что это вредно.
Помню, мне было уже лет 11, в городе появились батуты! Я просто обомлела, когда увидела это чудо в первый раз. Мне так захотелось там поскакать, я прямо рассудка лишилась, начала упрашивать, умолять, чтоб мама купила билет. Мама оказалась очень продуманной и предложила самой заработать денег, а потом я смогу их потратить, на что захочу.
И я стала зарабатывать. Домашней работой – посуду мыла, полы, стирала, пылесосила. Через какое-то значительное для меня время я заработала тысячи две, кажется (килограмм сахара стоил 3500 р). Мама сказала:
– Ну вот, теперь можешь пойти попрыгать на батуте.
Видимо, на батут уже хватало.
Но я не пошла. Во-первых, было жалко денег – столько пахать и за 10 минут все просто пропрыгать! Что я – дура, что ли. Во-вторых, было какое-то странное чувство, что меня обманули. Ну не может месяц каторжного труда стоить десяти минут на батуте.
Я что-то себе купила на эти деньги. Возможно, это была пружинка (помните радужные пружинки?) или что-то еще из новомодных игрушек. Потом мама предложила и дальше так зарабатывать, но я отказалась, потому что мне казалось, что труд несоразмерен заработку. Например, за посуду мама платила пять рублей. Это ж сколько посуды надо вымыть, чтоб две тысячи заработать? Умереть же можно.
Лень, короче, мне было.
И я пошла по пути наименьшего сопротивления. Через дедушкин карман. Дедушка получал хорошую пенсию, как инвалид ВОВ, но мама почти никогда денег у него не просила. Считала, что мы и без них обойдемся.
Ну, а я так не считала. Потихоньку-помаленьку я вытаскала из дедушкиного кармана 23500 рублей. Как сейчас помню, что купила крошечный набор лего за 15 тысяч, а на остальное жвачек, сникерсов, киндеров и жевательные конфеты Петз.
Когда правда вскрылась, меня ругали так, что дым из ушей шел. Я угрюмо молчала, но угрызений совести не чувствовала, только досаду от того, что попалась. Мне так хотелось того, что было у других – разноцветное мороженое, вафли Кукку-Рукку, чупа-чупсы – а я не могла это иметь.
Подружкам давали какие-то деньги на карманные расходы, и они покупали себе что-то вкусненькое. Просто смотреть на это не было никаких сил. У мамы вопросить тоже не представлялось возможным, поэтому я и таскала у дедушки деньги.
После взбучки я поняла, что делать это надо осторожно и очень маленькими суммами.
Еще какое-то время я брала по 100–200 рублей (хватало только на жвачку), а потом в голове что-то перевернулось и мне стало противно это делать.
Я вдруг увидела себя со стороны. Вдруг поняла, что таким поступком себя мараю. Расхотелось мне быть человеком, таскающим деньги, а захотелось быть сильным и честным человеком, поборовшим свой порок и имеющим полное право собой гордиться.
Спустя какое-то время мне это удалось. Но труд был адским. Каждый раз останавливать себя, буквально хватать за руку, смиряться с тем, что жвачек и шоколадок больше не будет – почти непосильное испытание для ребенка.
На батуте я так и не попрыгала в детстве, потому что через год он уже был мне мал, я уже была больше допустимой нормы по весу и росту. Думала, вот вырасту, и обязательно придумают батуты для взрослых, и я пойду и буду прыгать целый день.
Когда придумали батуты для взрослых, я была беременна. На следующее лето я была с коляской. А на следующее лето снова беременна. После моей третьей беременности в нашем городе открыли первый батутный парк где-то на краю города. Я туда поехала с одним из детей в надежде напрыгаться до умопомрачения. Даже в ногах как будто две нетерпеливые пружинки дрожали.
Оказалось, что за три беременности организм претерпел существенные изменения. Мышцы, призванные кое-что держать, отказывались это делать. То есть, пока я ходила ровно по земле, они держали, но, когда я начала скакать, как кузнечик, они сказали: «Ну нет, детка, после трех беременностей на батут только в памперсе, ты же не резиновая.» И я слезла. Батут в моей жизни так и не случился.
Глава 4
Все эти истории, как может показаться, написаны мной, чтобы вызвать жалость и сочувствие. Что вот мол, какое у меня было тяжелое детство и мама-то не проявляла никакого внимания.
Но на самом деле таких историй полно в жизни каждого человека. В них нет ничего особенного, они просто хорошо помнятся именно потому, что не случились. Все, что желалось и быстро сбылось, почти всегда забывается, а вот такие несбывшиеся батуты до конца жизни могут маячить. У каждого что-то не случилось. Не случилась Барби (у меня, кстати, тоже), велосипед, коньки, короткая стрижка, на которую мама не согласилась, да мало ли еще что. Но я, став взрослой мамой четверых детей, поняла, что родители делают это не специально и не потому, что им плевать на детей. (Нет, есть отдельные личности, которым и правда плевать, но это исключение и сейчас не о них, а об общей массе). У родителей всю жизнь болит душа за ребенка, и они стараются, как могут, как умеют. Ну вот как сами научились жить, так и живут, так и ребенка растят. Какую модель поведения считали со своих родителей, что видели в своей семье, то и записали на подкорку. Каждый родитель, даже самый чуткий, самый продвинутый в деле воспитания и понимания своего чада, все равно сделает что-то такое, с чем ребенок потом может пойти к психотерапевту.
В постсоветское время, мне кажется, был вообще самый большой разрыв между родителями и детьми, какой только может быть. Родители выросли в другой стране, они в другой стране стали взрослыми, прочно усвоили способы выживания и их считали единственно правильными. И чем старше был человек, тем сложнее ему было меняться. Моей маме было 37, когда я родилась. А когда СССР распался – 43 года. Она навсегда осталась там. У нее до сих пор дома есть шкаф с консервами, полка с рулонами туалетной бумаги, полка с коробками стирального порошка, как будто в стране все еще голод и дефицит. У нее до сих пор в шкафу новые простыни 73-го года выпуска и гора одежды, которую она когда-то носила. Когда-то в молодости.
Когда мне было лет 17, и мы поехали первый раз с друзьями на пляж, мама дала мне свой старый купальник. Говорила, что он отличного качества, Чешский что ли… Мне было ужасно стыдно. Как будто я бабкины панталоны напялила. Но выбора не было. Денег мне не давали, сама я еще не зарабатывала. Выбор был либо не ехать, либо ехать в мамином купальнике. Я решила ехать.
Ничего страшного не произошло, конечно. Никто в меня не тыкал пальцем. Думается, никто и не заметил, что купальник какой-то не такой. Но внутри меня очередной раз подкрепилась мысль, ставшая уже привычной за эти годы – я не такая, как все. Мне уже 17, а я все еще хожу в одежде времен маминой молодости. Ношу старое пальто, отданное кем-то из ее подруг. Пальто! В те годы в нашей стране в пальто не ходил никто. Все носили куртки или шубы. Это сейчас ходят в чем угодно, можно нацепить старое бабкино пальто из сундука и выглядеть как с обложки, все еще обзавидуются. Тогда так было нельзя, по пальто сразу было видно, что ты нищий, носишь чьи-то советские обноски.
Один раз ко мне подошла мама кого-то из моих подруг и спросила, не холодно ли мне в такой одежде. Еще один раз чей-то папа при мне отчитывал дочку, которая ушла гулять в новой куртке, и ставил меня в пример. Говорил, что Света вот не поленилась зайти домой и переодеться в одежду похуже для прогулки, а ты… А на мне было мое лучшее пальто.
В восьмом классе я ходила в старых маминых сапогах. Мне было так стыдно, что я приходила в школу за час до уроков, чтобы переодеть сменку, пока никто не видит. Сменка тоже была так себе, но хотя бы не такая старая.
Одно время мама устроилась на новую работу и стала зарабатывать в два раза больше. Я как раз в шестой класс пошла. Перед первым сентября она купила мне белую блузку и новые замшевые туфли на рынке около автовокзала. Юбку оставила прежнюю, решила, что и так нормально. Юбка была старая, перешитая из ее платья, но я не страдала, она была простая черная и по ней было непонятно, новая она или перешитая из старой.
В течение года она еще покупала мне фиолетовую кофту-травку, голубые лосины и невероятной красоты дольчики с черно-белым орнаментом. Я была королевой. В школе как раз в те годы убрали всю форму и разрешили ходить, в чем угодно. Я весь год ходила в этих дольчиках и фиолетовой кофте.
Но мама не смогла удержаться на новой работе. Работа была очень нервная, мама похудела, все время пила какие-то таблетки, плохо спала. Один раз мы выходной пошли к ней на работу, потому что ей показалось, что она забыла выключить рубильник. Помню, она шла какая-то потерянная, смотрела себе под ноги и повторяла одно и то же. Вот тогда мне единственный раз в жизни было страшно.
С работы пришлось уйти и вернуться обратно на завод, где мама до этого работала. Платить стали опять мало. Из дольчиков и кофты я выросла, туфли тоже стали малы, и пришлось мне опять перебираться в одежду, которую уже до этого кто-то носил.
Зато этот эпизод с новой работой навсегда остался в моей памяти и благодаря ему я поняла, что мама не покупала мне современную одежду не из принципа, а просто потому, что денег и правда не было. В тот же период, пока доход позволял, мама купила мне аналог Барби – Синди. На Барби все-таки не хватило. Но и Синди была волшебна, у нее были изумительные белые волнистые волосы, очень длинные, сгибались руки и ноги, и она была в белом платье. Я шила для нее одежду – роскошные шелковые фиолетовые штаны, вязаную кофту, шубку и даже лыжи каким-то образом смастерила из дощечек. Я гуляла с ней во дворе всю зиму, вот для этого ей и нужна была шуба и лыжи.