У Наташи к тому моменту давно была настоящая Барби. Помню тот день, когда она позвонила и сказала, что ей купили Барби с гнущимися руками и ногами. У меня аж сердце оборвалось. Показалось, что пропасть между нами стала еще больше. Через пропасть размером с Барби мне никогда не перешагнуть. Красивой и модной одежды у Наташи тоже было очень много (ну по моим понятиям много), ей первой из двора купили китайскую куртку. Почему-то я лучше всего помню именно верхнюю одежду и эту пресловутую куртку. Наверно, потому, что у меня с верхней одеждой всегда была проблема.
Первый красивый пуховик я купила себе сама в только в 21 год. Он был ослепительно белый и абсолютно непрактичный, зато я в нем была как Снегурочка, и все на меня оглядывались, пока он был новый. Хотя нет, за год до этого я тоже покупала себе уже верхнюю одежду – весеннее пальто (тогда это уже стало модным) и куртку из какой-то мягкой бархатистой ткани. Но самое главное, то, чего в моей жизни не было никогда – это красивая зимняя одежда – я купила через год. И наконец-то почувствовала себя обычным человеком, таким же, как все.
Еще одним из приобретений периода новой работы был мамин новый мужчина.
Мы тогда жили втроем – я, мама и дедушка – в двухкомнатной хрущевке со смежными комнатами. Дедушка спал в большой комнате, мы с мамой в маленькой. И вот, в один прекрасный день мамин мужчина пришел к нам ночевать. Где он спал, я не могу вспомнить, помню только ощущение тесноты и какой-то общажности, как будто квартира превратилась в ночлежку. Сначала он мне понравился, я даже стала показывать ему свои поделки (какого-то мягкого зайца, которого мы с мамой сшили), однако быстро стало ясно, что это за человек.
Человек беспробудно пил. Через какое-то время у меня выработалось к нему чувство стойкого отвращения. Это был человек без образования, родом из деревни, отец у него был с Украины, мать из Ленинградской области, но от матери в нем было примерно ничего. А еще он сидел. Недолго и за какую-то мелочь (пьяные побои что ли), но все равно отпечаток это на нем оставило. Я всю жизнь пыталась отгадать загадку, зачем мама с ним. Спрашивать было бесполезно. Она всегда говорила что-то маловразумительное об обязательном присутствии мужчины в доме. Ну там кран починить, шкаф передвинуть, помочь с ремонтом.
Никогда ни с каким ремонтом он не помогал. Единственное, что он умел – это заклеить скотчем и прибить гвоздем. Ну так это и я смогла, едва подросла немного, для этого ума и даже силы много не надо. Кран он чинил тоже скотчем, стулья – гвоздями. Если б его допустили к ремонту, он бы обои на скотч приклеил, ну или на гвозди.
Единственное, что человек умел в совершенстве – это пить. Он пил до совершенной невменяемости и на утро ничего не помнил. В какой-то момент мне показалось, что забрезжил свет в конце туннеля. Мы как раз переезжали из своей хрущевки в благоустроенную трешку (нашу квартиру одну из первых купили под магазин на первом этаже, а вместо нее дали квартиру гораздо бОльшую по площади и лучшую по условиям), когда этот человек решил от мамы уйти.
Я выдохнула. Я просто была счастлива. Но мама впала в глубокую депрессию. Вместо переезда и ремонта она целыми днями лила слезы и сокрушалась о том, как же теперь мы будем жить. В 12 лет я, конечно, не могла ее понять и даже посочувствовать не могла. Я просто скрестила пальцы, чтоб он не вернулся. Сейчас мне легче маму понять. Сила привязанности человеческого сердца не ведома никому, кроме обладателя этого сердца. Мама по какой-то причине очень к нему привязалась и не мыслила дальнейшую жизнь без него. Сейчас я могу это просто принять, не анализируя. Дети не могут судить своих родителей, и родители не должны спрашивать разрешения у ребенка на свою личную жизнь.
Я маму не осуждаю, но о том, как складывались мои отношения с этим человеком все-таки расскажу. К маме он вернулся, и в новую квартиру мы въехали уже вместе с ним. За три месяца до этого, в начале лета, Наташа переехала со своими родителями в другой район, и мне было от этого очень грустно. Лето было убийственно долгим, да плюс еще этот мамин ухажер. И, я помню, в этот же период началась у меня перестройка организма. Этот период запомнился, как самый мрачный и тоскливый из детства.
В новой квартире мне выделили свою комнату, которой я должна была обрадоваться, и я была уверена, что обрадуюсь. Но этого не случилось. Едва я поняла, что мамин мужик едет с нами, мне стало наплевать на комнату. Я спросила у мамы, в какой комнате будет стоять телевизор. Мама сказала «в нашей». Я сперва обрадовалась, потому что до сегодняшнего дня «наша» комната – это была моя с мамой комната, но сразу поняла, какого дурака сваляла, потому что теперь словосочетание «наша комната» означает комнату ее и этого мужика.
В разные периоды времени у этого человека было разное прозвище, потому что называть его по имени язык не поворачивался. У него еще по стечению обстоятельств и по воле его матери было полное совпадение с именем великого русского полководца, что казалось мне просто издевательством. Из всех прозвищ наиболее полно характеризующим его было Шариков (из Собачьего сердца помните Шарикова?). Он был очень похож внешне, но по характеру гораздо хуже. Так я его и буду называть.
Итак, Шариков переехал с нами. Он поселился в самой большой комнате вместе с мамой. В комнате чуть поменьше поселили деда (маминого папу), в самой маленькой – меня. Шариков не любил деда. Мой дед был инвалидом Великой Отечественной Войны, в ноге у него навсегда застряли осколки вражеской мины, поэтому нога вечно болела и никогда не заживала. Дед ходил с палочкой, очень плохо слышал и видел. Каждый день бинтовал ногу, а бинты развешивал в ванной. Шарикова это злило. Он вечно цеплялся к деду, особенно по пьяни.
Однажды судьба очень жестоко наказала Шарикова. Он пьяным упал на стройке, повредил шею и ногу. Ему сделали операцию, а после операции дали инвалидность. И он стал хромать на ту же ногу, что и дед. Но это никак не отразилось на его жизни. Он продолжал пить. И как инвалид имел возможность ездить раз в год в санаторий бесплатно. На месяц.
Этот месяц я жила, как в раю. Дома была тишина, чистота. Никто не курил, не бухал и не вносил прочий беспорядок в местах общего пользования. После отъезда Шарикова я мыла всю квартиру, и мы жили месяц в чистоте. Чистота, впрочем, была нужна только мне. Мама не обращала особого внимания на то, чисто дома или нет, дедушка вообще ничего не видел. Пока я была маленькая, я принимала все как есть, но чем старше становилась, тем более меня коробил грязный пол и немытая сантехника.
Когда Шариков возвращался из отпуска, все начиналось заново. Как инвалид, он не мог работать целый день. Уходил в семь утра, а к двенадцати уже возвращался. Когда я приходила из школы, он был уже дома, и уже нетрезвый. Мама приходила с работы ближе к шести вечера, поэтому около четырех часов в день я проводила один-на-один с Шариковым. Видимо, ему было мучительно скучно, несмотря на алкоголь, потому что он вечно цеплялся ко мне.
В 13 лет я плохо понимала, о чем он говорит. Все-таки 13 лет – это еще детство. Он что-то говорил про квартиру, про наследство, про мои отношения с мамой. Сперва довольно миролюбиво. Потом начинал распаляться, орать, кидать вещи, оскорблять меня. Мог толкнуть или кинуть что-то. Я заводилась с полуоборота и отвечала тем же. К тому времени у меня это был уже отработанный способ сброса вечного напряжения – поскандалить, ответить на применение физической силы тоже силой, разреветься. Интересно, что я никогда его не боялась, он просто меня раздражал до невозможности. Вернее, я его просто ненавидела и презирала. Силы у него было немного. Толкни – и он повалится, как табурет без ножки.
Мама, придя с работы, часто находила меня в злом и угрюмом настроении. Шариков сладко спал алкогольным сном, я пыталась делать уроки, однако после стычки со взрослым пьяным детиной это было почти невозможно. Мама повязывала фартук и, начиная готовить ужин, увещевала меня. Говорила, что не надо связываться с пьяными, что надо тихонечко сидеть в своей комнате. Еще была коронная фраза о том, что надо принять обстоятельства, если не можешь их изменить, и изменить свое отношение к ним. Однако, это было решительно невозможно. Шариков мог войти в мою комнату без стука в любой момент. Одно время я прятала верхнюю одежду и обувь у себя в комнате, чтоб он не понял, что я вернулась из школы, но потом поняла, что это бесполезно – он даже не смотрел на вешалку, он просто заходил ко мне в комнату.
Изменить же свое отношение к обстоятельствам часто не под силу даже взрослому, даже терапевтированному взрослому, для меня же в возрасте 13-ти лет эти слова были просто абракадаброй.
Много лет подряд я не имела возможности побыть одна. Утром вся семья еще была в сборе, после школы Шариков был уже дома и не давал мне покоя до самого маминого прихода. Я шла домой после школы, как на войну. С войны на войну. Я ненавидела приходить домой, однако больше приходить было некуда – друзей у меня на тот момент не было. Иногда я приходила после школы в свой старый двор, это были воистину минуты счастья. Мы сдружились с Ксюшей и очень неплохо проводили время вместе. Мы отлично понимали друг друга, несмотря на разницу в возрасте в три года. Но это было редко, далеко не каждый день. Гораздо чаще остаток дня я проводила дома, наедине с Шариковым.
Новый год в нашей семье был вообще феерическим событием. Шариков начинал его отмечать в канун кануна. Мама с утра 31-го декабря начинала готовить салатики и лепить пельмени, однако мне это было не в радость, потому что Шариков тоже с самого утра начинал готовиться, по-своему. В обнимку с чекушкой. Часов до восьми вечера мама, еще на что-то надеясь, пыталась его уговорить не пить, чтоб не валяться в сам Новый Год под столом, а сидеть за оным. Однако, ей ни разу это не удалось. К девяти вечера товарищ был в стельку.
Есть алкоголики, которые напившись, становятся тихими и ложатся спать. Этот был не такой. Чем более повышался градус, тем больше сил у него появлялось. Шатаясь и держась за стенки, он бродил по квартире, цепляясь ко всем со своими бессмысленными разговорами. Неважно, отвечаешь ему или нет, разговор развивался одинаково – в какой-то момент Шариков решал, что ему что-то возразили, и начинал орать, стучать кулаком по столу и кидаться, как бешеная собака.
Я считала, что Новый Год удался, если Шариков к двенадцати был не в состоянии подняться с пола. Мы тихонько слушали речь президента, ели и ложились спать. Само собой, как только появилась малейшая возможность, я стала сваливать из дома в Новогоднюю ночь.
В школе на тот момент было все тоже очень плохо. В классе меня не любили. Соседом по парте был мальчик, который меня на дух не переносил, как и я его, впрочем. Однажды он подложил мне жвачку на стул, а я была в новых и единственных джинсах (мама мне купила ценой нечеловеческих усилий, думается). После урока я его так пнула, что он отлетел к стенке. Покрутил пальцем у виска и пошел, потирая ушибленный зад, но больше жвачку не подкладывал. Сейчас я думаю, что он был классный парень. Он необычно одевался и был симпатичный, однако в тот момент я была не в силах оценить его достоинства. Вообще, у нас в классе было много классных парней (один из них живет сейчас тремя этажами выше меня с женой и двумя детьми), но в школе этого понять невозможно, все кажутся какими-то дураками.
После 30-ти я стала более терпимо относиться к Шарикову, в том числе благодаря терапии и постоянной работе над собой. Я поняла, что он никогда не жил в цивилизации, весь его опыт социализации – это дом в деревне и комната в общаге. Научить его элементарным навыкам было некому, поэтому он просто не представлял, как жить в квартире, как убирать за собой, как быть просто опрятным и чистым. Но в детстве, особенно в подростковом возрасте, я была далека от умения понимать других людей, особенно тех людей, которых я ненавижу. Мне хотелось, чтоб кто-то понял меня. Чтоб кто-то научил меня понимать себя.
Мама этому научить не могла прежде всего потому, что сама не умела. Хотя, я думаю, хотела. Она хотела мне помочь. Став постарше, я заметила на ее полках очень много книг о воспитании и о работе над собой. В этот же период жизни мама подарила мне книгу под названием «Все, что нужно знать подростку». Я ничегошеньки из нее не помню, но, думаю, что что-то из нее все же записалось на подкорку, и я этим успешно пользуюсь.
Глава 5
Еще один эпизод из того периода был очень важным. Примерно в возрасте 13-ти лет я попала под машину. Мы с мамой переходили дорогу в неположенном месте (собственно, мы там всегда ее переходили, потому что до перекрестка было тащиться далеко), мама пошла вперед, а я отстала (я плохо себя чувствовала, потому что болела; мы как раз шла в поликлинику) и не заметила машину. Единственное, что помню – удар в бедро и все, я лежу лицом вниз на заснеженной дороге. Я в сознании, но не встаю и не шевелюсь, старательно делаю вид, что без сознания. Ничего не болит – удар хорошо смягчило пальто, но я все равно делаю вид, что не могу встать. Хочу, чтоб мама забеспокоилась, запереживала.
Долгие недели после этого я сидела дома на больничном. Это было лучшее время в моем детстве. По утрам дома не было никого. Я могла рисовать, смотреть телевизор, читать, есть все, что найду. Незадолго до этого случая я нашла на улице новорожденного котенка. Как он выжил – загадка до сих пор. Ему нужна была мама-кошка, мамино молоко, а не пипетка, из которой я его кормила, и не шерстяное кукольное одеяло, в которое я его заворачивала на ночь. У нас уже был один кот, который очень ревностно отнесся к конкуренту. По ночам он пытался загрызть мелкого. Я просыпалась от полузадушенного писка и вытаскивала из пасти малявку.
Так вот. Очень кстати я попала под машину. Я сидела дома и выращивала крошечного котишку. Кормила из пипеточки, потом из клизмы, потом мы варили ему фарш. Однажды он встал на длинных шатающихся лапах и сам пошел, едва волоча круглое от молока пузо. Это был очень радостный день.
Потом два кота подружились. Ну как подружились – старший всегда спал на мелком, а мелкий не возражал. Иногда старший по старой памяти во время игры начинал душить мелкого, мелкий беспомощно хрипел, призывая меня на помощь. Я их растаскивала.
Старший прожил не очень долго – 11 лет, и умер от почечной недостаточности. Мелкий же почти до 20-ти лет «коптил небо», чуть-чуть не дожил до рождения моего четвертого ребенка. Но троим первым исправно мешал спать 10 лет подряд. Едва мы ложились и гасили свет, он начинал орать, словно ему хвост прищемили. Я просто сатанела в такие ночи. Только укачаешь ребенка, руки уже до колена отвисли за столько лет, как нате пожалуйста – кот заявляет о себе. Ему, наверно, внимания не хватало. Однако, я ему ничем помочь не могла – так уставала за день, что валилась без сил вместе с детьми.
Когда я вернулась в школу после длинного больничного, на меня все смотрели, как на мумию, восставшую из могилы. Кто-то презрительно хмыкнул, что без меня было лучше. Что ж, мне без школы тоже было лучше, но ничего не поделаешь, выздоровела – возвращайся к учебе.
Как я вытерпела столько лет школы, уму непостижимо. Я ее ненавидела, в классе была изгоем, была хуже всех одета и совершенно не умела коммуницировать с социумом. Долгие годы в школе я просто молчала целыми днями – никто со мной не разговаривал. Два первых класса Наташа училась со мной, а потом ее родители перевели в какую-то новую престижную школу. И счастье закончилось навсегда. У меня вообще-то была еще одна подружка – Лариса – она жила в соседнем доме и до школы мы неплохо ладили, но в школе она быстро поняла, что со мной дружить невыгодно – тоже будешь изгоем – и переметнулась на другую сторону баррикад. Я правда не сразу это поняла, продолжала с ней общаться, не замечая, что она меня сторонится.