Мариам Тиграни
Роза Ветров
РОДОСЛОВНЫЕ:
Графы Румянцевы:
Его сиятельство, старый граф Румянцев, Александр Михайлович.
Его сиятельство, молодой граф, Дмитрий Александрович.
Князья Дашковы, друзья Румянцевых:
Пётр Сергеевич, князь Дашков.
Его жена, княгиня Дашкова.
Елизавета Петровна Дашкова, их единственная дочь.
Гюльбекяны:
Баграт Гюльбекян, держатель нефтяных месторождений.
Ануш Гюльбекян, его жена.
Гаянэ Гюльбекян, их дочь.
Ованес, муж Гаянэ.
Вачаган, сын и наследник рода.
Спанидасы:
Василиос Спанидас, критский священник, погиб в монастыре Аркади.
Кирья Мария Спанидас, его жена.
Ксения Спанидас, их дочь.
Геннадиос Спанидас, их сын.
Артемиос Персакис, жених Ксении.
Абдулла-эфенди (дядя Анатолиос), родной брат кирьи Марии, живёт в Константинополе.
Кирья Ирина, двоюродная сестра Василиоса, тётка Геннадиоса и Ксении.
Семейство Мустафы-Паши:
Мустафа-Паша, бывший визирь, заседал в совете дивана, позже назначен бейлербеем Румелии.
Афифе-ханым, его жена.
Нариман, их старший сын.
Хазал, его жена.
Ибрагим, их средний сын.
Эдже, его жена.
Мехмед, их младший сын.
Фарах, его жена.
Саадет, родная сестра Фарах, свояченица Мехмеда.
Кадер-Паша, тесть Мехмеда.
Гульфия-ханым, тёща Мехмеда.
Семейство Фазлы-Кенана-Паши:
Фазлы-Кенан-Паша, визирь, заседает в совете дивана, родной брат Мустафы-Паши. Дядя Наримана, Ибрагима и Мехмеда.
Шебнем-ханым, его жена.
Амина-ханым, его дочь.
Айвазяны:
Тикин Каринэ Айвазян.
Татев Айвазян, старшая дочь.
Лилит Айвазян, младшая дочь.
Нерсесяны, хорошие друзья Гюльбекянов:
Хорен Гюльбекян, лучший ювелир султана.
Тикин Нвард, его мать.
Астхик Гюльбекян, его жена.
Артак Нерсесян, их старший сын.
Завен Нерсесян, их средний сын.
Манэ Нерсесян, их младшая дочь.
Нет, я не судья для них.
Просто без суждений вздорных,
Я четырежды должник
синих, серых, карих, черных.
Как четыре стороны
одного того же света
Я люблю – в том нет вины –
Все четыре этих цвета.
(с) Киплинг Д.Р.
Часть 1. ВМЕСТЕ
ГЛАВА 1.
Российская империя, зима 1827 года
Санкт-Петербург
Александр Михайлович расхаживал взад-вперёд по своему кабинету, и, убрав руки за спину, размышлял. Внизу слуги так сильно суетились в своих сборах, что старый граф их прекрасно слышал. За окном крупными хлопьями падал снег, от которого его сиятельство уже отвык за то время, пока занимал пост полномочного министра в Риме. На этот раз воля государя оказалась более чем неожиданной. Граф Румянцев, доверенное лицо императора и известный дипломат в третьем поколении, чрезвычайным указом назначался послом в Константинополь.
Отношения с турками ухудшались с каждым днём. Поговаривали, что на Балканах и в Закавказье будет война, и никто лучше графов Румянцевых, чей род подарил своему отечеству множество видных дипломатов, не найдёт общего языка с османами. Логика государя вполне ясна и, может статься, принесёт плоды, но Александр Михайлович не радовался этой перспективе так, как следовало бы. Как очередной переезд скажется на его сыне?..
Дима сидел на полу у кабинета отца и, приложившись затылком к стене, наблюдал за тем, как приказчик гонял слуг. Бесчисленные комнаты на первом и втором этажах гудели как пчелиный улей в преддверии отъезда господ, а входная дверь не успевала закрываться. Даже богатая люстра, выписанная графом Румянцевым из Франции, от этого тряслась!.. Несколько раз снизу дунуло холодом, и юноша поёжился, после чего обратил взор на заиндевевшие окна и с улыбкой всмотрелся в причудливые морозные узоры.
В руках Дима теребил перстень, который во время их визита в Ватикан осветил сам Папа Римский, но мысленно юноша до сих пор гулял по узким итальянским улицам. Румянцевы уже несколько месяцев как приехали домой и до сих пор скучали по Риму. К счастью, старая няня ещё не вышла из-за угла и не заставила его подняться, пока он «не отморозил себе чего-нибудь». Ах, милая, милая няня!.. Знала бы она, что юный граф с удовольствием бы отморозил руку или ногу, но не поехал бы в неизведанную и страшную Османию!..
Дмитрий Александрович был робким пятнадцатилетним юношей, проведшем всё детство в разъездах и потому не знавшим слова «друг». Впереди его ждал дикий, непредсказуемый восток, где люди совсем не похожи на тех, кого он знал… К взрывным итальянцам он привыкал целый год, а до них чуть не взвыл от одиночества среди чопорных англичан! Его мать угасла от чахотки, и с тех пор они с отцом остались только вдвоём. Вернее, у них, конечно, имелись слуги – конюхи, горничные, крепостные крестьяне… предки Румянцевых отличались верностью короне, и за эту преданность русские цари никогда не обделяли почестями их потомков.
Эта история, впрочем, не о том, как графы Румянцевы строили карьеру при русском дворе и даже не о том, как Дмитрий Александрович – самый младший и неприкаянный отпрыск этого рода – неоднократно разочаровывал своего отца и осквернял память предков. История эта о дружбе, которую ему довелось узнать в столь юном возрасте, что, несмотря на те невзгоды, которые готовила жизнь, воспоминания о ней никогда не покидали молодого графа.
– Что ж ты, голубчик, грустный такой? – шаркая тапочками, подала голос няня. Странно! Ни слова про пол не сказала!.. – Нельзя таким хмурым в путь пускаться… беду накликаешь!
Дима улыбнулся и хотел было подняться ей навстречу, но вместо этого Евдокия Петровна, кряхтя и сетуя на больную спину, сама опустилась рядом с молодым барином. Не хотела ругаться в день разлуки!.. Его сиятельство с нежностью оглядел жиденькие седые волосы крепостной, заменившей ему мать, её старые морщинистые руки да подслеповатые, но всё такие же любящие глаза, и на его собственные чуть не навернулись слёзы.
– Страшно мне, Дусенька, – признался юноша со вздохом и вновь потеребил перстень. – Страшно!..
– Отчего ж?
– На этот раз… не будет тебя со мной. Никого не будет…
– А вот это правда. Стара я стала, – призналась Дуся с полной покорностью судьбе. – Авось приедешь из Европ своих в следующий раз, а меня уж не застанешь…
– Что ты говоришь такое, милая!..
Расчувствовавшись, Дима с жаром схватил няню за руки, и даже приказчик, как раз спускавшийся вниз по лестнице с двумя коробками, покачал в их сторону головой. Дуся погладила своего воспитанника по гладким бархатным волосам цвета пшеницы и с нежностью приподняла его лицо за подбородок.
– Бог с тобой, Дмитрий Александрович. Ты должен отпустить прошлое.
– Как, Дусенька?
– Ты найдёшь своё место, как только отпустишь все сожаления и откроешь сердце для нового. Иного пути у тебя нет…
Юный граф застыл, обдумывая последние слова няни, и в его сердце и уме уже что-то шевельнулось. Евдокия Петровна тем временем поднялась на ноги и, отряхнувшись, поздоровалась с только что подошедшим барином.
– Дмитрий Александрович? – строго, но без злобы позвал старый граф и поправил на переносице очки. И когда он только появился?..
– Батюшка!
Сын тотчас спрятал итальянский перстень в карман, вытянулся по стойке «смирно» и поправил тугой воротник дорожного сюртука. Тогда Дуся, к которой старый граф всегда относился с уважением, попросила у него разрешения откланяться.
– Скучать он по вас будет, Евдокия Петровна, – с улыбкой сказал Александр Михайлович, пока Дима сверлил глазами ковёр.
– Полно вам, ваше сиятельство!.. Балуете крепостную.
– Это правда, матушка. Вы знаете, что я хвалить просто так не стану.
Когда маленькая, круглая фигура старухи скрылась за поворотом, старый граф проводил её благодарным взглядом. Дуся ведь и его понянчить успела!.. Дима понял, о чём думал отец, и вспомнил наставления няни. Отпустить все сожаления, отпустить!..
– Приготовления подошли к концу. – Наконец, отец обратился со вздохом к сыну. – Ты готов ехать?
– Так точно, батюшка, – опустив глаза в пол, отвечал юный граф, откашлялся и покраснел. Перед почтенным родителем он всегда стеснялся так, будто в их жилах не текла одна и та же кровь. Дима слыл всеобщим любимцем – как можно не любить этого красивого, голубоглазого печально-мечтательного ангела, как величала его Дуся?! – и старался ни в чём и никогда не разочаровывать Александра Михайловича. Ему это удавалось. И хотя из-за постоянных переездов мальчик учился на дому ещё с детских лет, ни в языках, ни в истории ему не находилось равных. Только счёт вот подводил…
– Я понимаю: тебе нелегко, мой дорогой, – сочувственно вздохнул старый Румянцев и потрепал сына по тонкой, но сильной шее. Мимо с двумя чемоданами как раз промчался кучер и спросил, когда закладывать лошадей. – Очередной переезд… но я уверен, что среди османов ты точно найдёшь друзей.
«Если этого не удалось сделать в Италии, то я безнадёжен, – с горечью подумал Дима. – Вряд ли турки окажутся дружелюбнее…».
– Вот что! – Александр Михайлович заговорил вновь, мягко развернув сына к коридору. По дороге их чуть не сбила с ног нерасторопная горничная, извинившаяся перед хозяином и его сыном на всякий лад. – Когда приедем в Константинополь, я подберу для тебя хорошую школу.
– Школу?.. – Сердце упало в пятки от тревог и переживаний, вызванных подобной новостью.
– У них это называется медресе. Так тебе легче будет привыкнуть. Есть у меня одна на примете… При мечети Сулейманийе.
– При мечети? – в ужасе переспросил Дима.
– Что-то мне подсказывает, что государь оставит нас в Османской империи, mon cher1. На Востоке у него не так-то много проверенных людей, поэтому надо обустраиваться…
Эта мысль не радовала, но юному графу и без неё хватало забот. Всё детство он проболел, как матушка, и провёл его в четырех стенах, а свою юность, наверняка, завернёт в чадру или в феску… да-да, он всегда только об этом и мечтал!..
– Ну, ладно, не будем роптать на судьбу, – изо всех сил улыбнулся граф, но Дима видел, что он тоже был расстроен. – Чай, не в Сибирь едем… что же, давай, поторапливайся. Мы не можем больше ждать!
Отец ушёл, радостно присвистывая, а сын последовал за графом со смирением, с которым его любимый Оливер Кромвель шёл на казнь. Голова пухла от вопросов. Рад ли он возможности пойти в школу?.. Не просто в школу, а в «образцовое учебное заведение»?! Что, если ученики-мусульмане не примут его? Что он станет делать, пока «друзья» читают намазы и постятся? А если он скажет что-то «неприличное» чьей-нибудь сестре или дочери или не так на неё посмотрит?.. Кто знал этих турок! Может, у них за это вешали?!..
– Papa!.. Я не хочу ехать!.. Я боюсь! – в отчаянии юный граф схватил старого за рукав шубы, когда снег, шуршащий под ногами, вернул его в реальность. – Что, если я не справлюсь?!
– Глупости, mon cher, глупости! – уже привыкший к мнительности сына, спокойно проговорил Румянцев и даже не взглянул на него, переговариваясь с кучером. – Куда вы дели моих арабских скакунов? Запрягайте новых! Путь неблизкий, на этих мы не доберёмся!
Дима тяжело вздохнул, когда понял, что помощи ждать не от кого. Пар валил изо рта, а нос щекотал мороз. Неприветливый петербургский ветер чуть не сшиб меховую шапку с головы. Городской особняк Румянцевых на Мойке рядом с домом опальных теперь Волконских обдувался со всех сторон. Промозгло!.. Мимо проехал чей-то экипаж с шумно ржавшими лошадьми, и юноша потерянно посмотрел ему вслед. Затем он перевёл взгляд на водоканал, и, пока отец, жестикулируя, ругался с кучером, поймал на ладони пушистую снежинку. Ну вот и растаяла последняя память о Родине!
***
Остров Крит, лето 1826 года
деревня Георгиополис, Ретимнон
Кирия2 Мария Спанидас ощущала себя Атлантом, на плечи которого свалились все беды этого мира. Пока несчастный муж – бедный, бедный Василиос! – пересекал реку Стикс в лодке Харона, все её мысли занимали сожаления. Почему в тот злосчастный день в монастыре Аркади её не оказалось рядом с ним?
Кто знает, возможно, великий Аид окажется милосерднее к критскому священнику, чем турки-османы. Ах, но как разозлился бы сейчас Василиос, услышь он её! Бог един, как говорил он…
Когда турки вошли в Ретимнон, высадившись на своих чёрных кораблях смерти в порту, Мария догадывалась, что её супруг не пожелает остаться в стороне. Греческая война за независимость длилась уже шесть лет, и за все эти годы критяне никогда не выказывали страха. Однако недавнее столкновение турецко-египетского флота с русскими, английскими и французскими войсками прямо на берегах их бедного острова стёрло многих отцов и мужей в пепел. А те, кого не стёрло… пожелали стать им сами.
– Кирия Мария, – позвал Его Преосвященство, но Мария не откликнулась, и ему пришлось участливо коснуться её плеча. – Госпожа Спанидас… если я только могу ещё чем-то помочь…
Несчастная вдова выдавила из себя подобие улыбки и неторопливо поднялась со стула. Настенные часы тикали в такт с сердцебиеньем, а руки сами потянулись к швейной машинке у стены. Как бы она ни любила свой труд, кормиться им – увы! – невозможно. Дети обожали пианино, а дочь мечтала о консерватории и каждый вечер ублажала их слух каким-нибудь романсом. Как дивно Ксения пела! И как подошли бы ей оперные партии… Все они были музыкальны, но зато бедны как церковные мыши!.. Голова кружилась – с утра она не проглотила ни кусочка! – но своей нищеты Мария не стыдилась. То, какой духовный след на этом острове оставил её муж, значило гораздо больше любых материальных благ!
– Вы уже сделали для меня больше, чем я могла бы мечтать, Ваше Преосвященство. Мой супруг… был очень горд знать вас.
Память о мужестве защитников монастыря Аркади и всех, кто присоединился к ним в тот день, навсегда останется с критянами. Василиос Спанидас, как уверял Марию епископ, умер не зря, и его жертва никогда не будет забыта. Госпожа Спанидас слушала Его Преосвященство молча. И хотя героизм мужа восхищал, как жить без него, она всё ещё не знала.
Сжечь себя заживо в стенах храма, лишь бы не попасть в плен к врагам? Мужественно держать оборону до тех пор, пока не иссякла надежда, а затем добровольно закрыться в божьих владениях и совершить самый большой грех – самоубийство? Василиос всегда был горячей головой. Кирия Мария стёрла с щёк непрошенную слезинку. И это она ещё удивлялась, что их сын такой бедовый!
– Ты слышал, что сказал епископ? В порту нас уже давно ждёт корабль… а ты упрямишься!
– Я не хочу уезжать с Крита. Это мой дом! А ты поезжай, коль тебе угодно… живи среди людей, которые убили твоего отца!
– Наш отец сам выбрал свою участь, а нам сейчас нужно позаботиться о матери. Тебе недостаточно боли, которую она испытала? Неужели ты не можешь хоть раз послушаться старших?!
Тяжелые шаги, громкие спорящие голоса и грохот разбившейся вазы лишили Марию последних сил. Она приложила ко лбу жилистую руку со вздувшимися венами и устало опустилась на прежнее место. В тридцать пять она уже давно напоминала старуху, но к чему лукавить? Горе и утраты вконец состарили её. Когда-то юная гречанка была очень красива – в общине Ханьи, откуда она родом, не нашлось бы второй такой красы, – и Василиос Спанидас, отличавшийся патриотизмом и натурой эстета, до глубины души очаровался истинно греческим профилем, чёрными смоляными волосами и большими серыми глазами, в которых поместился бы весь Олимп. Шестнадцать счастливых лет они прожили вместе, пока не случилась война. И сейчас Геннадиос упорно повторял судьбу родителя!..
Со смертью отца Геннадиос совсем не слушался мать… а Ксения чересчур замкнулась в себе и стала такой услужливой, что материнское сердце всерьёз опасалось за неё. Ответственность, что отныне ложилась на них всех, κόρη3 почему-то брала только на себя. Ах, добавится на материнском лбу морщин…