Волосы-то уже давно в сединах!
Когда двое подростков, всё так же споря, показались на первых ступеньках лестницы, епископ поприветствовал их кивком головы и как раз налил из глиняного кувшина воды их матери. Увидав эту сцену, Ксения ахнула и с криками бросилась на помощь. По дороге она задела локтем скудную домашнюю мебель, состоящую из деревянного стола, сделанного лично их отцом, белой керамической вазы и тарелок. Все они неприятно звякнули, когда деспинис4 проходила мимо и чуть не споткнулась о ковёр. Гена, в глазах которого читалось не меньше страха, чем в сестринских, виновато потупился под осуждающим взглядом отцовского друга.
– Твоя сестра права, Геннадиос, – хмуря брови, сказал тот на критском наречии, – подумайте о своей матери. Она и так хлебнула горя.
Гена взаправду унаследовал неуступчивый нрав отца, но сыну в наследство досталась также и его совестливость. Он понял, что проиграл, и пока сестра суетилась вокруг матери, пятнадцатилетний юноша с тяжёлым сердцем рассматривал отчий дом. Иконы на стенах, белая кружевная скатерть на столе, материнское приданое, уже разложенное в мешках, зеркала, крест над изголовьем его кровати…и хотя от всего этого веяло Родиной – даже пахло тут как-то по-особенному! – Крит навсегда канет в лету, как только их нога ступит на турецкую землю.
«Турецкую! – иронично подумал парень, и взгляд его серых глазах в ту минуту очень напомнил отцовский. – С каких это пор Константинополь стал турецким?».
Ну и что с того, что с пятнадцатого века город перешёл под власть османов и именовался Стамбулом? Многие европейские державы до сих пор не признали варварской оккупации второго Рима, и война за независимость, в которой греки пролили столько крови, лишь доказывала это. Ничего не кончено и никогда не будет кончено, пока живы такие, как его отец!.. Да, он согласится, чтобы его увезли в так называемый Стамбул и даже отправится в медресе при мечети под руководством материнского брата – как милый дядюшка «Абдулла-эфенди»5 только мог сменить веру и имя ради злачного места?! – но сделает это, только чтобы не расстраивать мать и сестру. Ничто на белом свете не заставит его смириться по-настоящему!..
– О, митера му!6 – всхлипнула сестра, приложив к материнской руке голову с золотистыми завитушками. – Прошу вас, поднимайтесь!.. Его Преосвященство сказал, что корабль в Константинополь вот-вот отбудет.
Зашуршав пышной белой юбкой, Ксения встала с колен и помогла митере подняться. Гена, почувствовав укол совести за то, что всё это время просто стоял и смотрел, взял её под другую руку, и Мария увидела, как епископ печально улыбнулся, наблюдая за ними. Это умилило её. Высокая, стройная лань с кроткими материнскими глазами и богатой отцовской шевелюрой да сильный, светлокудрый Геракл, всегда смотревший перед собой спокойно и уверенно, хоть ему и было только пятнадцать… они – эти милые двойняшки, родившиеся с разницей в три минуты! – всё, что осталось ей от погибшего мужа. И она будет защищать и оберегать их ценой своей жизни! Пусть даже и придётся жить среди врагов…
Епископ пришёл детям на помощь и, когда все вместе они вышли на улицу, солнце уже стояло высоко в небе. Пот струился с них в три ручья, а лёгкая ткань одежды прилипала к телу. Гена зажмурился, ладонью прикрыв от солнечных лучей глаза, и в последний раз с наслаждением вдохнул спёртый, душный критский воздух. Родные тем временем преодолели бесчисленные ступеньки, скрипнула синяя калитка возле дома, и кирия Мария в прощальном жесте коснулась любимых розовых фиалок, так радовавших её взор по утрам. Ксения оглянулась на белый балкончик, на котором так любила встречать рассвет, и с трудом сдержала слёзы. Пусть они и жили почти впроголодь, в этом месте они были счастливы!
Наконец, отцовский друг стёр со лба пот – как он, должно быть, потел в чёрном одеянии в разгар лета!.. Белёсые волосы все взмокли под скуфьёй, – и, собравшись с силами, указал им на топтавшихся на дороге запряженных лошадей.
– Пожалуйста, примите мой последний добрый жест, – с трудом отдышавшись, сказал он, и кирия Спанидас с признательностью пожала ему руку. – Это лучшие лошади во всём Ретимноне. Это чудо, что их ещё не забрали османы!..
– А что же будет с домом? – озабоченно спросила Ксения. – Его ведь не разграбят?
– Я пригляжу за ними. Буду каждый день поливать фиалки кирии Спанидас. Ну, идите же к лошадям. Они с ветром домчат вас до порта, а там… да хранит вас Бог, Мария!
Старик благословил каждого из них, осенив крёстным знамением, а Гене ещё и шепнул на ухо наставлений. Заботься, мол, о матери и сестре, ведь ты теперь их единственный защитник, но никогда не забывай, откуда ты родом. Никогда! Под страхом смерти он не сможет этого забыть!..
Колёса почтовой повозки катились по пыльной деревенской дороге, поднимая песок в воздух, Ксения кашляла потому, что тот забился в нос, а митера до последнего махала епископу вслед, пока его тучная фигура не осталась за поворотом. Когда это случилось, госпожа Спанидас стёрла со щёк слезинку, а Гена прочёл про себя молитву, которую советовал ему в тяжелые минуты отец.
***
Париж, весна 1827 года
И хотя Гюльбекяны очень старались, уговорить сватов им так и не удалось. Ованес, жених Гаянэ, и вся его родня настаивали на том, чтобы сыграть свадьбу во Франции. В Париже, несмотря на все трудности, выпавшие на долю армянского народа со времён османской интервенции, банковское дело их отцов и прадедов цвело и пахло. После медового месяца молодожёны – согласно традициям – будут жить с родителями жениха, и Гаянэ, выросшая в Константинополе, станет настоящей парижанкой, будет носить элегантные европейские шляпки с перьями и ездить в ландо с откидным верхом. На её свадьбе будет присутствовать и некий испанский барон, каким-то чудом завязавший дружественные отношения с её свёкром, чем последний, конечно, очень кичился. И пусть она забудет про восточные платки и тюрбаны. Здесь им не место!..
Стороне невесты пришлось смириться и с этим, но они – гордые нефтяники, владевшие несколькими месторождениями на Кавказе! – утешились другой мыслью: когда-нибудь придёт время женить и их сына, и тогда уж они отыграются!..
– Твою-то свадьбу они точно сыграют в Стамбуле, Вачик, – смеясь, подмигнула ему старшая сестра, пока бесчисленные тётки и кузины поправляли шлейф свадебного платья. Жених со своей роднёй был уже в пути и, пока полный нетерпеливого ожидания салон невесты утопал в цветах и ароматах духов, его свадебный кортеж проезжал Нотр-Дам-де-Пари.
– Сначала пусть заставят меня жениться, – скептично причмокнул Вачик и собрал руки на груди, на которой виднелся нательный крест. Гаянэ разразилась громким заливистым смехом и, отослав родню прочь, поднялась с дивана. В эту тёплую весеннюю пору слуги немного приоткрыли окна, и, когда одна из кузин отправила в рот гроздь граната, чуть не брызнувшего ей на платье, а вторая разрезала абрикос напополам и раздала куски остальным, Вачаган залюбовался сестрой под звук заигравшего внизу дудука. Она – старше на четыре года и чуть пышечка – в свои девятнадцать была очень хороша. Длинная толстая каштановая коса и карие глаза, характерные чёрные брови и лёгкий, непринуждённый нрав… точно в мать. Ну какой же зять у них счастливчик!
Вачаган бы очень польстился, если бы ему сказали, что он похож на сестру. Ни внешне, ни внутренне он не назвал бы себя её копией. Довольно долговязый и худощавый для своих лет, юноша не унаследовал сестринской склонности к полноте, и об его острые скулы легко было порезаться, но он, похоже, никогда не научится так же легко заводить друзей.
– Вай!.. Не говори так, джаным7. – Зашуршав пышной белой юбкой, счастливая невеста приблизилась и потрепала брата по худым щекам. Незамужние девицы за них спинами запели «таран, таран». – Я посмотрю на тебя, когда какая-нибудь быстроглазая армянка украдёт твоё сердце…
– Армянка? – вскинул брови Вача, который никогда не лез в карман за словом. – Ты уверена в этом?..
– Конечно, – пожала плечами сестра и улыбнулась со знанием дела. – Тебя и твои счёты ни одна француженка не вытерпит!
Вачаган усмехнулся и, нащупав во внутреннем кармане парадного пиджака маленькие счёты, с которыми всегда заходил к отцу в кабинет, зарделся по самые уши. Что же!.. Даже в такой день младший Гюльбекян не захотел с ними расставаться, но что поделать, если ничто в этом мире не радовало его так, как цифры?.. Только когда хайрик8 делился с сыном своими самыми дерзкими планами, а тому удавалось подкинуть идею, которая приводила старшего Гюльбекяна в восторг, Вачаган чувствовал себя на седьмом небе от счастья. Даже суровые дяди-фидаины Хачатур и Мушег, чьей похвалы не так-то просто добиться, часто говорили, что у «Вачика» золотая голова!.. Юноша знал, что нефтяная инженерия – его призвание, и что он сможет когда-нибудь достойно унаследовать дело отца и оправдает все его ожидания… зато не знал другого: неужели счёты навсегда останутся его единственными спутниками по жизни?..
– Приезжай в Сорбонну учиться! – вновь отозвалась Гая, пока тётки трудились над её корсетом. Никак не застёгивался!.. – Отныне в Париже у тебя есть родня. Мы с Ованесом и стол для тебя накроем с твоей любимой долмой, и барашка зарежем…
– Я бы с радостью, – тяжело вздохнул Вачаган и плюхнулся на широкую кровать у зеркала. За это моракуйр9 чуть не скрутила ему уши. Ещё чуть-чуть и сел бы на пахлаву и гату!.. – Но хайрик считает, что школу нужно закончить в Стамбуле. Он даже нашёл для меня одну. Медресе при мечети Сулейманийе…
– Медресе при мечети? Религиозное?..
– Это светское медресе. Туда принимают всех – и христиан, и мусульман, и иудеев. Директор – обращённый в мусульманство грек и лояльно относится к другим конфессиям.
– Но ты сам не очень-то рад, да? – без труда догадалась куйрик10. И как ей это удавалось?.. Брат устало поджал губы, медля с ответом.
– Но нефтяную инженерию я точно буду изучать в Сорбонне, обещаю тебе! Мне нравится Париж.
– И парижанки? – весело хихикнула сестра, а вместе с ней смехом залились и дочки моракуйр. Вачаган закатил глаза, как делал всегда, когда не находил слов. Иногда он совсем не понимал Гаин юмор!..
– Они уже здесь!11 – сказал по-армянски Баграт Гюльбекян – дети зачастую общались между собой по-турецки, – как только вошёл в салон к дочери, а за ним, прижимая платок к глазам, прошла и вконец расчувствовавшаяся майрик12. У дверей толпились родственники – двоюродные племянницы, дядьки и их жёны – и отец с трудом захлопнул перед их любопытными носами двери. И это ещё родня жениха не поднялась наверх!.. Дудук и переливистая музыка не утихали. Кузины и тётушки расступились, пропуская вперёд счастливых родителей, а Вачаган встал за спиной у сестры, высоко держа голову.
– Я всё рассчитал, – с гордостью поведал он матери и отцу, пока те плакали и сжимали в объятьях Гаянэ, а за окном гудела толпа, состоявшая из родни Ованеса. – Если мы поедем через Набережную Сены, а не через Елисеевские поля, то будем в церкви гораздо быстрее, и тогда, возможно, застанем того священника, который очень нравился Гае…
– Мой сын, как всегда, практичен, – любовно проговорил старший Гюльбекян, от удовольствия подкручивая чёрные усы, а затем смачно потрепал Вачагана по плечу. – Не беспокойся, я об этом уже подумал. Ты можешь немного расслабиться, сынок!.. Не каждый день твоя сестра выходит замуж!
Вачаган немного расстроился, что его старания не оценили по достоинству, и всю дорогу недовольно хмурил брови. Высунувшись из ландо, он с интересом разглядывал воды Сены, про которую уже так много прочёл книг, и позволял ветерку, что исходил от реки, трепать свои волосы. Французы, не привыкшие к звучанию дудука, таращили глаза от удивления, когда свадебная процессия проезжала мимо булочных, где пекли круассаны, цирюльни с бородобреем и весьма известного в узких кругах кабаре «Элизе-Монмартр», закрытого в дневное время. Процессия на время остановилась, и Вачаган заметил, как чей-то силуэт – должно быть, уборщик! – поднимал стулья в кабаре и мыл полы. Затем тот с недовольным видом задёрнул кричаще-красные занавески и был таков.
– По вечерам там бывает очень весело. – Зять, должно быть, заметил, куда юный шурин смотрел всё это время, и с лукавой улыбкой обратился к нему, пока Гая принимала цветы от своего дяди из Тифлиса: – В подобные заведения путь мне отныне заказан, но тебя – так уж и быть! – свожу как-нибудь! Когда будешь в следующий раз в Париже…
– Зачем?.. – неприветливо буркнул Вачаган. – Я вроде не просил.
– Мама джан, Вачик! Это же Париж!.. Тут так принято, – ещё шире улыбнулся Ованес, выросший среди французов, развёл руками и поцеловал кончики пальцев. – Девочки там просто загляденье!.. Charmant!
– Девочки? – брезгливо поморщился шурин.
– Как же ты станешь «настоящим парижанином», не посетив «Элизу»? Это как боевое крещение! Запомни это, Вачаган джан. Не пройдёшь его – никогда не станешь здесь своим!..
Лошади вновь тронулись в путь под свист и гогот толпы, а Вача вдруг почувствовал сильную тоску по дому. Может быть, зря он столько времени рвался в Париж, если этот город не хотел знать его без «Элизы», но зато «со счетами», как говорила Гая? Может быть, его место всё-таки не здесь? Но, в таком случае, где же оно на самом деле и сможет ли он когда-нибудь его найти?..
***
Константинополь, осень 1827 года
С самого раннего утра на всех этажах особняка не утихали разговоры. На другой день после священной ночи дня рождения Пророка Мухаммада Мустафа-Паша пригласил в дом почитаемого муфтия13 Кадера-Пашу, бывшего его хорошим знакомым. Прийти Паша должен был с женой и дочерьми, чтобы обе семьи помолились вместе и укрепили тем самым дружественные связи. Мустафа-Паша, занимавший пост визиря, уже много лет заседал в совете дивана султана Махмуда II, но, несмотря на этот факт, не всегда одобрял прозападную политику падишаха. В этом вопросе они с Кадером-Пашой, крайне набожным и консервативным государственным мужем, мечтавшем о должности шейх-уль-ислама14, весьма сходились во мнениях. Это и стало благодатной почвой для прорастания дружеских отношений между ними, что не исключало в будущем – почтенные мужи думали настолько далеко! – и родственных связей.
Пока шли приготовления к приезду муфтия, Мехмед, самый младший сын паши, держался ближе к старшему брату, Нариману – приятному, учёному малому, мечтавшему о карьере мудерриса15 в медресе – и старался не попадаться на глаза среднему, чтобы не навлечь на себя гнев матери. Ибрагим – разница в летах между ним и Мехмедом составляла всего три года – постоянно задирал младшего, а старший – на целых пять лет – зачастую выступал миротворцем. Сёстры отца уже все вышли замуж, родители – умерли, братья – женились и разъехались, а наложниц он не держал. Их семья, насчитывавшая когда-то тридцать человек, сейчас заметно уменьшилась. Лишь иногда в гости приезжал дядя Фазлы-Кенан со своей семьёй, и тётя Шебнем, выделявшая младшего племянника, всегда вставала на его защиту. Нариман, конечно, умница, но нет в нём того же огонька, что и в küçük yeğen!16.. По этой причине Мехмед очень любил, когда дядя и тётя навещали их. Об их единственной дочери Амине – говорят, тётя Шебнем очень тяжело перенесла роды, от чего у неё не могло быть больше детей, – двоюродный брат не мог сказать ничего плохого. Она всегда «поступала правильно», от чего никогда не вмешивалась в склоки братьев.