Пограничная зона ловит посыл, танцует с его тоской. Иллюзорно безмолвный разряд впивается в небо. Рассыпается огневыми нитями. Двоится, троится. Ещё. Ещё. Древесные кроны в негативе. Световые плети.
– Дождался своих? – оборачивается приятель. – Вот это я понимаю – рейв…
Застывший металл под рёбрами в одночасье плавится. Прицельная лесть – безотказное оружие, но не долгоиграющее.
– Итак, я гоняюсь за тем, что мне позарез необходимо и на деле совершенно не нужно, – раскачивается любимый враг. – Потому что ни за чем не гоняясь кисну в неподвижности и не понимаю, кто я такой. Попутно надеюсь обрести мистическое нечто, иначе остаётся набить карманы чужими слитками и сигануть за борт. В данный момент – готовлюсь уйти безнаказанным из разграбленного порта. Урон благосостоянию, удар по сфере влияния, очередной пинок при давно обозначенном перекосе в расстановке державных сил – всё ясно. Но почему тебе приспичило меня останавливать?
– То есть ты гоняешься за блестящей ветошью и подыхающей химерой великого смысла, а объяснять свои мотивы должен я? – он ржёт надсадно, не тем смехом, который бродит в лёгких. – Может, во мне коллективный гонор проснулся! Может, я чувствую себя лично уязвлённым, потому что это, – указывает подбородком на берег лужи, где дымятся руины разграбленного порта, – стыд и позор! А может, мне до гальюна державные интересы, национальная гордость, но дрянной голосок в затылке полагает, что это безнравственно, бесчестно, и я действую вопреки себе – вызываю огонь на себя, словно излом эпох имеет ко мне отношение. Что я творю, разворачивая корабль поперёк пролива? Не тебя призываю к ответу, не богатства колоний спасаю и не для опоздунов выкупаю время – я прикрываю отступление заведомо проигравших. Да, победители принадлежат быту, прозе, истории гнусной, скучной, свершившейся, лузеры – соблазнительному «а если бы», но у меня вот здесь, – вскидывает ребро свободной ладони к горлу, – хроническая романтика проигранной войны! А может, мне просто попала вожжа под хвост, может, меня съела эмпатия! Убивать за блестящую ветошь – окей, дух времени, дикарская мораль, печать терруара, хотя всё равно пошловато, но пытать пленных, выясняя, под какой пальмой они зарыли столовое серебро… Конечно, я изошёл на гуано! Мы с тобой очень похожи, мои ближайшие предки занимались в здешних широтах примерно тем же, у меня самого ни тормозов, ни морали, у меня вот так, – щёлкает пальцами, – отключается мозг и способность к состраданию, и когда мне рассказывают о плебейских, унизительных, скотобойных истязаниях, я воображаю себя и с той, и с другой стороны, поэтому… Очень может быть, что я ненавижу в тебе себя, и делаю с тобой худшее, что мог бы сделать с собой – перекрываю тебе выход.
Кулак, по-прежнему сгребающий влажную от пота рубашку приятеля, упирается тому в основание шеи. Сердце стучит тяжело, но вдохи глубоки и полны озона. Он кривит рот:
– Последняя банальность тоже имеет все шансы оказаться неправдой, верней, не исчерпывающей правдой.
Тёмные, истончённые веки вновь полуопущенны, губы тронуты улыбкой мечтательной и почти умиротворённой, но, когда любимый враг отвечает, в голосе его – больше, чем страсть, больше, чем бешенство:
– Я всё равно прорвусь.
– Через мой труп.
– Через твой труп. У меня флотилия. Как бы ни били твои пушки, мы тебя разнесём раньше, чем ты нас. Я увижу, как палуба раскрошится под твоими ногами.
– Вообще я рассчитывал нырнуть в сенот и всплыть в мире духов, – вздёрнутые брови, гравюрно заносчивая линия выдвинутой челюсти, «праздник для глаз». – Но так тоже можно. В конце концов, хотя личные привязки разбросаны поодаль, да и ты не ограничен здешними берегами, меня всегда царапала эта локация, – проскальзывает усмешка самоироничная, – и я мог бы предъявить доказательства, если бы ты в них нуждался. Ладно. Пока догорит, пока уляжется водоворот, пока сообразите, как пройти по судоходному бутылочному горлу при новых особенностях дна, как раз подоспеют мои опоздуны.
– Нет у тебя своих! – заходится любимый враг, опять его встряхивая. – Но ведь я и через них пробьюсь. Есть у меня… Ноу-хау.
– Ну да, взрывоопасная пустышка, – он закатывает глаза. – Фигеть ты оригинален.
– Взрывоопасная пустышка… – приятель прыскает по-болотному. – Ты обзываешься или знакомишься? Или оптом? Стой… Почему ты такой спокойный? Почему я всё ещё вижу тебя на капитанском мостике, хотя палубу разнесло под твоими ногами, меня не сцапали, моя флотилия проседает под грузом блестящей ветоши, и ветер попутный? – нотки истерики: – Почему ты такой довольный?
– Я очень. За тебя. Рад.
Мрачноватая ухмылка, приставшая к морде, не ощущается как располагающая, но её, во-первых, никуда не денешь, во-вторых, ему нравится.
– Ты знаешь… – шепчут бескровные губы. – Ты знаешь, что дальше. Несколько эскапад – удачная гонка за ветошью… А потом неподвижность, вата, дрязги, безвыходность, – визг: – Я неплохо устроюсь! Женюсь! По расчёту! Я бы почуял, если бы мне выжрали сердце… Переживу сам себя! Разъемся! Допьюсь не до пограничья, но до цирроза, от которого и сдохну! – крик ужаса: – Стану похож на исторические рожи!
– Ну нет, – он проводит пальцами по скульптурному профилю. – Это уже слишком. В какой энциклопедии для юношества ты набрался таких кошмаров?
– Сволочь! – вопит любимый враг. – Один выстрел между глаз – и я персонаж манги, а не энциклопедии! Один выстрел! Что, не для меня твои пули распустились?
Теперь его ухмылка не претендует на симметрию, голова непроизвольно откидывается, но он возвращает её на место:
– Распустились… Откуда ты вылез с такими формулировками?
Визави безошибочно идентифицирует взгляд мимо и орёт в пространство, наугад:
– Ну привет!
Не то чтоб разряжает обстановку, но поднимает градус запертого в грудных клетках хохота на новый уровень.
Он фокусируется на приятеле, выдыхает:
– Мои пули – может и для тебя… Поверь, искушение адово, – смотрит на пляшущие вдалеке световые плети. – Но не в этот раз, не в этом бреду.
– В другом бреду я тупо возьму тебя в плен, – бурчит кандидат в персонажи энциклопедии, теряя надежду.
– Разбежался…
– Или ты меня, я уже на всё согласен, – оживляется: – Ты помутнел. В хорошем ключе. Что-то с тобой обалденно не так… Что ты там удумал, на своём капитанском мостике?
– А видишь несметные молнии в устье реки?
Визави солидарно мутнеет. Воздух густеет, клубится вокруг макушек. Запашок антинаучной движухи щекочет ноздри, тонизирует.
Со стороны он считает себя игроком и позёром. Изнутри – ложится на ветер:
– Пара напетых фраз на языке йоруба… И одна из них тебя догонит.
Стоящий напротив как подкошенный падает навстречу. Объятие отмечает секунду, когда пограничная зона взбалтывается до живой мглы.
– Надеюсь, ты всплывёшь в мире духов.
– А куда я денусь.
***
Они падают в лихорадочно дождливую ночь, в бархатные лианы пыли, в расщелину между стеной и пианино, которое диван, но взболтанный мир ещё подвижен, тёмен, насыщенно безмолвен.
– Ну ты пижон, – шепчет компаньон по вылазкам за черту. – Пара напетых фраз, и не на каком-нибудь ацтекском наречии, что было бы канонично, а прям на йоруба… Это кого ж ты так удачно… ассимилировал?
– Давно и неправда, – губы обмётаны стрёмной отрадой, тайным жаром, подспудной горечью. – Но в морской бой ты, наверное, круто играешь.
Они отключаются, так и не успев засмеяться.
***
Выход из пост-пограничного беспамятства всякий раз несёт триумфальное изумление с привкусом разочарования. Или досаду с привкусом победы. Пропорции опциональны, суть неизменна.
– Офигеть! – блажит голос сверху. – Два по цене одного!
Тембр он не узнаёт, но думается о собаках, надрывающих глотки с целью оповестить хозяев о взятом следе. Неприятно. Ни для кого не лестно. Совершенно не важно.
Боль спит в онемевших пальцах и взрывается, стоит разжать кулак. Вдохнув сквозь зубы, приятель тоже его отпускает. Они распадаются и на источник шума смотрят из положения полулежачего.
Не худший сюрприз для едва вернувшегося. По спинке дивана стелется фатальная находка незадачливого шпиона, взъерошенный обладатель преступно детского личика и уникального псевдонима. Таращится восторженно, словно не он только что проорал то, что он проорал. По видимости, оперативно ныряет в эру, к коей отсылают его позывные – как он её себе представляет. Держит в руке литровый пакет вишнёвого сока – прочие припасы на локации уже нашёл и перевёл, не иначе. Щебечет, понизив децибелы:
– А я всё думаю, почему диван вопит на два голоса?
– Это уже что-то из Стругацких, – бормочет любимый враг, прикрывая глаза ладонью.
– Из откуда? – переспрашивает находка для шпиона, свисая со спинки и прицельно сползая в расщелину.
Он смотрит на обладателя уникального псевдонима с подозрением, обидной нежностью и завистью на грани умиления, но приятель категоричен:
– Даже не пытайся. Сейчас. Вылезем.
Про следующие часы он чётко помнит одно: давление безжалостно падает. Остальное проступает из хмари слайдами. Меняется болотная локация, но компаньон по вылазкам и полусветский хроникёр никуда не деваются. Пакет сока, как ни странно, тоже не исчезает из поля зрения, но внимание переключается на пойло с градусом повыше, которое пока не входит в его постоянный набор: он хлещет трофейное горючее как панацею против анемического холода и рухнувшего давления – до пристрастия и распознавания оттенков пара месяцев – и в некий момент грабит находку для шпиона, ударившись в примитивную миксологию.
– С ромом было бы лучше, – замечает любимый враг с каменной рожей. – Но сейчас у меня во фляжке булькает то же самое.
– О времена, о нравы.
Кто-то говорит, что разбавлять X.O. из тетрапака – кощунство.
– Что б вы понимали… – фыркает приятель и смотрит стакан на свет. – Вишня превращает брэнди в вино, так что это… – щёлкает пальцами: – Мне нужно слово!
– Пресуществление, – подсказывает он.
– Ну вот, я ж говорю, все как один…
Ухмылка блуждает, переползая с лица на лицо. Запертый, перебродивший смех поднимается к гортани. Волосы трепещут на сквозняке. Боковое зрение ловит абрис, которого только что рядом не было, и с мрачным азартом, с мерцающей яростью, со всем пылом затяжного отчаяния голос, которого никто другой не слышит, произносит:
– Отчаливай.
Что он и делает.
***
– По второму кругу за ночь. Такого ещё не бывало.
Бог знает какими путями любимый враг увязывается за ним.
Нет ни просёлочной дороги, ни солнца, ни лужи, но в разрывах туч плывут звёздные кляксы, пурпур горизонта прошит грозовым золотом. В нескольких метрах от мангровых корней, на которых парочка ходоков за черту лежит пьяным валетом, плещется озеро. Шипящие, стрекочущие, глухо рычащие берега темны и безлюдны. Механическое перемещение тел в пространстве в эти широты не занесёт.
– Интересно, а рассвет будет?
– Откуда бы ему взяться, – бездумно отзывается он.
Лица своего приятеля он не видит, но слышит, что тот улыбается.
Берег подтоплен, податлив, зыбок. Корни покачиваются в такт набегающим волнам. Забывшись, он напевает вполголоса. На английском. Выдаёт и куплет, и припев композиции, не вошедшей ни в один из студийных альбомов The Doors, отлетевшей в атмосферу живой и сырой – со сцены.
– Надо же. Разрыв шаблона, – любимый враг приподнимается на локтях, когда он затихает.
– Не сотвори шаблона – рвать не будет, – мягко огрызается он. – Я ведь сказал, что с родным языком проблема. Сегодня пять штук родных, завтра – все иностранные, даже тот, на котором мы сейчас разговариваем. Ты в курсе, как я порой изъясняюсь.
– Это понятно… Когда напролом лезешь через пограничные дебри, этническими прибамбасами разве что развлекаться: увешиваться как побрякушами и терять на каждом шагу. И всё-таки. Ты знаешь, какое наречие… Скажи мне что-нибудь. Здесь. За чертой.
– Не буду я доставлять тебе такого удовольствия, – упирается он, развеселившись. – Ты убил мой галеон. Я ещё на предмет йоруба подумаю! И результата по расписанию не гарантирую, оккультные пляски со стихией – дело непредсказуемое. Может, гроза моя опоздает и явится года через четыре после твоих похорон. Понимаешь, каноническое раздолбайство…
– Если ты намерен меня пытать – пытай, только не аллюзиями на энциклопедию для юношества. Да если б я знал, что ты за галеон удавишься…
Он собирается ответить в тон, но их подбрасывает треском и всполохом: совсем близко, в дерево, что делит корневое плетение с их пристанищем, бьёт очевидно заплутавшая молния.
В багровых отблесках горящей купины, под смеющимся взглядом приятеля, он превращает физиономию «Я не хотел, так вышло» в гримасу «Я тут ни при чём».
– Полагаю, это рассвет, которого мы заслуживаем, – кривятся губы любимого врага.
Мгновение немоты.
Потом настоящий, перебродивший, настоявшийся в грудных клетках хохот вырывается на волю, скачет блинчиками по зыби, устремляется прочь от берега и, словно дух божий, несётся над тёмными водами.
***
Когда тень с морёными глазами рисует пальцем по стойке: «1 – 1», истерический смех – с визгом и подвываниями – смешивается с давним, ночным, настоящим хохотом. Эта набегающая волна и относит его в пограничную зону.
За чертой он прекращает ржать.
Приятель его молчит – красивый, несмотря на посиневшие губы.
До оторопи мёртвый.
Странно. Никогда прежде он не видел в призраках мертвецов.
Приятель молчит, но в клубящейся млечной хмари некоторые явления прозрачны как роса на утренних маках.
Замшевым стервецам ещё кружить и кружить, распинаясь про болотную лихорадку, шторм, охоту и жатву, определяя таинственную субстанцию, необходимую для великого выворота (последствий которого днём с огнём не обнаружишь), ища слова в языке, изъятом из человеческого арсенала, но, вышибленный за черту, забывший стесняться неточностей, наивностей и повторов, он в кои-то веки опережает своих птеродактилей, думая с отстранённой ясностью, что собирал волю к метаморфозам в мире застывших форм, волю к неизменности в мире утекающего времени. Не волю к жизни – волю к чуду. Конечно, к чуду.
Как ни странно (совсем не странно), именно болотце – грязное, прогнившее, стоячее болотце – стало самыми богатыми угодьями, а пленник безвоздушных замков – самой роскошной добычей. Да что там. Много недель гонор мешал произнести это вслух, но, кажется, себя охотник выжал до капли.
Нет, поимка не равнялась смерти: кто-то мог вообще не заметить утраты и ледяного безветрия. Кто-то мог… Но не любимый враг – самый ценный улов и самый не тот.
Заворожённый, исполосованный битумными молниями, сиганувший в жерло водоворота с упоением и упованием, его приятель не просто очнулся в том же мире, что накануне шторма – он попал в мир, где случилось всё, что могло случиться, и не было ничего: ни сквозняка свободы, ни пограничной зоны, ни проклинаемых, обольстительных безвоздушных замков, ни его самого – только витрина с колотым льдом. Даже любовь, которая была, не мешала ему остывать и не быть. Другой бы не казнил опустевшую оболочку – из страха, из принципа, из равнодушия. Другой, но не он, желавший уйти в любом направлении и знавший, что уходить с витрины некуда.
Наверное, приятель был прав, отдаваясь иллюзорному теплу синей, глубоководной смерти. Но почему остановка дыхания не отменила ни плен безвоздушных замков, ни бесконечный сон на колотом льду?
Клубится млечная хмарь, визави молчит, а он осознаёт, что провалился за черту в одиночестве. Любимый враг торчит за стойкой и смотрит на него оттуда – без ревности, без упрёка, но такими глазами, что невольно верится: его приятель действительно просил гусеницу не втягивать «гастролёра» в топь. Без слов читается – «Ну зачем, зачем ты здесь?», и – «Могло ли быть иначе?».