Пограничная зона - Басти Родригез-Иньюригарро 7 стр.

– Это уж как водится, – угол его рта непроизвольно дёргается, прицел взгляда сбивается.

– Ну привет, – бросает любимый враг через плечо.

Подскочить разжатой пружиной мешает положение тел, втиснутых за пианино, которое диван, но четыре коленки взлетают синхронно. Сердце лезет через горло:

– Ты видишь? Видишь? Видишь?

Веки его приятеля темнеют пуще прежнего, губы выцветают до ч/б формата, отрицательно мотнувшаяся голова врезается в стену, рука в поисках равновесия цепляется за расстёгнутый ворот обезумевшего товарища, который тянет с показной невозмутимостью:

– Ладно, зато он тебя видит.

– И что имеет сказать?

– «А-ха-ха».

– Всё настолько запущено?

– Запущено. Настолько. Но не с тобой. В целом. Насмотрелся в своё время – по моей милости – на крошечные экосистемы, где каждый – дурное пророчество и неудобно правдивое зеркало для другого, где один падает за всех и отбрасывает тревожные тени на лица рядом дрейфующих, примерил на меня с десяток чужих, но вполне подходящих саванов, готовых и неизбежных… Судя по некоторым симптомам, не успел переварить тягостное впечатление – хотя, по чести, в его ли положении дёргаться по мелочам? – а тут ты во всей красе. «Никогда такого не было, и вот опять». Приграничные катапульты – ещё ладно бы, но специфическая фактура и романтические патлы в нагрузку – это уже ни в какие ворота.

Приятель ржёт, потом повторяет задумчиво:

– Дурное пророчество и не льстящее тебе зеркало…

– Льстящее, на мой вкус, но кто кому espejo4… Зависит, полагаю, исключительно от того, на чьей мачте воронье гнездо, в котором сидит наблюдатель. Короче, забей. Прошу извинить мою несдержанность.

– Ходок за черту, беседующий со стенкой, отнюдь не экзотика, – шепчет визави с интонацией покаянной. – Я бы не обратил внимания, даже в тот раз, когда ты смотрел мимо меня и вслух общался неизвестно с кем, но проскочило словосочетание, которое меня дёрнуло: воздушные за… Не то, заговариваюсь. Лабиринты. Воздушные лабиринты. Ты сейчас опять смотрел мимо и выглядел совсем как тогда, и я решил…

– Воздушные лабиринты – это к нему, ты правильно понял, – подтверждает «ходок за черту, беседующий со стенкой». – Но если бы ты его видел… – гортань царапает хохотом, – и, увидев, здоровался… Да-а-а, это было бы слишком!

Рука, беззастенчиво встряхивающая его за ворот, способствует многообразию, но не мощности звуковых волн.

– Почему? Почему это настолько смешно?

– Долго объяснять, – отшатывается он, стирая морось манжетой.

– А если в двух словах?

– Воздушные лабиринты.

– Принято, – усмехается любимый враг, никогда не настаивающий на внятных ответах.

Буйное веселье откатывается, обнажая неловкость и горечь. Он презирает себя за очередную пробоину в панцире, за окольную откровенность, за навязчивые идеи, за остаточный тремор, посему выкручивает себе руки, вытягивает жилы. Тоненькой струйкой монолога из тела сливается дух:

– Два принципиально разных состояния: говорить с ним по привычке и чуять, что эта сияющая эктоплазма, эта ненасытная антиматерия действительно есть, но любому нормальному человеку ясно, что по факту разницы никакой.

– Любому нормальному человеку ясно, что пограничная зона – бред угасающего сознания, и в глубине души я – самый озлобленный скептик, пока меня туда не уносит, – собеседник вновь оборачивается и спрашивает вкрадчиво, еле слышно: – Друг?

Мягко ступает меж любопытством и осторожностью. Пользуется тем, что всякое слово вне контекста может иметь кучу переводов или не значить вообще ничего, но это не тот случай, когда нужно перебирать лексические единицы, чтобы донести или подретушировать суть, поэтому он кивает, дёрнув бровями:

– Лучший.

– О, у тебя и такое водилось. Водится. Я хотел сказать «водится».

Что же сотворила с его лицом форма прошедшего времени? Ни прикрыться улыбкой, ни устыдиться не получается. Разглядывая изнанку фразы «У тебя и такое водилось», он чувствует себя беспардонно везучим и попутно плывёт в пустоте, проникаясь чужим одиночеством, ощущаемым как собственное, познаёт безбрежную soledad5, которую не с чем сравнивать.

Машинально ищет точку опоры. Сгребает ворот сидящего напротив. Тот как подкошенный падает навстречу.

Столкновение отмечает секунду, когда мир растапливается и взбалтывается до живой мглы, через смерчи которой они выходят в пограничную зону.

***

Пейзаж прикидывается бесхитростным и знакомым: плавные почвенные перепады, густое зелёное марево на горизонте.

Они стоят на просёлочной дороге. Вечернее солнце настояно до июльского концентрата, но горьковатый воздух по-весеннему подвижен и пахнет ночью. От контраста башенку сносит.

Зрение не фокусируется на дальних деревьях, соскальзывает с качающихся у ног стеблей.

Компаньон по вылазкам не ослабляет хватку. Он тоже не разжимает пальцев.

Эскизный ландшафт что-то говорит им обоим. Очевидно, каждому своё.

Прожилка разнотравья и параллельные колеи ныряют во внушительных размеров лужу, чья форма напоминает обгрызенный овал, помятый ромб или – с большой натяжкой, но неотвязно – человеческое сердце. В отличие от прочих элементов пейзажа, колдобина и её жирно подтопленные берега рисуются отчётливо.

Парочка ходоков за черту балансирует у кромки воды – там, где лужа узкой протокой соединяется с придорожным прудом. Мизансцена кажется забавной, но кривящая рот усмешка ещё не осмыслена. На первый план пробиваются образы, навеянные эскизным ландшафтом. Он отворачивается от своего попутчика, от лужи в подтопленных берегах, от мелководного – если не считать срединной впадины – пролива…

***

Шафрановое солнце, июльский концентрат, просёлочная дорога, дребезжащий велосипед – ещё не антиквариат, но уже ретро. Длинноногая девушка в джинсовых шортах крутит педали на аналогичном памятнике материальной культуры. Пешие персонажи – слава богу, редкие – сворачивают головы. Не шорты чрезмерно коротки – ноги до безумия хороши. Он бросает руль, показывает недобрые жесты с двух рук. А предпочёл бы стрелять без предупреждения.

У неё обгорели плечи – это объясняет рубашку, которую она не любит за неудобный крой или за излишнюю декоративность. Он не помнит наверняка. Зато помнит, что вышивку – белым по белому – он обнаружил не глазами, а пальцами, и что шнуровка, расходясь, не открывает ни одной родинки из созвездия под ключицами.

Кипенный хлопок раздувается на ветру.

Он представляет спутницу во флорентийской мастерской – переодетой в мальчика. Хочешь возрождаться в унисон с эпохой – оставь локоны, спрячь остальное.

Зачем тебе ренессанс, когда тут такое…

Мастерская подменяется палубой. Теперь спутница замаскирована под юнгу. Ненадолго. Несколько лет – предел. Вот она уже на другом корабле, и облачение её – не маскировка, а дань привычке и утилитарности. Батист – условно белый – треплет пассатом. Сама себе хозяйка, последняя любовь, потерянная на прекрасных условиях: живая и злая.

Шафрановое солнце, дребезжащий велосипед. Длинноногая девушка крутит педали на таком же.

«Анахронизм!», – шипение адресовано узлу на её затылке, – «Чудовище! Саргассово море…».

Девушка проезжает лужу напрямик. Колёса ныряют по самые гайки. Она весело, ритмично ругается и закидывает ноги на раму – их забрызгивает рыжеватой грязью, но глинистая жижа не заливается в кеды, велосипед не ложится на бок: скорость проносит её по чавкнувшему, податливому дну, выкатывает на сушу.

Взяв штурмом пригорок, девушка оборачивается.

Он встречает её взгляд с апломбом приговорённого не единожды, не по одной статье.

Встречает её взгляд с неизбывным, врождённым ликованием.

И то, и другое – правда.

Тело, забытое между стеной, диваном и оболочкой компаньона, замирает, аккумулирует силы, будто не слышит, но предчувствует звонок будильника. Ещё немного и врубит автопилот.

Встань и иди.

Это больше, чем готовый завизжать будильник.

Это – глас господень.

Пограничный ветер – вне категорий «хорошо» и «ужасно», «правильно» и «непростительно», «надо» и «не надо».

Но шулерские катапульты, снова… Болотце, опять болотце… Как занесло, почему, зачем? Когда его вышибет из пограничной зоны, обнаружатся сотни причин – неоднородный клубок, слипшийся ком. Но сейчас – (кипенный хлопок, ржавые брызги, тот самый взгляд, саргассово море) – нет ответа.

***

– С ромом и позывными разобрались, – скалится приятель. – А лично я внушаю тебе отвращение?

– Конечно. Поэтому по возвращении мне придётся слезать с твоих коленей, тебе – с моих, надеюсь, за пару часов распутаемся…

– Не аргумент. Болотный твистер не исключает гадливости.

– Пограничные вылазки исключают.

– Аргумент.

Симметрично вцепившись друг другу не в глотки, но рядом, они балансируют на краю обгрызенного овала, помятого ромба, мнимого сердца, короче, лужи, соединённой с придорожным прудом узкой протокой. Ухмылка блуждает, переползая с лица на лицо.

– Ты на исторические рожи не похож, – поясняет он, сдерживая хохот.

– На кого я похож, понятно и мифическому ёжику, и твоему невидимому спутнику, – фыркает любимый враг. – А вот на что, по-твоему, похожа лужа, на берега которой нас принесло?

– Не хочу этого произносить.

– Почему?

– Тупо стесняюсь.

– Какого бушприта ты стесняешься?

– Этого самого. Я, как ты мог заметить, мастер видеть повсюду одно и то же, обсасывать одни и те же триггеры…

– Чего же ты, прошу прощения, ждёшь, мастер?

Задавленный хохот пробивается неприличным хихиканьем. Затихает.

– Смотри сюда, на проток, – шепчет визави. – Спорим, в середине нога мощно провалится, а по краям…

– Только ботинки замочишь, – кивает он, удерживая себя в масштабах лужи.

– Да, мелководье… – неодобрительно тянет любимый враг. – И если перекрыть судоходную полосу…

Его пошатывает. Разворачивает, хотя он стоит где стоял. Выпрямляет. Мышцы натягиваются корабельными снастями. Содержимое грудной клетки достигает температуры плавления – и застывает.

– Хрен ты из этой лужи выберешься, – хлещущий ветер, метал обертонов. – Разве что по суше. Счастливой малярии.

В лице напротив проступает цвет. Бешенство. Упоение. Один глаз прищурен – надо же, знакомая птичья привычка. Или не птичья?

– Я вижу тебя на капитанском мостике, – сообщает визави.

Ах вот оно что. Он смотрит в подзорную трубу – смотрит из транса более глубокого, чем обещал провал в пограничье на скорую руку.

– Неистово сожалею о том, что вижу именно тебя. Буйно радуюсь по тому же поводу. По-хорошему здесь должен быть не ты. Нечего тебе здесь делать. Три. Должно быть три фрегата.

– Куда понёсся? Ты же придумаешь историю заново.

Подзорная труба исчезает вместе с прищуром.

– Бл*ть, я её придумываю, а она, собака, сопротивляется. Я помню, «это уж как водится». Хочу стряхнуть флотилию, а моя флотилия не стряхивается. Воображаю обоюдный абордаж – в подробностях, с последующим взятием в плен, – повествующий подмигивает, – потому что какая манга без плена? – мрачнеет. – Но знаю, что всё свершится на расстоянии пушечного выстрела. Почему ты в гордом одиночестве?

– Представления не имею. Полагаю, мои опаздывают: понимаешь, каноничное раздолбайство…

– Да откуда у тебя свои? – визжит любимый враг. – Нет у тебя своих! Ты сам по себе! Ты давно вне закона! Тебе положить на имперские замашки, национальные интересы, финансы короны и прочую хрень!

– Пока ни слова неправды, – нарочитую непринуждённость тона легко принять за сарказм.

– Верь мне… – качнувшись, будто подстреленный, приятель смыкает веки, оседает: приходится обнять его свободной рукой. – Верь в этот бред…

– Не бойся, я умею.

– Боюсь, этого никто не умеет.

– Делить безумие, пороть чушь, внимать и верить, – губы складываются в усмешку болотного образца. – Право, не знаю, как сказать, но ты у меня не первый. Не отклоняйся от курса.

Морёный глаз открывается. Второй остаётся прищуренным.

– И женское имя чуть не во весь борт! – репортаж словно не прерывался. – Нет, серьёзно? Думаешь, можно прибавить к невенчанной пассии слово «святая», и будет пристойно?

– Вы там что, все как один охренели со своим пуританством? – вызревающий хохот принимает форму возгласа. – «Невенчанной пассии»… У сеньориты родословная на девять гобеленов, а характер страшней родословной!

– То есть странно, что переименованный корабль вообще слушается штурвала, – иронизирует визави. – Дальновидный выбор, ничего не скажешь.

– Развлекаешься? Посмотрел бы я на тебя…

– Смотри.

Ходок за черту, бесполезный предмет, атипичный герой-любовник распахивает глаза – беспроглядные, дикие, голодные, и в лице мученика с готического портала вдруг проступают черты безмолвной, кинематографически красивой гусеницы, словно эти двое всегда были недвусмысленно, кровно похожи, а он только что заметил. Сомневаться не приходится: таков ужасающий лик настоящей любви.

Ему становится дурно. Тело, забытое между диваном и стеной, стремится к отключке. Гаснет шафрановое солнце, тьма катится с горизонта.

Колесо погружается в лужу по самую гайку, чавкает ненадёжное, податливое дно…

Порядок, велосипед не ложится на бок, девушка пролетает выбоину и штурмует пригорок.

Сумрак рассеивается. Приятель, на руке которого он повис, выдыхает. Может, на самом деле они оба не падают, потому что держат друг друга за шиворот, а прочие жесты – лишняя суета? В пограничной зоне воля весомей физики.

– Господи, ну что, что ты здесь забыл? – вопль любимого врага возвращает луже масштабы озера.

– А ты? – он заводится с пол-оборота. – Что ты устроил на этих берегах? Чем набиты твои трюмы? Что ты ради наживы делал?

Героический пафос снижается цинично-болотной мимикой:

– Чего я только ни делал… Впрочем, тебя не удивить.

Они душат нехороший смех, уткнувшись друг другу в плечи, но если он, поднимая глаза, готов к противостоянию, то лицо компаньона по вылазкам белеет пораженческим флагом, растерянный шёпот хрустит отчаянием:

– Чем набиты мои трюмы?

Жаждет неожиданного ответа, но оппонент безжалостен:

– Золотом и прочей блестящей ветошью – чем же ещё?

– До гнусности скучно… Должно быть что-то другое, – приятель замирает. – Нет. Не вижу иного повода. Не вижу иной добычи.

Призывно вздрагивает кадык, пепельно очерчивается яремная вена, зажатый в руке угол воротничка кинжально остр. Он отводит взгляд и цедит буднично, между делом:

– Слышь, я тащусь с того, как мы двое стоим и презираем материальные ценности.

Визави делает первый вдох за минуту, подхватывает:

– Не столько презираем, сколько находим недостаточными. Неудовлетворительными. Ничего не меняющими. Нам ли не знать, что они кружат голову, замыливают зрение, отягощают карманы и рюкзаки, на световых скоростях утекают в ту же клоаку, из которой взялись, а если не утекают, то приедаются и бесят.

– Короче, говори, что искал на этих берегах священный грааль, – фыркает он.

– Да вы там что, все как один экзальтированные фанатики? – любимый враг с наслаждением возвращает должок. – При чём тут священный грааль? У вас в каждой колонии по граалю?

– По паре. Тысяч. Разных. Чтоб всякой твари… – он смотрит под ноги, смущается, улыбается. – Очень старая шутка. В любой непонятной ситуации говори, что ищешь священный грааль, – поднимает взгляд и добавляет ошарашенно, далеко не в мажорной тональности, с привкусом фатализма: – Не исключено, что найдёшь.

Дымно сереет шафрановое солнце, лиловеет клубящаяся высь. Тёмные воды медленно катятся с горизонта. Он обращает лицо к югу. Хочет, чтоб жахнуло.