ФМ. Что вы говорите, побойтесь, я же ещё под надзором.
ПП. Да, в 61-м мастеровые завода были освобождены от обязательного труда, в результате чего население города уменьшилось на тысячу человек. В 1893 году, в связи со снижением объёмов выплавки серебра и его стоимости, Барнаульский завод был закрыт. Позднее в его помещениях разместился лесопильный завод, а в советское время была спичечная фабрика.
ФМ. Уважаемый друг мой, вы говорите неизвестные мне слова. Например, что значит советский?
ПП. Простите, этого я не могу объяснить. В 1917 году в России поменяется политический строй. Настанет Советская эпоха. Я всего не понимаю, но она продлится 74 года. Забудьте пока. С начальником алтайских заводов, добрейшим Андреем Родионовичем Гернгроссом и женой его, Екатериной Иосифовной, вы знакомы. И детей их знаете.
ЧЕЛОВЕК. Я всё про всех знаю. Гернгросс – горный инженер, с 1854 года – горный начальник Алтайских заводов. Окончил Горный кадетский корпус с большой золотой медалью, с 1834 года служил на Алтае, был смотрителем рудника, управляющим Сузунским, затем Барнаульским заводом. Выезжал в продолжительные командировки в Германию, Венгрию, Швецию, Норвегию. Вы, ваше благородие, господин прапорщик, познакомились с Гернгроссом весной 1855 года, во время поездки со своим другом Врангелем на Локтевский медеплавильный завод. Врангель писал: «В этот наш приезд в Локтевский завод, мы застали там главного начальника Алтайского округа генерала Гернгросса, образованного, любезного и гуманного. Я знавал в Петербурге близко всю его родню, и здесь мы с ним скоро сошлись. Я представил ему Фёдора Михайловича, он отнёсся к нему очень приветливо, и настойчиво приглашал его вместе со мной погостить к себе в Барнаул и Змеиногорск, где имелась великолепная казённая дача, в которой семейство генерала проводило лето». Вы посещали с Врангелем Гернгросса в Змеиногорске, в ноябре 1856 года. Как известно, вы, господин прапорщик, встречались с Гернгроссом в Барнауле, и написали, что он вам очень понравился.
ФМ. Занятно, исчерпывающе. Чаю горячего подлейте, учтивый вы наш.
ЧЕЛОВЕК. Примите, ваше благородие.
ФМ. Пётр Петрович, брат Михаил прислал мне сигары. Я давно просил прислать папиросы и сигары. Пришли в самое время. Хотите сигару?
Фёдор Михайлович закурил и задумался, смотря в одну точку. По комнате ровными полосами стелился табачный дым, и лёгкие книжные пылинки блестели в нём золотом на фоне голубого ситца стен, отражая пламя свечей в старом зеркале.
ПП. (Внутренний монолог). Тут только для меня окончательно выяснилось всё его нравственное и материальное положение. Несмотря на относительную свободу, которой он уже пользовался, положение было бы всё же безотрадным, если бы не светлый луч, который судьба послала ему в его сердечных отношениях к Марье Дмитриевне Исаевой. В браке она была несчастлива. Муж её был недурной человек, но неисправимый алкоголик, с самыми грубыми инстинктами и проявлениями во время своей невменяемости. Поднять его нравственное состояние ей не удалось, и только заботы о своём ребенке, которого она должна была ежедневно охранять от невменяемости отца, поддерживали её. И вдруг явился на её горизонте человек с такими высокими качествами души, и с такими тонкими чувствами, как Фёдор Михайлович. Понятно, как скоро они поняли друг друга, и сошлись, какое тёплое участие она приняла в нём и какую отраду, какую новую жизнь, какой духовный подъём она нашла в ежедневных с ним беседах, и каким и она, в свою очередь, служила для него ресурсом во время его безотрадного пребывания в не представлявшем никаких духовных интересов городе Семипалатинске. Во время моего первого проезда через Семипалатинск в августе 1856 года Исаевой уже там не было, и я знал о ней только из рассказов Фёдора Михайловича. Она переехала на жительство в Кузнецк, куда перевели её мужа за непригодность к исполнению служебных обязанностей в Семипалатинске. Между нею и Фёдором Михайловичем завязалась живая переписка, очень поддерживавшая настроение обоих. Осенью обстоятельства и отношения обоих сильно изменились. Исаева овдовела, и не в состоянии была вернуться в Семипалатинск, но Фёдор Михайлович думал о вступлении с ней в брак. Главным препятствием тому была полная материальная необеспеченность их обоих, близкая к нищете. Фёдор Михайлович имел, конечно, перед собой свои литературные труды, но ещё далеко не вполне уверовал в силу своего могучего таланта, а она по смерти мужа была совершенно подавлена нищетой. Во всяком случае, Фёдор Михайлович сообщил мне все свои планы. Ещё тогда мы условились, что после моего водворения в Барнауле, он приедет погостить ко мне и тут уже решит свою участь окончательно, а в случае, если переписка с ней будет иметь желаемый результат, и средства позволят, то он поедет к ней в Кузнецк, вступит с ней в брак, приедет ко мне уже с ней и её ребенком, и, погостив у меня, вернётся на водворение в Семипалатинск, где и пробудет до своей полной амнистии. И вот он сидит на диване, курит, о чём-то задумался и собирается скоро ехать в Кузнецк.
ЧЕЛОВЕК. Барин, извозчик вернулся, спрашивает, не надо ли что господину офицеру, которого он привёз, довольны ли они. Бумаги передал, их благородие оставили. На чай, наверное, просит.
ПП. Дай ему калачей с благодарностью. (Оборачиваясь к Фёдору Михайловичу). Я недавно в дневнике записал про дороги. Послушайте, Фёдор Михайлович. (Берёт со стола дневник и читает). За Тоболом нам уже не было надобности останавливаться на казённых почтовых станциях. Лихие ямщики очень охотно везли тарантас на тройках за казённые прогоны по 1—1/2 копейки с версты и лошадях «на сдаточных», передавая едущего друг другу. Это избавляло нас от скучного предъявления и прописки подорожной, от ожидания очереди при переменах лошадей, и вообще от неприятных сношений со стоявшими на низшей ступени русского чиновничества «станционными смотрителями», которые были все огульно произведены в низший классный чин коллежского регистратора только для того, чтобы оградить их от жестоких побоев проезжих «генералов». В Сибири, впрочем, эти побои были редки. При великолепных крестьянских лошадях и высшем развитии извозного промысла, при котором скорость езды на почтовых могла быть доведена до 400 и более вёрст в сутки, генералы всегда были довольны, да и забитый, захудалый почтовый чиновник совершенно стушевался и казался излишним перед богатым и самобытным молодецким ямщицким старостой, который сам готов был сесть на козла нетерпеливого генерала для того, чтобы провезти его одну станцию с лихой удалью. Лихая тройка, запряжённая в мой тяжёлый тарантас, подхватывала его сразу и мчала маршем на всём протяжении от станции, за исключением длинных подъёмов, по которым сибирский ямщик любит ехать шагом, при этом завязывались между ним и мной самые интересные разговоры, в которых русский крестьянин без страха, а таких мы встречали немало, готов был выложить всю свою душу.
ФМ. Простите, друг мой любезный, задумался, дорога утомила, судьба заставила. Я вам привёз мои записки из «Мёртвого дома». А где же рукопись?
ЧЕЛОВЕК. Извольте взять.
ФМ. Вы молоды, вам всего тридцать лет, вас ждёт большая карьера и слава.
ПП. Что вы говорите, я только географ, какое тут признание.
ФМ. Вам много позволено, вас принимают. А со мной не каждый готов говорить. Вам, наверное, Врангель рассказывал про Хоментовского. Как приехал в Семипалатинск на смотр казацкого полка бригадный генерал Хомянтовский, образованный, милый человек, но любивший кутнуть. Я ему понравился сразу, и вот бригадный генерал берёт к себе на квартиру меня – солдата, выпивает с ним, забирает двух моих милых сестриц, прихватывает три бутылочки настоящей «Veuve Cliquet», и всей компанией жалуют к Александру Егоровичу. А вас губернатор принимает.
ПП. Хоментовский боевой офицер, мы встречались. Вы же видели приезд генерал-губернатора. Вам же рассказывали, как Гасфорд диким голосом кричал: «Я здесь приказываю – я закон», «Здесь я министр юстиции!». А потом на обеде сказал об вас: «За бывших врагов правительства никогда я хлопотать не буду. Если же в Петербурге сами вспомнят, то я противодействовать не буду».
ФМ. Власть – она от бога.
ПП. Я вам расскажу про власть. Генерал-губернатором Западной Сибири в 1851—61 годах был престарелый генерал от инфантерии Густав Иванович Гасфорт. Несмотря на некоторые свои странности и человеческие слабости, Гасфорт был недюжинной личностью. Окончив курс наук в Кёнигсбергском высшем ветеринарном учебном заведении, он вступил на службу ветеринаром в прусскую армию, а в одну из войн против Наполеона, ведённых нами в союзе с Пруссией, был прикомандирован к русским войскам. В одном из сражений, когда много русских офицеров было перебито, Гасфорт, поставленный за офицера, в пылу сражения так отличился своей храбростью, что был переименован в офицерский чин и навсегда остался в рядах русской армии. Затем, по окончании отечественной войны 1812 года, Гасфорт поступил во вновь образованное училище офицеров русского Главного штаба. В 1853 году Николай I не нашёл более достойного преемника по Западно-Сибирскому генерал-губернаторству, кроме генерала Гасфорта. Гасфорт имеет образование, большую опытность, личную храбрость и безукоризненную честность. Административных способностей, к сожалению, не имел, но зато не был бюрократом, а наоборот, проявлял личную инициативу, в особенности в делах, в которых считал себя сколько-нибудь компетентным. Положение генерал-губернатора Западной Сибири не лёгкое. В его ведении находится две губернии – Тобольская и Томская. Но на Тобольскую губернию генерал не имел почти никакого влияния. Она управлялась в обыкновенном административном порядке из губернского города Тобольска. Томская губерния едва ли не в большей мере была изъята из фактического ведения Гасфорта. Центр её тяжести находился в Алтайском горном округе, горный начальник которого живёт в Барнауле и в отношении всего хозяйства округа подчинён Кабинету и Министерству двора. В непосредственном распоряжении генерал-губернатора находятся ещё две степные области: Сибирских киргизов и Семипалатинская с почти исключительно киргизским населением. Но и в управлении этим краем генерал-губернатор сильно ограничен Советом Главного управления Западной Сибири, в котором каждый из членов заведует своей частью, как, например, хозяйственной, финансовой, административной, судебной, инородческой. При этом на назначение членов совета генерал-губернатор не имеет влияния. Гасфорт нашёл в этом Совете уже готовую, сплотившуюся шайку хищников и взяточников. Несмотря на сильную власть, предоставленную законом, генерал-губернатор сокрушить их не в силах, так как они были связаны между собой и с какими-то тёмными силами в столичных учреждениях. Это не препятствовало членам Совета Главного управления угождать всем слабостям генерал-губернатора. Гасфорт знает об их злоупотреблениях, производит по временам, для их острастки, «гром и молнию». Гром и молния эти состояли в том, что, собрав некоторые данные по какому-нибудь крупному злоупотреблению, он разносил обвиняемого в присутствии всех, не жалея даже резких выражений, на что виновные низко кланялись, не отрицая своей вины. Но дело этим и оканчивалось, и эти же виновники, подождав немного, продолжали свои злоупотребления. Доходы их были велики, этим и объяснялось разливанное море шампанского на пирах высших омских чиновников и их грубые, циничные оргии.
ФМ. Везде воруют. Русский человек ворует даже в трюме. Я обещал вам почитать. Вы, друг мой дорогой, первый, кому я это читаю. (Открывает папку с бумагами, которую только что ему подал человек. Читает). «Вообще все воровали друг у друга ужасно. Почти у каждого был свой сундук с замком, для хранения казенных вещей. Это позволялось; но сундуки не спасали. Я думаю, можно представить, какие были там искусные воры. У меня один арестант, искренно преданный мне человек (говорю это без всякой натяжки), украл Библию, единственную книгу, которую позволялось иметь в каторге; он в тот же день мне сам сознался в этом, не от раскаяния, но жалея меня, потому что я её долго искал. Были целовальники, торговавшие вином и быстро обогащавшиеся. Об этой продаже я скажу когда-нибудь особенно; она довольно замечательна. В остроге было много пришедших за контрабанду, и потому нечего удивляться, каким образом, при таких осмотрах и конвоях, в острог проносилось вино. Кстати: контрабанда, по характеру своему, какое-то особенное преступление. Можно ли, например, представить себе, что деньги, выгода, у иного контрабандиста играют второстепенную роль, стоят на втором плане? А между тем бывает именно так. Контрабандист работает по страсти, по призванию. Это отчасти поэт. Он рискует всем, идёт на страшную опасность, хитрит, изобретает, выпутывается; иногда даже действует по какому-то вдохновению. Это страсть столь же сильная, как и картежная игра. Я знал в остроге одного арестанта, наружностью размера колоссального, но до того кроткого, тихого, смиренного, что нельзя было представить себе, каким образом он очутился в остроге. Он был до того незлобив и уживчив, что во всё время своего пребывания в остроге ни с кем не поссорился. Но он был с западной границы, пришел за контрабанду и, разумеется, не мог утерпеть и пустился проносить вино. Сколько раз его за это наказывали, и как он боялся розог! Да и самый пронос вина доставлял ему самые ничтожные доходы. От вина обогащался только один антрепренер. Чудак любил искусство для искусства. Он был плаксив, как баба, и сколько раз, бывало, после наказания, клялся и зарекался не носить контрабанды. С мужеством он преодолевал себя иногда по целому месяцу, но, наконец, все-таки не выдерживал… Благодаря этим-то личностям вино не оскудевало в остроге. Наконец, был ещё один доход, хотя не обогащавший арестантов, но постоянный и благодетельный. Это подаяние. Высший класс нашего общества не имеет понятия, как заботятся о „несчастных“ купцы, мещане и весь народ наш. Подаяние бывает почти беспрерывное и почти всегда хлебом, сайками и калачами, гораздо реже деньгами. Без этих подаяний, во многих местах, арестантам, особенно подсудимым, которые содержатся гораздо строже решённых, было бы слишком трудно. Подаяние религиозно делится арестантами поровну. Если не достанет на всех, то калачи разрезаются поровну, иногда даже на шесть частей, и каждый заключенный непременно получает себе свой кусок. Помню, как я в первый раз получил денежное подаяние. Это было скоро по прибытии моём в острог. Я возвращался с утренней работы один, с конвойным. Навстречу мне прошли мать и дочь, девочка лет десяти, хорошенькая, как ангельчик. Я уже видел их раз. Мать была солдатка, вдова. Её муж, молодой солдат, был под судом и умер в госпитале, в арестантской палате, в то время, когда и я там лежал больной. Жена и дочь приходили к нему прощаться; обе ужасно плакали. Увидя меня, девочка закраснелась, пошептала что-то матери; та тотчас же остановилась, отыскала в узелке четверть копейки и дала её девочке. Та бросилась бежать за мной… „На, „несчастный“, возьми Христа ради копеечку“, – кричала она, забегая вперед меня и суя мне в руки монетку. Я взял её копеечку, и девочка возвратилась к матери совершенно довольная. Эту копеечку я долго берег у себя».