И он бросил пустую лейку на пол.
– Христофор, так вести себя не следует, – сказала я.
– А я делаю что хочу! – Христофор показал мне язык, ловко запрыгнув на лавку босыми ногами, скакнул, как лягушка, и ударил локтем Ульяну. Девочка подавилась, закашлялась и в ужасе прижалась ко мне.
– Все, Христофор, ты, я вижу, поел и идешь играть в гостиную. – Я привстала из-за стола.
– Ага, сейчас. – Христофор насмешливо фыркнул, но юркнул под стол, а затем вышел из кухни.
Родители никак не вмешивались в происходящее, предпочитая даже не смотреть на сына. Христофор рос как сорняк в огороде, и было неудивительно, что младшие дети, четырех и пяти лет, до сих пор ходили в памперсах. Ульяна и Любомир отличались от старшего брата тем, что вели себя боязливо и покорно, ища у гостей защиту от кулаков Христофора. Зулай, поджав губы, рассматривала крошки сухарей на столе.
– Спасибо за еду, тетя Полина! – очаровательно улыбаясь, поблагодарили меня Ульяна и Любомир.
Они единственные догадались это сделать.
После своеобразного ужина-обеда Ульяна помогла мне спрятать пакет с чеченскими дневниками на антресоли в прихожей.
– Христофор отбирает вещи, тетя Полина, – сказала она. – У Зулай он забрал пудреницу и не отдает! Надо спрятать самое важное.
– Почему Христофору позволено так себя вести? – спросила я Любомира и Ульяну.
Дети пожали плечами, а Зулай пояснила:
– Марфа Кондратьевна в нем души не чает!
Припрятав дневники, я нашла для детей более-менее свежие вещи в шифоньере: вместо разложенных на полках вещей там громоздились мешки с тряпьем.
– Вы можете попроситься в туалет! Зачем вам памперсы? – Я повела Ульяну и Любомира в ванную и помыла своим шампунем.
– Тетя Полина, зачем вы это делаете? – спросила Ульяна.
Вначале я не поняла вопроса. Но через несколько минут дети объяснили, что раньше шампуня не видели.
– Мыться с мылом и шампунем – хорошо, – объяснила я.
– Шампунь?! Что такое шампунь? – удивлялись они.
Оказалось, что детей изредка мыли обычной водой. Дети впервые увидели, что существует мочалка, узнали, что мыться нужно в теплой воде.
– Мама сажает нас в холодную ванну и уходит… – поделился со мной Любомир.
– Мама на нас памперсы надевает, чтобы мы не писали на диван, – объяснила Ульяна.
– Скажите мне, когда захотите писать. Я вас отведу в уборную, – сказала я, переодевая их в чистое белье.
– Лучше в памперс пописать. – Любомир нахмурился. – У туалета может побить Христофор. Он всегда нас бьет.
– Буду вас защищать! – пообещала я.
Чтобы уложить детей спать, мне пришлось из горы комканого белья, валявшегося на полу, выбрать для них подушки, простыни и одеяла. Манера держать постельные принадлежности посреди гостиной оказалась для этого дома нормой. Дети и Зулай жили в большой комнате с лоджией, объединяющей гостиную и кухню.
Ветхий скрипучий диван с торчащими наружу пружинами служил кроватью для Ульяны и Любомира. Лохмотья обоев висели над головами детей вместо ковра. Стены «украшали» рисунки карандашом, похожие на те, что археологи находят в древних пещерах.
Едва я начала укладывать младших, Христофор, поймав в коридоре кошек, с размаху зашвырнул их на диван.
– Мне все можно! Мне все разрешают! – задорно орал Христофор.
Я подошла к нему и схватила за руку.
– Я тебе не разрешаю! – сказала я, глядя мальчишке в глаза, после чего вытолкала его в прихожую и закрыла дверь.
Христофор несколько минут не мог прийти в себя: такое с ним случилось впервые в жизни. Ему – возразили. Помолчав немного, он притворно заныл, выказывая таким образом свое недовольство, а затем, хихикнув, отправился спать в комнату отца.
– Мы боимся Христофора и Аксинью, – признались Любомир и Ульяна.
– Аксинья меня била головой о батарею, кровь текла, – всхлипнул Любомир.
– Сделала ему сотрясение мозга, – пояснила Зулай, лежа на матраце у лоджии.
– Что вы любите больше всего на свете? – спросила я детей.
– Компьютер! Я могу играть в него целый день, если мама забудет запереть кабинет! И молочко люблю! – оживился Любомир.
– А я люблю книжки о революции! – сказала Ульяна.
– Как это «о революции»? – удивилась я.
– Про Энгельса! Про Маркса! Есть книжка с картинками! Бородатые дядьки хотят изменить мир! Они пишут манифест и летают на Луну!
– Это комикс! – подсказала Зулай.
– А в компьютере есть игра, где танки стреляют по домикам… – добавил Любомир.
Поскольку пол в гостиной был занят беременной чеченкой, я полезла на платяной шкаф. Небольшое спальное место имелось под самым потолком, не беленным последние тридцать лет и частично облупившимся. Туда Лев Арнольдович заранее бросил матрац и зачем-то вместо простыни положил прозрачную клеенку. Подушку и одеяло я не нашла, дети и взрослые проворно разобрали те, что валялись на полу, а других не имелось. Клеенку с матраца я сняла, вскарабкалась по лестнице из пяти круглых ступенек наверх и укрылась своей искусственной дубленкой.
– Спокойной ночи! – сказала Зулай.
Усатое племя нас разбудило. С раннего утра кошка и коты потешно перелетали со шкафов на пианино, оттуда – на книжные полки, прибитые к стенам, переворачивали валявшийся повсюду хлам, карабкались по нему и с размаху прыгали на грандиозный иконостас, расположенный в правом углу гостиной.
Марфа Кондратьевна устроила иконостасы в каждой комнате, в кухне и даже в прихожей. Лики святых взирали на нас отовсюду. Наверняка праведников смущало подобное безобразие, но они ничего не могли поделать.
По мусульманской традиции изображение людей – великий грех, поэтому мы с Зулай неодобрительно косились на иконы, но понимали, что в чужом доме – чужие порядки.
Любомир, едва проснувшись, помчался в кабинет. Я спустилась со шкафа и поплелась за ним. Ребенок, не почистив зубы, не одевшись и не позавтракав, мгновенно унесся в виртуальную реальность.
– Без разрешения на улицу выходить нельзя, Полина. Круглосуточно будешь за детьми смотреть. Ясно? – не глядя на меня, бросила Марфа Кондратьевна и зевнула.
Хозяйка дома всю ночь провела в кабинете, в котором было от силы восемь метров, а свободных от папок, книг, мешков – метра полтора, чтобы пройти к заветному месту, где стоял компьютер с выходом в интернет.
– За детьми я пригляжу. Не беспокойтесь, госпожа Тюкина, – ответила я.
– С Любомиром у меня проблем нет, – лениво кивнула в сторону младшего сына Марфа Кондратьевна. – Если оставить его у монитора, никуда не убежит. Хоть целый день простоит! В войну любит играть! Только памперс на него нацепи.
– Целый день могу играть! – обрадовался Любомир.
– Никаких памперсов! Ему скоро пять лет! – решительно возразила я.
– Хм, – задумчиво сказала Марфа Кондратьевна и снова зевнула, что-то неспешно ища среди хлама и бумаг. – Попробуй, Полина, без памперсов. Но если он нассыт в моем доме, я с тебя спрошу.
– Ребенку нельзя играть сутками напролет! И вообще – вначале нужно позавтракать, – стояла я на своем.
– Это необязательно. Я после митинга перекушу в «Мемориале», там закуска и выпивка и горячее подают. Настоящий правозащитный дом удовольствий. – Марфа Кондратьевна отчего-то решила, что я забочусь о ней.
Ее кабинет, выходящий окнами во двор, доверху был завален книгами, игрушками, заставлен кадками с засохшими растениями, бутылками, пузырьками с лекарствами и ароматными маслами, а на экране стационарного компьютера с оглушительным грохотом шли виртуальные бои: танки стреляли по городам и селам.
Перед тем как уйти на протестный митинг, хозяйка дома настойчиво потребовала моего согласия три недели круглосуточно нянчить ее детей.
– Я скоро рвану в тюрьму к чеченцам. Подарки им повезу. А тебе за работу хорошо заплачу, когда вернусь. И маму твою сразу в столицу перевезу. Комнату для вас сниму. Обещаю. Дневники тебе помогу издать. Помнишь, ты писала про свои дневники в письме к Солженицыным? Это они меня попросили тебе помочь! Но сначала ты поработай на меня. Выходных не будет, – добавила Марфа Кондратьевна.
Помощи нам, выжившим на войнах в Чечне, оставшимся без жилья и имущества, не полагалось. Ни государству, ни правозащитным организациям, ни меценатам не было до нас – беженцев в родной стране – никакого дела. Те, кто постарше, сдавались и умирали на улице; те, кто помоложе, хватались за любую работу.
– Твое письмо в фонде Солженицына передали именно мне, – повторила Марфа Кондратьевна. – Теперь ты во всем зависишь от меня. Тебе все равно идти некуда!
Съев скромный завтрак – овсяную кашу на воде, – Лев Арнольдович, дети и я отправились гулять в Битцевский лесопарк.
– Негоже детям целый день у телевизора и компьютера проводить, – сказала я Льву Арнольдовичу.
Он меня поддержал.
– Спасибо за суп и за кашу, Полина! – выразил признательность хозяин дома. – Мы хоть горячего поели.
Большой компанией мы вошли в заснеженный лесной массив, у которого люди отвоевали территорию, поставив на границе парка скамейки и заасфальтировав ближайшие к домам дорожки. Вдыхая аромат елей, я поднималась вверх по тропинке и, держа за руки словоохотливых Любомира и Ульяну, размышляла над тем, что Марфа Кондратьевна не отправила меня за триста километров из столицы в деревню, как планировала изначально, а все-таки пригласила в Москву.
– В лесопарке нужна зоркость, в последние годы здесь десятки трупов нашли с проломленной головой, – сообщил Лев Арнольдович, отвлекая меня от тревожных мыслей. – Говорят, битцевского маньяка поймали, но нет-нет, а люди опять натыкаются на трупы. По моему мнению, у нас тут орудуют совершенно разные маньяки и у них есть преданные последователи…
– Может, не стоит тогда с детьми здесь гулять? – забеспокоилась я.
– Отчего же? Днем безопасно! Смотри, какие прекрасные железные мосты впереди! Это по ночам тут нельзя бродить.
Дети, развеселившись от свежего воздуха, бегали по лесной полянке среди высоченных корабельных сосен, упиравшихся макушками прямо в небеса. Христофор, не обращая внимания на мои замечания, колотил палкой брата и сестер. Любомир и Ульяна закрывали лица руками и пытались увернуться. Неповоротливая Аксинья, накутанная в несколько кофт и рваную малиновую куртку, издавала гортанные крики, мотала головой из стороны в сторону и то и дело получала от Христофора палкой по спине. Из-за лишнего веса кареглазая девушка не могла убежать от мучителя.
– Ты непохожа на других нянек, Полина, – задумчиво произнес Лев Арнольдович, не обращая на детей никакого внимания. – У нас за последнюю четверть века десять постоянных работниц сменилось. В основном это были деревенские девицы, полуграмотные. У тебя на войне тоже нормальной школы быть не могло. Ты хоть книгу в руках держала?
– Я сама пишу, – вырвалось у меня.
– А что ты пишешь?!
– С девяти лет дневники веду. В Грозном статьи писала, работала журналистом в газетах. В институте училась только на отлично, сейчас в университет перевелась…
– А что в юные годы читала? – помрачнел Лев Арнольдович.
– Льва Толстого, Василя Быкова, Ремарка, Томаса Манна, Карлоса Кастанеду.
– На кой черт тебе это?! – раздосадованно спросил он.
– Чтобы знать.
– Такой няньки у нас еще не было…
– Самообразование – великое благо.
– В твоем случае чтение приводит к ненужным мечтам и делает человека несчастным.
– Вы так думаете?
Лев Арнольдович нахмурился и дал наставление:
– Твое дело – за детьми смотреть, дом убирать, кошкам лоток чистить, а книги – это так, блажь. Оставь это другим, кому по судьбе предписано, кто литературные институты кончал. Ты работать приехала. Работы много.
В мои обязанности также входило по утрам собирать Христофора в школу. Просыпаясь, он начинал истошно орать, визжать, плеваться, стучал ногами по стене и упорно продолжал лежать.
– Показывай ему повиновение, Полина, ласково проси, – требовала Марфа Кондратьевна.
– Мы одеваем его лежа! – инструктировал Лев Арнольдович. – Ни в коем случае не возражай ему! Пусть думает, что он король. Так и есть! Надевай на него штаны и футболку, пока он лежит!
Девятилетний Христофор не скрывал удовольствия от подобного расклада, он рьяно колотил меня ногами и руками, и все, чего мне действительно хотелось, – это взять его за шиворот, отвести в ванную комнату и умыть холодной водой.
– Мы воспитываем Христофора в истинно христианском духе! – заверяла, блаженно улыбаясь, Марфа Кондратьевна, собирая сумки в дальнюю поездку.
– Идиоты! – шепнула Зулай, которой перепал от второклассника нехилый пинок. – Они вырастили наглого барчука без стыда и совести! В Чечне такого бы выпороли как следует, и этот чертенок стал бы как шелковый!
Я не могла не согласиться с землячкой, зная наши суровые традиции. Но здесь, в Москве, все было иначе.
– Ненавижу школу! – покрикивал Христофор. – Ненавижу церковь! Учителей и святош – ножиком порезать! Вжик-вжик!
– Нельзя, сыночек, Господь все видит, – добродушно увещевал сына Лев Арнольдович, лежа на раскладушке и прикрывшись «Новой газетой». – Ступай в кухню, Полина тебе чаю с молоком подаст!
– Не хочу чаю с молоком! Я хочу учителей и священников ножиком вжик-вжик! – надрывался Христофор, лежа на диване в гостиной, пока я застегивала на нем зимнюю куртку и завязывала шапку.
– Правильно, ты – завоеватель. Ты ведешь себя как победитель! – потакал сыночку Лев Арнольдович.
Одетый и обутый, Христофор в любой момент мог отказаться идти в школу. Тогда мне следовало раздеть сорванца и снова уложить на диван рядом с другими детьми. Если он милостиво соглашался посетить занятия, родители давали ему десять рублей.
– Дай десятку! Дай десятку! – требовал он.
– Другим людям моего сына не понять! – приговаривал Лев Арнольдович. – Христофор всего добивается силой. Это правильно! Наш мир – это мир силы!
Положение складывалось безвыходное, но я не смела жаловаться. Позади меня зияла пропасть. Некуда сделать шаг: ни родных, ни близких, ни помощи от государства. Помогать нам, беженцам, или слушать наши истории никто не собирался. Чтобы выжить, мне следовало проявлять ангельское терпение и незаурядные педагогические способности.
Зулай в связи с моим приездом днем старалась передохнуть, слоняясь по улице, а Лев Арнольдович уходил к друзьям. Все дети были на мне: младшие не ходили в детский сад, а больная Аксинья постоянно мыкалась по квартире, царапалась и с громким воем требовала еду. Уговорить ее надеть ночную рубашку было невозможно – любые вещи она рвала, предпочитая оставаться голой.
В два часа дня Христофор возвращался из школы. Его сопровождала специально нанятая для этого женщина. Она сетовала, что мальчик всю дорогу обзывался и бил ее ногами.
В присутствии отца Христофор, не стесняясь, кидался на сопровождающую с кулаками:
– Не сметь платить ей сто рублей, папа! Я хозяин! Я сам решу, сколько надо дать прислуге! У, дрянная старуха!
Лев Арнольдович сына не останавливал, хотя было заметно, что ему неловко от слез пожилой женщины.
– Мы гуляли в парке после уроков, – оправдывалась она. – Что же случилось?
– Скверный характер и бессовестное поведение, – не сдержалась я и, обращаясь к Христофору, потребовала: – Перестань сейчас же! Мне за тебя стыдно!
– Заткнись, чеченская рабыня! Что хочу, то и делаю, – огрызнулся мальчик, ликуя от собственной безнаказанности.
Снимая с него куртку, я несколько раз получила по рукам.
– Разве я не велел тебе шевелиться быстрей? – выпалил Христофор, а затем повернулся и крикнул сопровождающей: – А ты, старуха, мне надоела, пошла прочь, а то велю тебя высечь!
Лев Арнольдович, ссутулившись, протянул «старухе» сто рублей. Когда за ней захлопнулась входная дверь, он горько вздохнул, взял бутылку коньяка и ушел из квартиры.
Христофор с раннего детства привык повелевать прислугой – в их доме всегда жили батраки за еду.