В детстве я любила рисовать. У меня была старая жестянка из-под детского питания с цветными мелками и пластмассовый столик. И каким бы ужасным ни вышел рисунок, я всегда писала в уголке свое имя и возраст. Мы с классом ходили в картинную галерею, и учительница указывала на фамилии авторов в нижних уголках гравюр. Я считала, что очень талантлива и мои рисунки однажды могут тоже выставить в галерее. Поэтому нужно обозначить имя и дату. Тот факт, что мне было всего пять лет и три месяца, когда я нетвердой рукой срисовала далматинца с обложки видеокассеты, заставит мир искусства еще больше восхищаться моим талантом. Зайдет разговор о знаменитых художниках, только лет в двадцать-тридцать вполне овладевших своим талантом, и кто-нибудь скажет: “А ведь Ленни Петтерсон написала эту картину всего в пять лет и три месяца – непостижимо, уже тогда она была способна на такое!” В память о собственном тщеславии я, взяв самую тонкую кисть, какую смогла найти, вывела желтой краской под нарисованной звездой: “Ленни, 17 лет”. Посмотрев на меня, Марго сделала то же самое. “Марго, – написала она, – 83 года”. А потом мы поместили их рядом – две звезды на фоне тьмы.
Я не придаю большого значения числам. Не делю в столбик, не высчитываю проценты. Не имею понятия, какой у меня рост и вес, не помню папин номер телефона, а ведь раньше знала. Предпочитаю слова. Вкусные, дивные слова.
Но два числа, оказавшихся передо мной теперь, имели значение и будут иметь – до конца моих считаных дней.
– Нам на двоих, – сказала я тихо, – сто лет.
Ленни знакомится со сверстниками
Через несколько дней на моей прикроватной тумбочке появился ломтик кекса.
Вообще-то я не большой любитель кексов. Когда изюм лопается во рту, кажется, что ешь мокрицу. Сначала он твердый, а раскусишь – изнутри брызнет сладкая жидкость и только кожистая оболочка останется.
Но бесплатный кекс – это бесплатный кекс.
Я ела и думала о Марго.
Мы прожили сто лет на двоих. По-моему, неплохой результат.
В тот самый момент на уроке рисования я заметила Новенькую Медсестру – краснея, она пробралась в Розовую комнату, у входа нечаянно врезавшись бедром в стол. Сказала шепотом, что пришла, мол, в мою кабинку, а там отец Артур сидит один. Что в принципе мне в Розовой комнате находиться не положено и, если я не вернусь сейчас же, у меня – в принципе – могут быть неприятности. Так мило. Джеки наорет – вот что Новенькая Медсестра называет неприятностями. Совсем иначе понимает неприятности тот, кто ходит в пижаме среди бела дня и дает имя пластиковой трубке, через которую обедает внутривенно. Вот настоящие неприятности. И они у меня уже есть.
Но все же я пошла с ней. Всегда лучше уйти раньше, чем захочется. И отделалась маленькими неприятностями. Все внимательно выслушала и пообещала Джеки, что больше не буду никуда пропадать. Или попадать. Четко никто не сказал.
Не успела я смахнуть с одеяла последние крошки кекса, как шторка у моей постели отдернулась.
– Доброе утро, Ленни! – с улыбкой поприветствовал меня Уборщик Пол. – Больше пауков не видала?
Я ответила “нет”, и тогда он указал на тумбочку.
– Все эти тумбочки заменят в ближайшие месяцы – уж больно неустойчивые.
Я молча кивнула, не поддержав эту скучную тему.
– Можно? – спросил он.
И потянул на себя верхний ящик. Потянул сильнее, потом потряс. Желтые шелковые розы, подаренные Временной Сотрудницей, сплясали джиттербаг. Наконец, взявшись обеими руками, Уборщик Пол все-таки открыл ящик, из которого тут же выпорхнул листок бумаги.
– Любовное письмо? – спросил Пол.
– Не иначе. Положу к остальным.
Не сумев скрыть, что он думает по этому поводу – все было написано на его лице, – Пол поднял листок и протянул мне.
Прощение: свет Господень – гласила витая надпись над пиксельным снимком голубя на фоне облаков, пронзенных солнечным лучом. Под ней напечатано было расписание служб, а еще ниже – нацарапано синей авторучкой:
Ленни, предваряя твой вопрос, скажу, что эту брошюру о прощении не специально для тебя печатал. Просто совпадение. Если захочешь поговорить, я всегда готов.
Артур
Даже адрес его электронной почты выглядел трагично: artburbospitalcbaplainj 16@gpr. nbs. uk.
Подняв глаза, я увидела, что Пол улыбается. Будь я лет на десять старше и не обрати внимания на его кривые татуировки, мы с Уборщиком Полом могли бы стать прекрасной парой. Странной, конечно, но хорошей. Встречая такие пары, думаешь: и как только они сошлись? Он затолкнул ящик обратно, сделал пометку на своем планшете, вздохнул. И сказал:
– Береги себя, ага?
Будто это хоть в какой-то мере зависело от меня.
В тот день, а может, через несколько недель – кто скажет наверняка? – явилась Новенькая Медсестра, чтобы повести меня в мой первый запланированный и абсолютно легитимный поход в Розовую комнату. Там мне предстояло встретиться с ребятами моего возраста – сверстниками, как сказала Пиппа. Я не знала толком, что это значит, но представляла людей повыше себя, поважней или покруче, которые долго будут сверять меня с чем-то, разглядывая сверху.
Розовая комната была почти пуста, когда я пришла, небо за окном – бесцветно. Не серое, но и не белое – нечто неразборчивое нависло над нами.
– Добрый день всем! – поздоровалась Пиппа и украдкой улыбнулась мне, когда я уселась одна за стол, где сидела обычно. – Меня зовут Пиппа, а это Розовая комната. Правила очень простые: пролил что-нибудь – пожалуйста, вытри, не отлынивай и не устраивай балаган. Рисуйте что хотите, но я могу подсказать кой-какие идеи для вдохновения, а иногда придумываю темы. На этой неделе, например, тема – листья. – Она показала корзинку с бурыми листьями. – Если плохо себя чувствуете или вам нужен врач, пожалуйста, скажите мне, и… м-м-м… в общем-то всё?
Была у Пиппы привычка любую фразу заканчивать с вопросительной интонацией. Хотелось даже как-то придать ей уверенности.
На этот раз в классе кроме меня было только три человека. И только я одна – в пижаме.
За столом у окна сидели две девчонки примерно моего возраста в нормальной выходной одежде, ярко накрашенные, и смеялись над чем-то, глядя в телефон той, что поярче. А напротив них – крепкий мальчишка постарше в спортивках и футболке под цвет – неопрятных, но недешевых, похоже. Загипсованную ногу он положил на соседний стул. На гипсе кто-то нарисовал черным маркером большущий пенис.
Пиппа попросила девчонок убрать телефоны. Те положили телефоны экранами вниз, но убрать не убрали. А на листья и краски, которые Пиппа положила им на стол, даже не взглянули.
Пиппа и мальчишке протянула лист, но он помотал головой, вынул из кармана шариковую ручку и стал рисовать.
Наконец Пиппа подошла ко мне:
– Лист?
Я кивнула, и она положила лист передо мной. Я стала разглядывать эту хрупкую сущность, поворачивать одной стороной, потом другой, думая, какую бы нарисовать, и тут поняла, что Пиппа так и не ушла.
Она сказала мне что-то одними губами.
– Что? – переспросила я.
Она подалась вперед и повторила. Мне послышалась какая-то чушь.
– Что? – спросила я опять.
– Поговори с ними, – шепнула Пиппа.
Потом пошла к своему столу и чем-то там занялась. Я поглядела на сверстников. Девчонки опять взяли телефоны и фотографировались, взяв кисти в руки и улыбаясь во весь рот. Мальчишка так яростно штриховал шариковой ручкой, что бумагу пером проткнул. Если я правильно разглядела, он рисовал кинжал.
Я опять перевела глаза на Пиппу. А она так старалась ободрить меня одним взглядом, что больно было смотреть.
– Как ты ногу сломал? – спросила я.
Мои слова осели где-то между нашими столами. Никто и не заметил, что они проделали этот путь.
Я снова глянула на Пиппу.
Она кивнула: попробуй, мол, еще.
Я попробовала. На сей раз они меня точно услышали, но за этим ничего не последовало. В конце концов девчонка поярче постучала пальцем по рисунку мальчишки.
– Чего? – спросил тот.
– По-моему, она к тебе обращается. – Девчонка указала в мою сторону, явно испытывая неловкость за меня, – таким же тоном говорили когда-то мои одноклассницы. Я, бывало, скажу что-нибудь вполне понятное и очень даже смешное, а они смотрят на меня смущенно. И мы пережидаем неловкую паузу.
Мальчишка повернулся, и все трое уставились на меня.
– Что? – спросил он.
– Как ты, говорю, ногу сломал?
– Регби, – мальчишка отвернулся и стал раскрашивать свой кинжал дальше.
– А где ты играешь? – спросила менее яркая девчонка.
– В “Сент-Джеймсе”.
– Мой парень тоже там играет – недавно начал.
– Да ладно! Как его зовут?
Ко всеобщей великой радости выяснилось, что у регбиста есть в команде любимые новички и парень этой девчонки – один из них. Само собой, им нужно было сфотографироваться всем вместе, запостить фото и подписать – для парня: “Смотри, кого мы встретили!”
Потом от этого радостного открытия они как-то перешли к новому сериалу “Нетфликса”, который смотрели все. Мальчишка уже видел второй сезон, просочившийся в сеть, и девчонка поярче, взвизгнув, заткнула уши указательными пальцами – не хотела спойлеров. Но регбист твердо решил рассказать девчонкам о персонаже, чья смерть буквально свела их с ума. На меня эти трое больше не оглядывались.
Я взяла карандаш и написала на листе бумаги большими буквами: ЧЕРТ.
Пиппа подошла ко мне, села на стул Марго.
– Если скажете, что надо подсесть к ним и попробовать еще раз, я закричу.
Пиппа сникла – очевидно, именно это она и собиралась предложить.
Я положила голову на стол.
– Что такое? – спросила Пиппа осторожно.
Открыв глаза, но не поднимая головы, я разглядывала ярких девчонок, перевернутых вверх тормашками, которые безудержно хохотали над какой-то шуткой мальчишки, а он тем временем штамповал кисточкой зеленые пятна вокруг своего кинжала.
– У них столько времени!
– Так…
– А у меня нет.
Пиппа не знала, как мне и в глаза посмотреть.
– Я не для того это говорю, чтобы вас расстроить. Просто хочу, чтобы вы поняли мои чувства. Мне срочно нужно веселиться.
– Срочно нужно веселиться?
– Да. Мне нужно веселиться. И это срочно.
– Хорошо, – сказала она наконец, – чем я могу помочь?
– Помните, я как-то пришла в неположенное время?
– Ну да.
– Здесь еще были старички.
– Группа старше восьмидесяти, да-да…
– И я познакомилась с Марго.
– Ну да.
– Переведите меня в эту группу, пожалуйста.
В группу старше восьмидесяти.
– Но Ленни, в ней занимаются люди от восьмидесяти и старше.
– Да. Я понимаю.
– Нелогично, стало быть, переводить тебя в эту группу.
– Почему?
– Потому что тебе не восемьдесят!
– А если не считать этого?
– Просто мы решили работать по такому принципу, чтобы занятия соответствовали интересам и способностям людей.
– По-моему, это возрастная дискриминация.
Я подождала. Видно было, что она колеблется.
– Обещаю хорошо себя вести.
Пиппа улыбнулась.
– Подумаю, что тут можно сделать.
Семнадцать
Уборщик Пол отдернул шторку, и старушка в лиловой пижаме, оторвавшись от журнала “Отдохни”, резко спросила:
– Вы кто?
Вовсе не обрадовавшись, кажется, этой передышке от отдыха.
– Это не она, – шепнула я Полу.
– Простите! – весело извинился Пол перед сердитой старушкой. – Мы кое-кого ищем.
Та что-то пробурчала. Пол задернул шторку вокруг ее постели обратно, будто пряча нежеланный приз в телеигре “Цена верна”.
А когда отдернул другую шторку, за ней обнаружилась другая старушка в лиловой пижаме – она спала с легкой улыбкой на губах, а на прикроватной тумбочке лежал в бумажной тарелке недоеденный ломтик кекса.
– А вот это она.
– Стул принести? – спросил Пол и, не дожидаясь ответа, потащил из другого конца палаты пластиковый стул, предназначенный для посетителей. Звук скребущих по линолеуму ножек не разбудил ее, зато разбудил возглас Пола: “Пока!”
Марго открыла глаза.
– Ленни?
Она улыбнулась, будто видела меня во сне и теперь припоминала.
У нее на тумбочке лежала стопка книг в твердой обложке. Между двумя верхними торчал открытый конверт, из которого – я точно видела – на меня выглядывало письмо. На маркерной дощечке над головой Марго – почерком с сильным наклоном влево – было написано ее имя. Марго Макрей.
Я слышала приглушенные голоса снаружи, за шторкой, из радиоприемника сквозь помехи звучала тихая классическая музыка. В зазор между шторками мы видели высокую седую женщину с пучком на голове, торчавшим из-под ободка. На верхнем кармане ее бордового халата были вышиты золотой нитью инициалы “У. С.” Опираясь на ходунки, женщина продвигалась к выходу из палаты. Пигментные пятна на лице делали ее похожей на пегую скаковую лошадь, но очень неспешную.
– Какой вы были в моем возрасте? – спросила я Марго.
– В семнадцать лет?
Я кивнула.
– Хм… – Марго сощурилась, словно где-то между ее разомкнутыми и сомкнутыми веками жили картины далекого прошлого, и если правильно свести ресницы, она сможет увидеть саму себя.
– Марго?
– Да, милая?
– Вы сказали, что умираете.
– Умираю, – ответила она так, будто дала обещание и гордится, что держит его.
– И вам не страшно?
Тут Марго посмотрела на меня, ее голубые глаза чуть заметно двигались вправо-влево, словно читая мое лицо. Шум помех стих, теперь звучала только тихая колыбельная.
А потом Марго сделала нечто удивительное. Потянулась ко мне и взяла меня за руку.
А потом стала рассказывать.
Глазго, январь 1948 года
Марго Макрей 17 лет
В мой семнадцатый день рождения бабушка, которую я любила меньше всех, придвинувшись ко мне нос к носу, спросила: а ухажер-то у тебя есть? Она была так близко, что я разглядела темно-лиловое пятно у нее на нижней губе. Я всегда думала, это помада размазалась, но теперь, вблизи, увидела нечто другое. Сине-фиолетовое, похожее на камешек, утопленный под кожу. Я задумалась, можно ли найти доктора, который согласится это выскоблить, просто чтобы рассмотреть.
Разочарованная ответом, она откинулась на спинку стула, стерла пальцем кусочек глазури с ножа, которым резали торт, и отправила себе в рот. Надо бы тебе поторопиться, сказала она. Мужчин теперь меньше, чем женщин, и “хорошенькие всех разберут”.
Через неделю бабушка объявила, что устроила мне свидание с симпатичным молодым человеком из прихожан. Мне незнакомым, разумеется, ведь мы с матерью “никогда не посещали дом Божий”. Я должна была встретиться с ним на Центральном вокзале Глазго под большими часами ровно в полдень.
Этот диалог я пересказала своей лучшей (и единственной) подруге Кристабель, пока мы бежали по улице от моего дома к вокзалу.
Она сморщилась, и веснушки на ее лице, сдвинувшись, образовали новые созвездия.
– Но мы никогда не разговаривали с парнями, – сказала Кристабель.
– Ну да.
– Так что ты собираешься ему сказать?
Я как-то не подумала об этом и теперь остановилась. Кристабель остановилась тоже, шелестнув розовой юбкой. Не знаю, зачем и она разоделась, на свидание-то шла я. Меня бабушка втиснула в накрахмаленное цветастое платье и остроносые черные туфли, давившие на пальцы. Я чувствовала себя ребенком, нарядившимся забавы ради во взрослого. Повесив мне на шею золотой крестик, бабушка велела “хотя бы выглядеть христианкой”. Что это значило, я понятия не имела.
– Ты сейчас, может, с будущим мужем познакомишься. – Кристабель нагнулась, натянула левый гольф повыше, на тощую коленку. Один гольф все равно был короче другого, но она выпрямилась, довольная, и взяла меня под руку. – Так волнующе, правда?
И хотя от этих слов скрутило живот, я покорно шла за Кристабель, тянувшей меня к вокзалу.
В 11.55 я стояла под часами и смотрела на Кристабель, а та пряталась за стеной газетного киоска. Не знаю, почему она пряталась, – никто ведь ее не искал. Натягивая правый гольф, Кристабель врезалась в старика с горбом впечатляющих размеров. Тот замахнулся на нее тростью, и я рассмеялась.