– После мешалки всем хочется воды, – сказал он. – Передохни маленько.
Дити благодарно кивнула и присела на корточки в тени манго.
– Вон там вымачивают прокладки, прежде чем отправить их в сборочную, – пояснял родственник. – А вон, чуть на отшибе, цех, где снадобье обретает всевозможные виды – от темного сиропа до чудного белого порошка, что так ценят саибы.
Дити слушала вполуха, пока не вернулись силы для ее неотложного дела.
– Ладно, идем.
Они пересекли двор и вошли еще в одно огромное строение, ничуть не меньше весовой, но с той лишь разницей, что здесь не было шума и ругани, а висела могильная тишина, словно в какой-нибудь гималайской пещере – темном, промозглом святилище. По обеим стенам от пола до потолка высились ряды широких полок, уставленных десятками тысяч одинаковых кругляшей размером с очищенный кокос, только черных и блестящих.
– Здесь сушат опий, поступивший из сборочной, – зашептал провожатый.
Оглядевшись, Дити заметила, что к полкам крепились подмости и лесенки, по которым лихо, точно ярмарочные акробаты, вверх-вниз сновали стайки мальчишек, проверявших опийные кругляши. Время от времени надсмотрщик-англичанин выкрикивал команду, и тогда мальчишки по цепочке перебрасывали кругляши друг другу, благополучно доставляя вниз. Как у них получалось одной рукой держаться за лестницу, а другой без промаха метать кругляши, да еще на верхотуре, с какой не дай бог упасть – убьешься насмерть? Их меткость удивляла до тех пор, пока один мальчишка не выронил кругляш, который, грохнувшись на пол, разлетелся тягучими осколками. На виновника тотчас обрушились палки надсмотрщиков, и эхо его пронзительных воплей разнеслось по промозглому зданию. Подстегнутая криками Дити прибавила шагу и нагнала родственника на пороге следующего цеха. Ее провожатый благоговейно прошептал, точно паломник у входа в святая святых:
– Сборочная. Сюда не всякого допускают, но твой муж один из избранных.
Тут и впрямь было как в храме: на полу длинного, хорошо проветренного помещения двумя рядами по-турецки сидели мужчины в дхоти, точно брамины на празднике, – каждый на плетеной подушке, в окружении медных чашек и других причиндалов. Из рассказов мужа Дити знала, что в цехе трудится не меньше двухсот пятидесяти рабочих, да еще пятьсот мальчишек-подносчиков, однако здесь стояла сосредоточенная тишина, которую нарушали только шорох босых ног посыльных и периодические выкрики мастеров, извещавшие о готовности очередного кругляша. Руки сборщиков двигались с головокружительной быстротой, когда маковыми прокладками, смоченными в растворе жидкого опия, они выстилали полусферическую форму. Хукам Сингх говорил, что начальники в далеком Лондоне все точно отмерили: каждый кругляш должен содержать ровно один фунт и семь с половиной унций опия и быть обернут прокладками, тонкими и грубыми, которые весят пять унций и смочены в пяти, не больше, не меньше, унциях раствора. Отточенная система и отмеренные ингредиенты, поступавшие через эстафету подносчиков, не допускали ошибки. Рабочий выстилал форму так, что половина прокладки оставалась на краю, затем опускал в нее опий, закрывал второй половиной прокладки и присыпал маковым мусором. Готовая упаковка перекочевывала в глиняный шар-футляр, принесенный подносчиком. Затем самый выгодный продукт Британской империи благополучно совершал морское путешествие в далекий Китай, где удар секача разбивал это маленькое ядро.
Каждый час через руки сборщиков проходили дюжины черных футляров, что своевременно отмечалось на грифельной доске. Хукам Сингх, не самый сноровистый работник, однажды похвастал, что за день собрал сотню кругляшей. Однако нынче он не работал, место его пустовало. Он лежал на полу, глаза его были закрыты, в уголках рта пузырилась пена, точно у припадочного.
Цеховые сирдары набросились на Дити:
– Что так долго?.. Будто не знаешь, что муж балуется опием?.. Зачем послала его на работу?.. Хочешь, чтобы он помер?
Несмотря на все переживания, Дити не собиралась терпеть подобные выходки. Из-под накидки она огрызнулась:
– Кто вы такие, чтобы так со мной разговаривать? На что б вы жили, если бы не опийные пристрастники?
Ругань привлекла внимание английского начальника, который отогнал сирдаров. Глянув на распростертого Хукам Сингха, он тихо спросил:
– Тумбара мард хай? Он твой муж?
Его хинди казался напыщенным, но голос был добрым. Дити кивнула и понурилась; к глазам ее подступили слезы, когда саиб стал отчитывать сирдаров:
– Хукам Сингх служил в нашей армии. Он добровольцем отправился в Бирму и был ранен, когда прикрывал ротного командира. Вы что, считаете себя лучше него? Заткнитесь и марш на работу, иначе отведаете моего кнута!
Струхнувшие сирдары отступили в сторону, давая дорогу четырем рабочим, которые подняли с пола недвижимого Хукам Сингха.
– Передай ему, он может вернуться когда пожелает, – сказал англичанин.
Дити сложила руки у груди и поклонилась, но в глубине души понимала, что работа мужа на Рукодельнице закончилась.
В повозке она устроила его голову на своих коленях и взяла дочку за руку, но уже не смотрела на дворец сорока колонн и мемориал покойного губернатора. На что теперь жить, если не будет месячного жалованья? От этой мысли померкло в глазах; день еще не кончился, но казалось, что все вокруг окутала тьма, и Дити машинально затянула вечернюю молитву:
Саджх бхайлеСаджха гхар гхар гхумеКе мора саджхманайо джи* * *
К югу от портовых районов Калькутты, на берегу, плавно сбегающем к шири Хугли, раскинулся зеленый пригород Гарден-Рич, где белые зажиточные купцы воздвигли свои усадьбы. Казалось, соседствующие владения Баллардов, Фергусонов, Маккензи, Маккеев, Смоултов и Суинхоу приглядывают за кораблями с именами и товарами хозяев. Особняки передавали разнообразие вкусов своих владельцев: одни подражали роскошным английским и французским замкам, другие напоминали классические римские и греческие храмы. Просторные угодья позволяли окружать дома парками, разнившимися, пожалуй, еще больше, ибо садовники не менее хозяев старались перещеголять друг друга в причудливости своих плантаций: вот вам деревья с фигурной стрижкой, а здесь аллея, ухоженная на французский манер. Меж газонов искусно располагались водоемы – прямые и длинные, точно арыки, или же в стиле английских прудов; некоторые сады могли похвастать даже террасами с ручьями, фонтанами и беседками под изящными черепичными крышами. Однако достоинства владения оценивались не экстравагантностью насаждений, но обзором, какой открывался из особняка, ибо самый роскошный сад не мог повлиять на финансовое благополучие, напрямую зависевшее от интенсивности каботажа. По общему признанию, в отношении обзора усадьба Бенджамина Брайтуэлла Бернэма не знала себе равных, хоть и была относительно молода. Вообще-то, беспородность имения можно было счесть преимуществом, поскольку мистер Бернэм имел право назвать его по собственному усмотрению – например, Вефиль[40]. Как основатель владений, он был не ограничен в создании ландшафта по своему вкусу, а потому без всяких колебаний приказал вырубить кусты и деревья, которые застили вид на реку, в том числе древние манго и густую бамбуковую рощицу, вымахавшую в высоту на пятьдесят футов. Теперь обзор реки не имел никаких помех, если не считать прикорнувшую у берега беседку, откуда были видны усадебные причалы. Этот изящный бельведер отличался зеленой черепичной крышей в стиле китайских пагод.
Узнав беседку, о которой говорил рулевой, Джоду воткнул весло в илистое дно, дабы лодку не снесло течением. Оказалось, проблема вовсе не в том, чтобы найти дом Путли. Особняки являли собой небольшие крепости, охраняемые слугами, которые всякого незваного гостя сочтут соискателем на свое место. Сад с зеленой беседкой выглядел самым большим и самым неприступным, на его лужайках развернулась армия садовников: одни пропалывали цветники, другие вскапывали новые клумбы, третьи скашивали траву. В заношенной повязке и линялом полотенце вместо чалмы, Джоду не имел шансов миновать их защитные порядки, в мгновенье ока его схватят и передадут стражникам, чтобы те отдубасили воришку.
Его неподвижная лодка уже привлекла внимание работника, на причале шпаклевавшего каик. Бросив кисть из пальмовых листьев в ведро со смолой, он хмуро воззрился на Джоду.
– Эй ты! – крикнул шпаклевщик. – Чего надо?
Джоду одарил его обезоруживающей улыбкой.
– Здравствуйте, господин лодочник, – сказал он, польстив работнику тем, что на пару разрядов повысил его в ремесленной табели о рангах. – Я прям залюбовался домом. Наверное, самый большой в округе?
– А как же, оно уж конечно, – кивнул работник.
– Видать, и семья большая, – закинул удочку Джоду.
Шпаклевщик презрительно скривился:
– Вот еще, в этаком доме табором не живут. Не, только Берра-саиб, Берра-биби и Берра-малыш.
– Да ну? И больше никого?
– Ну, еще барышня, только она им не родня, – дернул плечом работник. – Так, приютили по доброте сердечной.
Хотелось узнать больше, но Джоду понимал, что дальше расспрашивать неблагоразумно – если проведают, что девушкой интересовался какой-то лодочник, у нее могут быть неприятности. Но как же передать ей весточку? Джоду раздумывал над проблемой, когда вдруг в тени беседки заметил саженец чалты[41], которую знал по ароматным белым цветам и кисловатым плодам, вкусом напоминавшим неспелые яблоки.
Подражая своим сельским родичам с их нескончаемым запасом вопросов, Джоду невинно поинтересовался:
– А что, чалту недавно посадили?
Шпаклевщик хмуро покосился в сад:
– Ту, что ли? – Он скривился и пожал плечами, словно открещиваясь от ублюдка. – Ну да, девицына забава. Вечно сюда шастает, только садовникам мешает.
Джоду попрощался и развернул лодку. Он сразу догадался, что деревце посадила Путли – она обожала эту кислятину. В Ботаническом саду чалта росла под окном ее спальни, и Путли собирала плоды, чтобы замариновать или сделать приправу чатни. Все шалели, когда она ела их даже сырыми. Зная дотошность Путли, Джоду был уверен, что на рассвете садовница придет поливать своего выкормыша, и тогда можно будет ее перехватить, пока не встали слуги.
Он греб против течения, высматривая укромное, но близкое к жилью местечко, куда не сунутся леопарды и шакалы. Углядев подходящий закуток, Джоду поддернул повязку и спрыгнул в воду, чтобы привязать лодку к корням гигантского фикуса, росшего на заиленном берегу. Потом снова залез в лодку, ополоснул ноги и жадно уплел горшочек заветрившегося риса.
Покончив со скудным ужином, Джоду расстелил циновку под маленьким соломенным навесом, устроенным на корме. Темнело. Солнце валилось за дальний берег Хугли, на котором еще читались контуры Ботанического сада. Джоду чертовски устал, но не желал спать, пока на подсвеченной небесами воде кипела жизнь.
Начинался прилив. Река кишела судами, спешившими к своим причалам или на фарватерную стоянку. Покачиваясь в лодке, Джоду представлял, что свет перевернулся вверх тормашками и небо обратилось в реку с берегами из облаков; если смежить веки, то мачты и рангоуты представали вспышками молнии, пронизывающими лавину парусов, которые исполняли роль грома и трепетали на ветру, вздымаясь и опадая. Щелканье парусины, пронзительное пение ветра в снастях, стон дерева, глухие удары волн о нос корабля – всякий раз эти звуки изумляли, превращая каждое судно в самоходную бурю, а самого Джоду – в орла, кружащего в ее охвостье, дабы поживиться останками разрушений.
Глядя на реку, он насчитал с дюжину флагов разных царств и стран: Генуя, Королевство Обеих Сицилий, Франция, Пруссия, Голландия, Америка, Венеция. Распознавать флаги его научила Путли, когда рассказывала о кораблях, проплывавших мимо Ботанического сада. Она никогда не покидала Бенгалию, но много знала о всяких странах. Ее истории сыграли немалую роль в желании Джоду увидеть розы Басры и порт Кантона, где правил Великий Китайский Император.
С трехмачтового парусника донеслась английская команда помощника “Свистать всех наверх!”, которую тотчас подхватил хукум серанга:
– Саб адми апни джагах!
– Поднять топсель!
– Бхар бара гави!
Парусина звучно затрепетала на ветру, и помощник выкрикнул:
– Отводи!
– Гос даман джа! – эхом откликнулся серанг, и нос корабля медленно повернулся.
– Шкоты тянуть! – последовала команда, и громадина марселя с треском надулась, даже не дав отгреметь повтору серанга:
– Баджао тиркат гави!
От мастеров, что на причалах шили ветрила, Джоду узнал названия парусов на английском и ласкарском, исключительно морском пестром языке, лексикон которого был разнообразен, как суда на реке, – архаичные португальские калалузы всех мастей и керальские паттамары, арабские доу и бенгальские ялики, малайские проа и тамильские катамараны, индийские шаланды и английские шнявы, – но смысл его пробивался сквозь мешанину звуков так же легко, как течение Хугли сквозь столпотворение кораблей.
Наслушавшись команд, эхом разносившихся над палубами океанских судов, Джоду вполне мог сам себе повелеть “Вахту к правому борту! Джамна пори упар ао!”, великолепно ухватывая общий смысл приказа, но теряясь в его деталях. Вот бы по-всамделишному скомандовать на паруснике, измотанном штормом… Он верил, что такой день настанет.
Внезапно над рекой вознесся иной клич – Хайя ила ассалла… Азан эстафетой полетел от корабля к кораблю, призывая мусульман к вечерней молитве. Преодолевая сытую сонливость, Джоду накрыл голову сложенной тряпицей, развернул лодку на запад и опустился на колени для первого рака. Не сильно набожный, он чувствовал, что этого требует давешнее погребение матушки. Покойнице было бы приятно, что ее помянули; Джоду пробормотал последние слова молитвы и теперь мог с чистой совестью отдаться усталости, накопившейся за последнее время.
* * *
На плавучем дворце, стоявшем в десяти милях ниже по течению, приготовления к обеду из-за неожиданных препятствий затянулись. Во-первых, роскошная зеркальная гостиная, которую не открывали со времен старого раджи, несколько обветшала. С канделябров кое-где отвалились подсвечники, которые пришлось крепить подручными средствами вроде проволочек, деревяшек и даже ошметков кокосовой скорлупы. В целом вышло неплохо, но покалеченные канделябры выглядели так, словно их накренило ветром.
Бархатная штора делила гостиную на две половины, одну из которых украшал великолепный палисандровый стол. Выяснилось, что в отсутствие ухода полировка стола потускнела, а под ним самим обосновалось семейство скорпионов. Понадобилось вызывать вооруженную палками охрану, дабы изгнать новоселов, а затем отлавливать и лишать жизни утку, чтобы ее жиром отполировать столешницу.
Позади стола имелась скрытая ширмой ниша, откуда любовницы старого раджи, занавесившись накидками, подглядывали за гостями. Однако изящная резная ширма сгнила, выплатив свою дань запустению. По настоянию Элокеши ее спешно заменили утыканной дырочками шторой, поскольку танцовщица чувствовала себя вправе оценить визитеров и даже вдохновилась на более полное участие в вечере, решив, что после трапезы девицы развлекут гостей своим искусством. Осмотр сценической площадки выявил, что покоробившийся пол грозит босоногим танцовщицам богатым урожаем заноз. Позвали плотника, чтобы выровнял половицы.