Шарлотта полулежала в его объятиях, на губах ее играла загадочная улыбка. Или счастливая – но разве это не одно и то же? Счастье всегда загадочно и непостижимо. Она и вправду счастлива, но о чем она думает? Может, постановила для себя, что ничего главнее и победительнее любви на свете нет? А может, решила раз и навсегда прекратить разговоры о его карьере – эти разговоры чуть не привели их к разрыву.
Шарлотта молчала, но ее молчание было так выразительно, что он без труда прочитал ее мысли.
Важно, что мы вместе. Я не ставлю никаких условий, я ничего не требую, кроме твоей любви.
Ну нет. Он не позволит ей превзойти себя в благородстве. К тому же он знал, чем ее обрадовать. Теперь, когда он убедился в ее бескорыстии, в ее любви, Карл-Артур решил отплатить той же монетой.
Сегодня же начну искать место, которое позволит нам жить, не думая о куске хлеба.
Он не произнес эти слова вслух, только подумал. Но знаете, бывают такие минуты, когда ничего не надо говорить. И, наверное, вот она, одна из таких редких минут.
Неужели она услышала его мысли? Услышала его обещание?
А он… Всего несколько минут назад суровая, логически безупречная отповедь выстраивалась сама по себе, а сейчас ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы робко выдавить:
– Ах, Шарлотта… смогу ли я когда-нибудь отблагодарить тебя за твою жертву?
Она склонила голову на его плечо и спрятала лицо.
– Любимый друг… – услышал он ее шепот. – Я ни секунды не сомневаюсь, что сможешь.
Сможешь? Сможешь отблагодарить? Что она имеет в виду? Проще всего подумать – ах, я не желаю никакой благодарности, кроме твоей любви? Но почему склонила голову, почему не смотрит ему в глаза? Считает, что он должен отблагодарить ее за то, что выходит за него замуж, несмотря на его нищету? За то, что сохранила ему верность? Он, в конце концов, пастор, доктор философии, сын известных и уважаемых родителей… он всегда стремился честно исполнять свой долг, его проповеди привлекают все больше паствы, его образ жизни служит примером для многих… неужели она и в самом деле считает, что принесла такую великую жертву, отказав Шагерстрёму?
Он приказал себе успокоиться. Нет-нет, она, разумеется, ничего такого не имела в виду. Но все же надо попытаться кротко и незаметно узнать, что она хотела сказать этим «сможешь отблагодарить»… хотя… нет, он же сам вложил эти слова в ее уста.
– Что ты имела в виду – отблагодарить? Ты же знаешь, у меня нет ничего, что я мог бы тебе предложить, кроме моей любви.
Она слегка прижалась к нему и прошептала в ухо:
– Ты себя недооцениваешь, мой друг. Ты мог бы стать настоятелем собора или даже епископом.
Он дернулся так резко, что она чуть не упала.
– Вот, значит, в чем причина… ты отказала Шагерстрёму, потому что рассчитывала стать женой настоятеля или епископа… Да?
Она посмотрела на него странно, будто только что проснулась.
Ну да, что же еще… скорее всего, и вправду задремала и во сне выдала свои тайные планы. Но… почему она молчит? Считает, что его вопрос не требует ответа?
– Я спрашиваю – почему ты отказала Шагерстрёму? Хотела стать женой епископа?
Ее щеки порозовели, но она по-прежнему молчала.
Он так и знал! Раскаленная кровь Лёвеншёльдов бросилась ему в лицо.
– Я еще раз спрашиваю… ты меня не слышишь? Ты отказала Шагерстрёму, чтобы стать женой настоятеля или епископа?
Шарлотта резко вскинула голову. Он оцепенел – такой холодной яростью налились ее глаза.
– Само собой. Разумеется, – презрительно процедила она.
Он встал. Ответ подкосил его, но он неимоверным усилием воли постарался скрыть удар. Незачем показывать свою боль такому испорченному созданию, как Шарлотта. Но все же, чтобы потом себя не упрекать, он сделал еще одну попытку вернуть заблудшую овцу на путь истинный.
– Дорогая Шарлотта… нет слов, чтобы выразить мою благодарность за твою искренность. Теперь я понял, что для тебя важнее всего суетный внешний лоск. Беспорочная жизнь, верное служение Иисусу, моему Учителю, для тебя не имеет никакого значения.
Мягкие, кроткие слова. Он с нетерпением ждал ответа.
– Дорогой Карл-Артур, твои несравненные достоинства невозможно переоценить, и я их прекрасно осознаю и ценю. Хотя, конечно, не ползаю перед тобой в пыли, как тетки в нашей церкви. Они чуть не дерутся за право поцеловать твою беспорочную руку.
А вот это уже грубость.
Шарлотта хотела уйти, но он схватил ее за руку и удержал. Этот разговор нельзя повесить в воздухе, он должен расставить все точки над «i».
Когда Шарлотта съехидничала насчет теток в церкви, он вспомнил слова фру Сундлер, и злость заклокотала в душе с новой силой.
И опять открылась дверь в тайный сад души с бесконечными гроздьями убедительных и ярких слов.
И заговорил он так же – ярко и убедительно. Он обличал ее пагубное пристрастие к мирскому, ее гордыню, ее жалкое тщеславие.
Но она его не слушала.
– Это, наверное, из-за своей мерзости и зловредности я отказала заводчику, – холодно напомнила она.
Какое бесстыдство!
– Боже мой, что за испорченное создание! Ты же сама призналась, что отказала ему потому, что быть женой настоятеля или епископа почетней, чем женой заводчика, пусть даже очень богатого.
Но в душе его вдруг зазвенела тревожная струнка. Зачем он это говорит? Он же прекрасно знает, как горда Шарлотта. Она ни за что не станет оправдываться – пусть думают, что хотят.
Но он уже не мог остановиться. Каждое слово Шарлотты только подтверждало ее глубокую внутреннюю испорченность. Только послушайте, что она ему сказала!
– Милый Карл-Артур, стоит ли относиться всерьез к каждому моему слову? Я пошутила. Ты же сам прекрасно знаешь: ни настоятелем, ни епископом тебе не стать. Не по зубам.
Он и до этого чувствовал себя оскорбленным, но теперь просто ослеп от ярости. Он уже не прислушивался к осторожно тренькающей в глубине души струнке – остановись, пока не поздно… У него задрожали руки, кровь пульсировала в ушах тяжелыми, шумными ударами. Эта женщина доведет его до сумасшествия.
Карл-Артур понимал, что ведет себя странно: голос срывается на крик, он воздевает руки к небу, точно призывая громы и молнии обрушиться на ее голову. Странно, более чем странно, а может, и смешно, но он не делал ни малейшей попытки взять себя в руки. Омерзение – вот верное слово; она вызывает у него омерзение. Такое омерзение, что слов недостаточно. Он чувствовал яростную необходимость подтвердить жестами то, что испытывает.
– Твоя низость не знает границ! – едва ли не завизжал он. – Я вижу тебя насквозь! Никогда, слышишь, никогда я на тебе не женюсь! Это означало бы пасть в ту же бездну низости и испорченности!
– Все же какая-то польза была и от меня, – холодно усмехнулась она. – Если бы не я, тебе бы не видать звания магистра и доктора философии как своих ушей.
После этой ехидной фразы в нем что-то произошло. Его ответ удивил его самого. Словно бы вместо него говорил кто-то посторонний, а он с недоумением слушал страшные и обидные слова.
– Вот оно что! Фрекен Шарлотта хочет сказать, что она ждала меня пять лет и теперь я обязан на ней жениться? Как бы не так! Я женюсь только на той, на кого мне укажет Бог!
– Не тебе говорить о Боге, – тихо сказала Шарлотта. – Бог милостив и справедлив.
Он поднял голову, отчаянно вскинул руки и молитвенно посмотрел на небо, словно старался увидеть – не подаст ли Господь ему знак?
– Да, да, да! Пусть Бог выберет мне невесту. Так и будет. Я женюсь на первой же встречной незамужней женщине!
Шарлотта вскрикнула, сделала шаг к нему, схватила судорожно поднятые руки и попыталась их опустить:
– Нет, Карл-Артур! Карл-Артур! Опомнись!
– Не подходи ко мне! – пронзительно закричал он.
Представьте только, она не поняла силу его гнева. И даже попыталась его обнять.
Он издал вопль отвращения и оттолкнул ее с такой силой, что она споткнулась и села на земляную ступеньку. И помчался куда глаза глядят.
Разносчица из Даларны
[19]
Когда Карл-Артур впервые увидел усадьбу проста в приходе Креста Господня, ему пришла в голову мысль: именно так и должна выглядеть усадьба сельского священника – мирно и гостеприимно. Но при этом внушать почтение. Усадьба стояла довольно близко к тракту, к ней вела аллея, обсаженная вековыми, как и полагается в старинных имениях, липами. Зеленый забор, внушительные ворота и белая резная калитка, через которую можно видеть круглую клумбу, посыпанные гравием дорожки и длинный, выкрашенный красной фалунской краской двухэтажный дом с двумя одинаковыми флигелями: справа – для пастора-адъюнкта, слева – для семьи арендатора.
И каждый раз, когда он смотрел на постоянно обновляемые газоны, на геометрически правильные клумбы, где все растения одинаковой высоты и посажены на одинаковом расстоянии друг от друга, на дорожки, где гравий разных цветов уложен в причудливый орнамент, на дикий виноград на крыльце, на умело драпированные шторы на окнах – ни одного окошка без шторы, – каждый раз ему казалось, что лучших символов скромного благополучия и достоинства и придумать невозможно. Все, все обитатели такой усадьбы должны понимать свой долг: в подобном месте надо жить честной, разумной, спокойной и порядочной жизнью.
И никогда даже вообразить не мог, что именно он, магистр и доктор философии Карл-Артур Экенстедт, в один прекрасный день выбежит из усадьбы в съехавшей набок шляпе, размахивая руками и издавая нечленораздельные вопли.
Он даже представить не мог, что он, магистр и доктор философии Карл-Артур Экенстедт, с грохотом захлопнет за собой мирную белую калитку и разразится диким хохотом.
– Вы когда-нибудь видели что-то подобное? – начали перешептываться цветы на клумбах. – Это еще что за пугало?
И не только цветы – ошеломленно зашумели деревья, по газону пробежала волна возмущения, как от порыва холодного ветра. Весь сад смотрел на него с удивлением и неодобрением.
Не может быть!
Неужели это он и есть, сын очаровательной полковницы Экенстедт? Сын образованнейшей женщины во всем Вермланде? Той самой, что пишет стихи, ничуть не уступающие стихам самой фру Леннгрен? Нет-нет, не может быть… этот сумасшедший – сын полковницы? Он будто только что побывал в преисподней, насмотрелся там всяких ужасов и чудом вырвался… да вырвался ли?
Спокойный, ласковый, на редкость моложавый адъюнкт! Тот самый, чьи проповеди приходят послушать даже из соседних хуторов – настолько они красивы и поэтичны! Неужели это он, этот молодой пастор, только что выбежал из усадьбы с красными пятнами на перекошенной от ярости физиономии?
Что? Пастор из церкви Креста Господня, где живут известные своей скромностью и тихим нравом слуги Господа нашего, выбежал из усадьбы в таком виде? Как вы можете утверждать подобную нелепицу?
Представьте, да. Это он и есть. Мало того. Он бежит на проезжую дорогу – зачем? А вот зачем: твердо решил сделать предложение руки и сердца первой же попавшейся незамужней женщине!
Да-да, это он и есть. Молодой пастор Экенстедт, получивший безупречное воспитание, всю жизнь проживший среди образованных и достойных людей. Это он надумал взять в жены, сделать другом и помощником на всю жизнь – и кого? В это невозможно поверить – первую попавшуюся женщину! Он что, не знает, что эта самая первая попавшаяся может оказаться известной всей округе сплетницей? Или ни на что не годной лентяйкой? Глупой, как полено, распустехой? Или шлюхой? Или, еще хуже, злобной и мстительной, как оса?
Понимает ли он, какую опасную игру затеял? Знает ли, на что идет?
Карл-Артур постоял немного у калитки. Послушал голоса сада – от дерева к дереву, от цветка к цветку.
Да, он знает, на что идет. Да, он понимает, что затеянная им игра опасна. Но он знает и другое. Этим летом он нарушил обет любви к Богу, он поддался соблазну, он полюбил мирское больше, чем Бога. Он понял, какой опасности едва избежал, понял, что девица по имени Шарлотта Лёвеншёльд едва не погубила его бессмертную душу. Еще бы чуть-чуть промедлил – и все. Бесповоротная гибель.
Но опасность не уменьшилась. И поэтому он решил возвести стену, которую она не сможет преодолеть, даже если захочет.
Нет, никогда больше – он и в самом деле вырвал ее из сердца. И открыл свое сердце Христу. Показал Спасителю, что любит Его безгранично. И не только любовь, вера его тоже не имеет границ. Поэтому он просит Иисуса выбрать ему невесту. Что лучше доказывает любовь, чем безграничное доверие?
Страшно, конечно, вручать свою судьбу кому-то постороннему, но это же не посторонний, это сам Иисус… нет, пожалуй, ничего страшного. Если это Иисус – ничего страшного.
И последнее, что он сделал, прежде чем закрыть за собой калитку, – прочитал «Отче наш». И успокоился. Даже внешне – исчезли покрывавшие лицо красные пятна, унялась дрожь, от которой время от времени неприятно постукивали зубы.
Карл-Артур двинулся в сторону деревни – куда же еще ему было идти, если он собирался встретить свою невесту? Но слаб человек – им опять овладела нерешительность. Дошел до конца забора и остановился как вкопанный.
Ничтожный, малодушный субъект, притаившийся в одном из уголков его души, ехидно напомнил: всего час назад на этом же самом месте он встретил не кого-нибудь, а глухую попрошайку Карин Юхансдоттер – в заплатанной юбке, протертом до дыр платке на плечах и с нищенской торбой за плечами. Она была замужем, но муж несколько лет назад умер, и теперь она вполне подходила на назначенную им роль первой же встреченной незамужней женщины.
А вдруг… вдруг он наткнется именно на нее?
И что? Он отверг опасения своего жалкого альтер эго – такие мысли недостойны человека, решившего вверить свою судьбу Господу. Никаких компромиссов.
Он решительно двинулся вперед.
Всего через несколько секунд он услышал за спиной стук копыт. Его обогнала двуколка, запряженная роскошным жеребцом.
В ней сидел не кто-нибудь, а один из самых могущественных горнозаводчиков края. Он владел таким количеством рудников, плавилен и кузниц, что многие сомневались: уж не богаче ли он самого Шагерстрёма?
Рядом с заводчиком сидела его дочь. Если бы коляска не обгоняла его, а ехала навстречу, Карл-Артур, согласно поставленному им же самим условию, должен был бы остановить ее и попросить руки – он же дал себе слово жениться на первой встречной.
Кто знает, чем бы кончилась эта история. Вполне мог получить кнутом по физиономии. Магнат-заводчик Арон Монссон выдавал своих дочерей за графов и баронов, а не за пасторов-практикантов. Опасная затея, но… ведь они движутся в одном направлении, значит, она никакая не встречная! Наоборот, попутчица – если можно так сказать про девушку, пронесшуюся мимо в шикарном экипаже.
И опять поднял голову засевший у него в душе трусливый и расчетливый человечишка. Вернись домой, нашептывал он, вернись сейчас же… ты что, спятил? Чересчур уж безумное предприятие…
Но, кроме этого мелочного и примитивного обывателя, в душе его нашлось место и для обновленного, храбро избежавшего грехопадения, бесстрашного и непреклонного в служении Господу истинного праведника, и этот праведник радовался возможности доказать силу своей веры и любви к Господу. И голос его звучал в душе адъюнкта, как серебряные ангельские фанфары.
Вперед, только вперед!
Справа от дороги тянулась довольно крутая песчаная насыпь, густо поросшая молодыми сосенками, березами и черемухой. И оттуда доносилось пение. Он не мог видеть, кто поет, но голос-то был ему хорошо знаком. Дочка хозяина постоялого двора, разбитная девица, не пропускавшая ни одного мало-мальски заметного парня. И ведь совсем близко, в любой момент может выскочить перед ним на дорогу, как черт из табакерки. И что тогда делать?