– Мужчине свойственно животное влечение, – не унималась Милли.
Я закурил и откинулся на спинку стула.
– Я выше всего этого. Безусловно, эта женщина привлекательна. Но не настолько, чтобы взбудоражить душу творца. Хотя, возможно, я бы и написал ее.
Мои волнения улеглись. Я не верил во влюбленность. Я верил в искусство постижения души, которое пока только нащупывал нерешительными движениями. Но я был уверен в том, что только на этом искусстве и зиждется сама теория любви. В теории я был подвешен недурно, однако же практика беспощадно «провисала».
– Тогда вас определенно нужно представить друг другу.
Я залпом осушил очередной бокал шампанского. Алкоголь подтачивал мое беспокойство, и я окончательно размяк – это было мне на руку.
– Почему бы и нет, – бросил я вполне беспечно.
Рене допела вторую композицию и под оглушительные аплодисменты принимала букеты и подарки. Она еле заметно улыбалась, ее сдержанность, некая скованность возбуждала во мне любопытство. Милли знала, что после первого выступления Рене всегда выпивает черри, затем уходит в гримерку и возвращается через час на сцену. Я восхищался своей визави, она в мгновение ока выловила певицу и усадила за наш столик. На меня нахлынула волна ароматов: в этом танце кружились роза, карамель и вишня. Милли представила нас, и я сумел разглядеть Рене вблизи – она оказалась еще более красивой, хотя черты ее лица были абсолютно не классическими. Полноватые губы в бордовой помаде улыбались краешками и вежливо произносили слова, которые я не мог разобрать. Сейчас я мог рассмотреть цвет ее глаз – они напоминали ту самую карамель, которая ласкала мое обоняние: тягучая карамель у самого зрачка, а дальше орех – темный, глубокий оттенок. Она бросила на меня уверенный взгляд исподлобья, я слегка смешался, но и не думал теряться.
– Вы были чудесны на сцене. – Я поднес зажигалку к ее сигарете, курила она по-мужски: без модных мундштуков.
– Благодарю вас, мистер Браун. Раньше я вас здесь не видела.
– Питер весь в трудах! – ответила за меня Милли. – Он не так давно вернулся из Америки, где в его честь была устроена выставка.
– Стало быть, вы художник? – с неподдельным интересом спросила она.
– В последнее время я забываю об этом.
– Значит, вам нужно напомнить. – Она так ослепительно улыбнулась, что я не мог не последовать ее примеру. Ее энергетика заражала.
– Питер был бы не прочь написать твой портрет, Рене. Он сам изъявил желание! Было бы чудесно, не правда ли? – Милли эта затея нравилась больше, чем нам двоим. Я чувствовал себя не очень удобно, стыдливость закралась в самое сердце – ведь я решил написать портрет женщины, даже не успев представиться ей. Но, казалось, Рене это ничуть не задело.
– Что ж, возможно, когда-нибудь.
Она потягивала черри и казалась вполне удовлетворенной.
– Какая живописная манера вам ближе всего? – решил поинтересоваться я.
– О, я люблю разное искусство, даже «неправильное», – бросила она и рассмеялась самой себе. – Напишите меня так, чтобы я увидела в себе то, чего раньше не видела.
– Это будет непросто. Полагаю, вы прекрасно себя знаете.
– Порой мне кажется, что даже слишком, – кивнула она.
– Новые грани всегда найдутся. Думается мне, мы изучаем себя всю жизнь.
– В таком случае, уповаю на то, что вы поможете обрести мне одну из них.
– С величайшей радостью.
– Было приятно, – сказала она через минуту, и я заметил, что ее бокал пуст. – Мне нужно готовиться. Обещайте дослушать до конца.
Мы пообещали, я поцеловал ее руку, и она удалилась. Но во мне явно что-то изменилось в ту самую секунду, когда я увидел эти глаза цвета ореха и жженного сахара.
Глава V
В тот вечер Милли все же представила меня пресловутому Жакобу. Он был похож на Поля Пуаре в поздние годы, говорил с легким акцентом и восхвалял живопись позднего Ренессанса. Но искусству мы уделили всего несколько минут, да и я не был настроен говорить о том, что в последнее время вводило меня в полнейшую растерянность. Я был пьян, окрылен встречей с Рене и всей атмосферой, которая порождала в моем воображении красочные картины.
На утро я не мог избавиться от ощущения, что все произошедшее за вечер, было лишь сном. Однако же головная боль вторила здравому смыслу – все случилось на самом деле. Я видел эту женщину, она не была сказочной феей, видением или плодом моей фантазии. Она была реальной, ощутимой, пахнущей вишней, с ангельским голосом и глазами цвета карамели… Я никогда не понимал значение слов «запасть в душу», но теперь ощутил их силу в полной мере. Но это ощущение перестало мне нравиться спустя две недели после того вечера в «Глории». Я думал о Рене не переставая. Ее образ мелькал в каждой мысли, в каждом звуке – каждый раз, закрывая глаза, я видел ее перед собой, чувствовал ее касания во снах, и это сводило меня с ума. Всяческий помысел относительно моей одержимости окунал меня в ступор и отторгался с неистовым отрицанием.
Чтобы забыться, я вернулся в мастерскую. Пытался стереть из памяти лицо с сияющей улыбкой масляными красками. Не выходило. Потребовалось много краски и много времени, чтобы убедиться в том, что Рене застряла в моем сознании и освобождать его не собирается.
За ужином Милли трещала о каких-то новостях, а затем, когда мы пили кофе в гостиной вдвоем, – Ридли уходил к себе в кабинет сразу после ужина, – она вдруг озадачено взглянула на меня и обратилась ко мне со словами:
– Неужели ты влюбился?
Я опешил.
– В кого это? – сигарета вспыхнула в моих пальцах крохотной звездой.
Милли закатила глаза.
– Рене Шеридан не оставляет ни одного мужского сердца целым. Я тебя предупреждала! А ты попался, попался, как мальчишка! Но даже мальчишкой ты так не обманывался.
В этом она была права. Я вообще мало что смыслил в любви. В годы детства и отрочества я не интересовался противоположным полом совершенно, хотя был весьма популярен в дамских кругах (как говорила Милли). Физическую близость я познал в неполные семнадцать, особенно не прельстился и взялся за более полезные дела. Несмотря на то, что в Европе я кутил порой слишком яро, смешивая искусство с алкоголем и женским обществом, я остался верен себе и своим принципам. Говорят, что в жизни нужно все попробовать, я попробовал женщину. Но без эмоциональной привязанности физические сношения приносят столько же удовлетворения, сколько пудинг с мясом, если в него не положить начинку. Вся соль растворяется в бессмыслице.
– Не говори ерунды. – Был мой ответ.
– Попробуй меня убедить, что это не так.
– Я и не собираюсь. Мне совершенно не до этого. Я начал картину, – я решил перевести тему, – и довольно достойную, по моему мнению.
– И что же на ней? – голос ее звучал ровно, но мне он не понравился.
– Закончу – увидишь.
Милли кивнула.
– Просто признайся, что она тебе понравилась, – сказала она после нескольких минут давящей тишины.
– Не спорю.
– И даже более того, – не преминула добавить Милс.
– Я не верю в глупые влюбленности! – Мой голос прозвучал слишком надменно, я даже ощутил горечь во рту от собственной несдерживаемой глупости. – Ну, – начал я уже спокойнее, – не могу отрицать, что она произвела на меня впечатление. Более того, я думаю о ней. Но, как ты верно заметила, между нами не может быть ничего общего.
– Мне стало легче, когда ты произнес это вслух.
– Почему тебя это так волнует?
– Потому что ты мне как брат. Я не хочу, чтобы ты страдал. А это происходит со всеми, кто связывается с Шеридан.
– У нее было так много мужчин?
– Смотря что ты подразумеваешь под словом «много». – Милли подмигнула.
– Она не показалась мне похитительницей мужских сердец, просто она слишком обаятельна. Не нужно путать симпатию с любовью.
– От одного до другого – пара шагов.
– Пара сотен шагов! – воскликнул я.
– Ой ли?
– Влюбиться с первого взгляда было бы слишком беспечно с моей стороны.
– Уверена, что ты ей тоже приглянулся, – Милли откинулась на спинку дивана и вздохнула.
Я усмехнулся.
– Знаешь, Питер, – снова этот ее серьезный тон, – в любви ведь всегда так: сначала ты восхищен, окрылен, а затем тебя поглощает тьма. – В ее глазах застыла мрачная дума, которая даже меня заставила содрогнуться.
– Милли, разве ты не любишь Ридли?
– Люблю. И в этом вся загвоздка.
– Возможно, мы больше не встретимся с Рене, – произнес я как-то мечтательно. Господи, до чего же я могу быть противным! Даже самому себе.
– Но ты же хочешь ее увидеть?
– Да, – я не колебался. – Мне было с ней приятно. Я не хочу влюбляться. Хоть я и не знаю, что это значит. Просто… Как бы тебе объяснить… – Я принялся расхаживать по гостиной. – Как я сказал, я думаю о ней. Что-то есть в ней особенное, что не могло меня не зацепить. Это словно вспышка. И я хочу увидеть ее снова. Не знаю, что из этого выйдет, но не думай меня разубеждать.
– В моих силах лишь уведомить тебя. Я не смогу привязать тебя к стулу.
– В любом случае, я не планирую пока этого делать.
Меня обуревали столь противоречивые ощущения: одно хуже другого, и я не знал, как облачить их в слова, какую форму придать этим чувствам, поглотившим меня столь стремительно и против моей воли.
– Когда планируешь завершить полотно? – вдруг с искренним любопытством обратилась ко мне Милли, таким образом вернув меня с небес на землю.
– На днях. Но у меня возникли некоторые мысли. Хочу встретиться с арт-дилером, один коллега посоветовал обратиться именно к нему. Надо же, сколько людей искусства вынуждены прозябать в трясине пустой, ненавистной рабочей рутины.
– Патрик отвезет тебя, – махнула она рукой, а лицо ее вновь приняло скучающее и серьезное выражение.
Остаток вечера мы говорили о разных пустяковинах, я пытался отвлечь Милли от темы, которая ни много ни мало ее расстраивала, а она делала вид, что не беспокоится о моей участи. Я прекрасно знал, что она переживает, знал, что она не счастлива в браке так, как ей того хотелось. Но она была слишком сильной, невзирая на свое внешнее легкомыслие, не в ее правилах было жаловаться на свою участь – ведь она обрела то, о чем мечтала: хорошую и обеспеченную жизнь. Я, признаться, хотел того же, но добиться этого мне хотелось посредством своего творчества. Так виделась мне идеальная картина будущего, и до этого момента я не особенно думал о женитьбе, женщинах и всем том, о чем, как правило, следует задумываться людям. Мне уже двадцать пять. Наверно, может показаться, что я достаточно зрел для отношений, но это не так. Я чувствую себя слепым котенком, блуждающим во мраке жизни. Единственная любовь, которая всегда прельщала меня, была любовь к искусству и жизни. Эта любовь и вела меня к намеченным целям, хоть порой я и забывал о доле, избранной мной со всей ответственностью. Но сейчас я вернулся к кисти и не намерен был выпускать ее из своих рук.
Арт-дилера, которого мне посоветовал Чарлз Уинстон – худощавый малый, специализирующийся на гравюрах, мне пришлось вылавливать, словно хищную щуку. Он был занятым человеком, которому явно не хватало часов в сутках. Несколько дней я просиживал штаны в его конторе во время своего обеденного перерыва, сжимая в руках обернутые в газеты полотна.
И вот наконец, на девятый день он меня принял. Мой энтузиазм, конечно, уже погас. Признаться, погас он на третий день. Но делать было нечего, цель оправдывала средства, и я был вынужден терпеть. Его кабинет был захламлен предметами искусства, сесть мне не предложили – так как места для сей роскоши не нашлось. Мистер Родерик сразу мне не понравился. Это был сухой, низкорослый джентльмен с надменным выражением лица. Его взгляд будто пронзал тебя насквозь – такой он был хитрый и злобный, словно его обладатель заведомо ненавидел собеседника. В своей жизни я встречался всего с парочкой арт-дилеров, но всегда безуспешно. Очевидно, это стало моей традицией, ведь и в этот раз мне отказали. Ну, или отказали наполовину.
– У вас определенно есть талант. – Сколько раз я слышал эти бессмысленные слова. – Но таких картин за свою жизнь я видел даже не сотню раз – тысячу. Это банальные сюжеты, которые никому не интересны.
Удар под дых.
– Послушайте, – он снял очки и потер глаза, – я могу дать вам несколько фунтов за эти две, – он указал на портрет матери и натюрморт с кувшином молока.
– Их получится продать? – Я слишком устал, чтобы соображать.
– Никогда нет гарантий. Но, возможно, кого-то они заинтересуют.
– Берите.
– Гонорар не важен?
Я прыснул, пристально посмотрел на него и не ответил. Он сунул мне две банкноты.
– Спасибо. – Я смиренно поднял оставшиеся полотна и завернул их в газету.
– Не стоит отчаиваться.
– А что же стоит делать?
– Учиться, юноша. Не все рождаются гениями. Чаще всего ими становятся. Вдохновляются работами великих мастеров, совершенствуют свои навыки. Сдаваться – последнее дело. Вы прождали меня не один день, следовательно, я могу сделать вывод, что вы не из тех, кто сдается.
– Вы всем это говорите? – Я злился не на него, но на себя.
– Только тем, кто имеет потенциал.
Я добрел до конторы, оставил там свои полотна – коллеги уже не смотрели удивленно на мои художества. Некоторые подшучивали надо мной, некоторые качали головой, но мне было все равно – мне хотелось напиться. Поэтому я отключился от всего внешнего, дотерпел до окончания рабочего дня и направился в «Глорию». Я даже не переодевался, настолько мне все осточертело. В такое раннее время посетителей было мало, да и мой внешний вид не особо кого-то интересовал, а метрдотель помнил меня по прошлому визиту. Те деньги, что я заработал на несчастных картинах, я попросту пропил. Хоть удовлетворения от этого было мало. Мне казалось, что в моей жизни больше ничего не изменится – я так же буду зарабатывать гроши, еле-еле сводить концы с концами и останусь прихлебателем у подруги до конца моих дней. Замечательная перспектива. Да, я жалел себя, как последнее ничтожество. И именно в этот момент я увидел ее – она улыбалась и шла прямо к моему столику.
Глава VI
Алое платье, помада ему в цвет, кружевная накидка – дикая роза, притягивающая к себе весь солнечный свет. Уверенной походкой она приблизилась ко мне и облокотилась на стол.
– Почему-то я не вижу холст и палитру, – бросила она мне добродушно.
Я не мог не улыбнуться в ответ на ее реплику.
– Растерял по дороге.
– Вот не задача. – Она саркастично цокнула и присела на стул напротив, сделав официанту знак. – Выглядите неважно, Питер.
– Чувствую себя так же.
Она взглянула на меня со всей серьезностью и подперла подбородок руками.
– С чувствами всегда сложнее. Но и они исключительно в нашем подчинении.
– Стало быть, вы специалист в отношении чувств? – кажется, я произнес это слишком надменно.
– Нет, я не специализируюсь на чувствах. Только на их контроле. Поверьте, иногда этот навык неплохо выручает. – Я кивнул. – Послушайте, что бы у вас ни случилось, вы никогда не разберетесь с этим, если будете жалеть себя и корить несправедливое общество, которое якобы виновно в ваших бедах.
Она сказала ровно то, что я чувствовал и чем занимался в данную секунду. Невольно мои губы начертали на лице благодарную улыбку.
– Удивительно, как точно вы описали мое текущее состояние. Ведь именно это я и делаю сейчас.
– Это вовсе неудивительно. Все мы так поступаем, когда нам больно. Всегда хочется винить кого-то, только не себя.
– Верно.
Ей принесли ее любимый черри.
– Не расскажете, что все-таки случилось?
Я без малейшего колебания излил ей душу. Конечно, я стремился выразить самую суть, не вдаваясь в детали, которые могли бы ее утомить. Но отчего-то я был уверен, что она поймет меня. Рене удивительным образом чувствовала меня. Возможно, она была чрезмерно эмпатична и чувствовала всех людей. Не могу сказать. Но одно ясно наверняка – ее внимательный взгляд и легкие кивания головой означали полное участие. Доверие ореолом окружило нас. Я не пытался казаться кем-то иным, тем более, она видела меня насквозь – так к чему же это притворство и лукавство?