Я подумал, что такого человека, наверно, усиленно разыскивают киношники, когда им нужно снимать матерого хозяина, кулака эдак серединных двадцатых Разве-что у него отнять «дипломат», надеть на него вместо ратинового пальто поддевку, а вместо кургузой шапки этакую фуражечку с маленьким, когда-то лакированным, козырьком, закрывающим глаза.
Во всей позе спокойная уверенность. Впрочем, видать и в том, что одет не просто хорошо, но и модно. Время от времени он отставляет наперед ногу, обутую в новый и дорогой теплый кожаный полуботинок на молнии. (У меня таких полуботинок нет и не будет И не потому, что не могу купить. Бывает и гонорарные месяцы Но зачем? Семьдесят рублей за пару теплых ботинок отдать считаю излишеством. Я старый писатель, мне и суконные «прощай молодость» на семнадцать рублей хороши!.. А вот ему, видать, не хороши!)
Интересно бы знать кем же он работает? Но словно услышав мой вопрос, он открывает «дипломат», из кармана под крышкой вынимает бумагу с грифом, с машинописным текстом и с печатью и подписью. Бумага на миг плавно перегнулась в его руках и я вижу под грифом первую фразу. Не всю, начало: «Начальнику базы». Он поправил лист в толстых пальцах и продолжал читать. И чего он так долго читает? Три строки вижу на просвет. Значит любуется бумажкой. Снова открыл «дипломат», вернул на место бумагу, я успеваю заметить бутылку марочного коньяка, прикрытую газетой и еще свернутый полутрубкой журнал, с четырнадцатой страницей на углу. Он распрямляет журнал и приступает к чтению.
Ну, ну вот, наконец узнаю кто он? Ведь не начальник базы сам к себе везет письмо. Да и не ездят они в трамвае. Дачник? Садовод? Снабженец? Будет «выбивать» стройматериал. Усядется в углу кабинета вот так же основательно расставит ноги, руки на «дипломате», будет приязненно улыбаться посетителям кабинета, поддакивать всем и ждать удобного момента «один на один»?
Еще раз смотрю на мужчину, с которым сижу рядом. Да, «дипломат» явно потуга «соответствовать»!.. Видимо, все же снабженец. По этой трубке журнала судя. Все норовит свернуться. Видать, до «дипломата» основательно насиделся свернутым в кармане. Да и куплен, видать, случайно. В дорогу. Главное, углы страниц, точно лепестки, загнуты, шрифт кое-где начисто сошел
Наконец журнал удачно распялен на «дипломате» толстыми растопыренными пальцами большой правой руки. Заголовок крупный и я читаю «Старые вариации и броская новизна». Ну и ну названьице! Это что же о музыке? И я слегка поддался к журналу. Над заголовком строчка помельче. Ах, «рубрика». Вот и хорошо, вот мы узнаем и журнал, и читательские интересы моего спутника! «Проблемы хоккея с шайбой», читаю я.
Ах, вот оно что. Журнал, наверно, «Физкультура и спорт». Ну и ну! Знай наших! «Проблемы», «вариации» а в тексте успеваю заметить «творчество», «искусство», «стратегия»
Гос-по-ди!.. Это такая высокопарность, такая кудрявость, такая, наконец, журналистская амбициозность! А этот, сосед мой он-то причем? А «дипломат»? А коньяк?
И вдруг все стало сходиться, как на Кубике Рубика! Все-все это потуга казаться современным. Соответствовать. Духу времени! Все продумано и, вероятно даже, отрепетировано!
Снабженец старается выглядеть современным. Даже интеллигентом. Огрузнел, но, видать, ухватист. Может «персональный» при особе начальника? Числится каким-то старшим инженером. На работе его никто не видит. Распоряжения получает от «самого» вечером, по телефону. На коньяк, наверно, получает утром. У кассира, который «сам» звонит: «Слушай-ка Дай тридцатку Этому Зайдет к тебе Ну, в общем, ты знаешь». Она, кассирша знает. Не первый раз. А там на оформление клуба (который уже давно и неоднократно «оформлен»). А там Мало ли что куда можно вписать, списать, закрыть, прикрыть! Какой начальник и «опытный работник» этого не знает! Зато после этого она вместо положенной ей десятки премии получит, например, полсотни. Сорок рублей на улице не валяются!..
Ну, «старые вариации», это понятно, это еще куда ни шло. А вот в чем «броская новизна»? Не в «дипломате» ли? Не в марочном коньяке? Наконец, не в этом культурном, модном, современном чтобы «соответствовать», чтобы предстать «интеллигентным человеком» чтении под видом литературы всей выспренней7 чуши о спорте? Спортом надо заниматься! Не делать из него шумиху, зрелище, игру в интеллигентность!.. Тем более не делать из него мещанское чтиво!..
Все это «старые вариации» игры в «форму». Когда нет содержания. И никакой по сути «броской новизны»
Что-то все больше становлюсь монологичным. И это в наш век сплошного коллективизма Но следующая остановка моя!
Художества
Это была, так сказать, первая потребность в искусстве. Та первая, которая для кого-то становится увлечением, страстью на всю жизнь, или даже самой судьбой. Или вдруг обрывается навсегда, чтоб уже больше не повториться. Кто знает это, кто здесь может что-то утверждать окончательное
Сперва я «рисовал» на стеклах окна. Морозные узоры, их непостижимая прихотливость (сейчас я сказал бы «растительно-тропические мотивы» или нечто в этом роде) меня долго волновали, будоражили мое детское воображение. Тем более, что ни игрушек, ни каких-либо занятий у меня не было. Меня уже несколько раз предупреждали чтоб я не торчал у окна «из него дует». Я уже не жалел, что не увижу сквозь стекло снежные сугробы под окном, что за неимением обувки не смогу их потрогать. Благо печь была натоплена и меня не загоняли на нее. Ничего в избе не могло меня заинтересовать. Все и стол, и полати, и голик8 с кочергой в углу, между порогом и печью, ни даже «боженька» в противоположном углу, наискосок, над полатями, где светила лампадка, меня не могли заинтересовать кроме окна. Узоров на всех его четырех стеклах. Какие интересные, невиданные деревья! (Сейчас я бы сказал «пальмы», «папоротники», «лианы» что-то в этом роде).
Наконец я один в избе. Мать ушла мыть полы к лавочнику. Отец, накинув полушубок, сильно припадая на деревянную ногу он с «германской» вернулся калекой подался в шинк9. Я могу заняться окном. У каждого свой интерес. Отец придет захмелевший, будет орать на мать. Тоска. Но я гоню мысли о том, что предстоит. Из всех своих детских силенок тяну скамью к окошку. Скамья, как телок упирается в земляной пол всеми своими четырьмя раскляченными и так, и так ножками.
Передохнув, еще и еще раз тащу. Каков же мой рост, посудите, если я не достаю без скамьи до нашего единственного приземистого окошка! Наконец мне удается закинуть ногу на скамью, то есть на лавку, взъёрзать на нее животом, затем стать на нее коленками и вот я уже подробнейшим образом изучаю растительность на стеклах! Я открыл изъян в фантазии мороза, есть монотонность в разнообразии его рисунков! Будь я взрослым, догадался бы: все дело в том, что морозный воздух, встречая перекатывающееся волнами тепло избы, вынужден менять направление, когда задувает в щели окна Тогда я, слава богу, не знал физику мир был язычески первоздан в своих тайнах. И все же, изучив все цветы, узоры, кусты и деревья, найдя, что мороз повторяет свою «живопись», мне вскоре прискучила она. И тогда я достал свой капитал. Это были «царские деньги». Большая красномедная копейка, прижатая к стеклу, и оставленная там ненадолго примерзшей, затем отлепленная оставляет четкий отпечаток. Два отпечатка: орла и решки! Изморозь в этом месте превращалась в прозрачный лед. Вскоре уже все стекло было в этих, копеечных изображениях и они мне тоже прискучили.
Тогда я оттащил скамью к печке. Лоб печи был интересно закопчен. На губе печного зева погуще, затем поменьше, наконец одна лишь смутная, точно щеки цыганки палевость Эта равномерность перехода меня заинтересовала. Ведь попробуй-ка я, скажем, так закоптить что-то разве у меня получилась бы такая равномерность? Печь, на угол которой постоянно взирал «боженька», ясное дело, тоже была загадочна! Еще неизвестно, кто больше почитался в избе темный и неподвижный лик «бога» перед которым я по утрам, стоя голыми коленками на земляном полу, молился, или печь, полная жизни, пламени и дыма, пыла и жара, когда ее топили! Следом этой страстности печи и была закопченность ее чела загибающаяся, выходящая из чрева ее и уходящая вверх, повыше печурки, пока не исчезала на известковой побелке
Стоя на скамье, я увлекся и изрисовал человечками все печное чело. Я даже не услышал, когда скрипнула дверь и вошел отец. Оглянувшись, я увидел, что он уже давно наблюдает за моим творчеством. Лицо его было красным похмелился, значит, в глазах прыгали какие-то злобно-озорные искорки.
Я, разумеется, испугался. Это была обычная деревенская власть: отца. Его следовало бояться. Иначе и не мыслилось. Отец меня, правда, не бил. Он просто третировал меня. Словно нет меня в доме
Что же сейчас будет! Я только сейчас осознал свой проступок. Неужели все же бить будет?..
Это что же за художества такие? Чорт зна што Что теперь мать скажет? Она тяжело работает, а мы, то есть ты, только шкодишь? Ей теперь придется еще и печь белить Подумал ты об этом? Хоть бы мать пожалел Работает, из сил выбивается, а мы тоись ты, дармоедствуешь и шкодишь
Отец растянулся на полатях, укрылся полушубком и уснул. Вскоре он уже сипло, с присвистом в груди, храпел.
Я, смущенный, слез со скамьи и поспешил ее оттащить на свое место, к столу
Потом пришла мать. Сняла шаль, поправила гребнем волосы, из-за пазухи достала заработанные деньги. Это были большие медные пятаки и семишники10. Лишь один гривенник сверкнул в горсти. Мать сняла нашу семилинейную лампу с подставки, заглянула туда, прежде чем высыпать туда деньги.
Ты, сынок, не подходил к лампе? неуверенно спросила она. Не успел я помотать головой, как взгляд ее остановился на спящем отце. Она все поняла. Постояла с минуту, горестно глядя вперед себя. Вздохнула и высыпала деньги в жестяную подставку лампы. Монеты брякнули и снова слышно было лишь как хрипит во сне отец на полатях. «Ой, уже смеркается! Надо ужин сварить!» сама себе сказала мать и поспешила к печи.
Точно споткнулась о мои рисунки, мать остановилась перед печью, медленно сводя руки на груди.
Это, сынок, еще что такое? Разве можно избу превращать в котух11? Что ты такое здесь намазюкал? Это же надо? Вот это что?
Мельница
И ничуть не похоже Ты ведь летом ездил на мельницу с отцом? Разве она такая? Там водяное колесо!
Это ветряная мельница Вот крылья
А это что? Курятник?
Нэ Голубятня На дворе у попа
Не знаю, не знаю Разве можно печь поганить? И что отец скажет, когда увидит?
Отец сослался на мать, мать на отца! Я почувствовал, что все это не без умысла. Это была воспитательная задумка родителей! Каждый поддерживал авторитет другого. Каждый таким образом внушал мне, что все не так просто что есть у меня и отец, и мать, что все втроем мы: семья. И, стало быть, я не имею права «шкодить»!..
Странно, все это я скорей почувствовал сердцем, чем понял своим детским разумом. Мне стало стыдно и совестно перед матерью. Я очень ее любил в эту минуту. Я ткнулся лицом в подол юбки и заплакал.
Я больше не буду никогда Ей-бо не буду!
Ну ладно, ладно А то отца разбудишь Сейчас печь растопим, кулеш12 на ужин сварим. Да и в хате теплей будет. Не плачь! А картиночки Отчего же? Пойдешь в школу, получишь тетрадь Хоча не-э. Тетрадь, чтоб писать слова!.. А человечков, мабуть крейдой13 на доске Хорошо в школе всему-всему учат!..
Я вздохнул долго еще ждать той школы, в которой все хорошо! Мог ли я не поверить матери? Разве не хорошо, если там учат даже рисовать!.. Всю жизнь потом в слове школа мне будет слышаться что-то материнское, надежливое, доброе. Главное, отец не ругал в этот вечер мать, они долго о чем-то говорили за столом после ужина. Отец впервые погладил меня сонного по голове. Я знал: все из-за моих «художеств»!
Тишина
Думаю, это присуще каждому человеку. Сколько он делает за жизнь маленьких (может, не таких уж маленьких!) открытий, не помышляя о признании, наградах, славе и гонорарах. Даже о простом Авторском свидетельстве с красивой «шнуровой печатью»
А в общем это, конечно, опыт, которому не должно бы дать пропасть втуне. Но «мы ленивы и не любопытны» даже к собственным проявлениям неленности и любопытства!
Взрыватели, наверно, были некой модернизацией артиллерийских. Их предписано было применять для «практических», то есть учебных, не стальных, а цементных бомб. Мы как раз заняты были учебой. Полк получил новые самолеты ДБ-3ф вместо снятых с вооружения ДБ-3 и летному составу надлежало переучиваться. Собственно, это была обычная учеба, чем нескончаемо заняты в армии, «за вычетом боевых действий». На фронте как раз было затишье и полк занялся «учебными полетами с учетом боевого опыта», как гласил приказ из дивизии
И вот о взрывателях Учебные цементные бомбы, эти двадцатипятикилограммовые «гусыни» не взрывались! Уже инженер дивизии строчил рекламацию, уже дивизионное начальство лично проследило за подвеской бомб и установкой взрывателей а воз и ныне там А без взрыва поищи бомбы, оцени меткость бомбометания!..
Я не вооруженник, обычный моторист, превращающийся при надобности в обычно хвостового бортстрелка, сказал инженеру полка по вооружению.
Не надо ставить замедление на взрывателях
Как не надо! По инструкции действуем! Если не понимаешь, молчи Занимайся своим делом! Я же не учу тебя как менять свечи на моторе Или как регулировать уровень в карбюраторе!.. Понимаешь, все рассуждают не армия, а синагога!.. Яйца курицу учат!.. Ни тебе субординации, ни тебе дисциплины, понимаешь
Бедняга инженер выговаривал свою беду я молчал, терпеливо и сочувственно кивал головой. Будто ничего обидного в мой адрес не было в его словах. Уже одно это многословие, забвение хваленых воинских «четкости и лаконизма» говорили о душевном смятении инженера. Не столько взысканий-наказаний, не столько самой смерти на войне боится авиатор, сколько оказаться, в своем родном полку, недотепой и неумехой. Утратить уважение товарищей самое страшное для авиатора. Похоже было, что этот страх уже добрался до горла, до самой души инженера
Если бомбы не рвутся при ударе о землю, или как ты говорил на занятиях, «при встрече с препятствием», стало быть, не взорвутся и в воздухе Зачем же ставить на взрывателях «замедление»? Не лучше ли предельно совместить импульс взрывателя и удар, от которого бомба готова чуть ли ни сама взрываться?
Ты так думаешь? А как же инструкция?
Пошли ее на три буквы Промолчи сделай. Пять минут страха!..
И сделал. И бомбы стали рваться, как им подобает. Все ликовали больше всего, конечно, вооруженники и штурманы. То есть, те, кто готовили и подвешивали бомбы, и те, кто их сбрасывал с самолетов на цель
Ну вот!.. Это другое дело!.. А в чем заковыка была? спросил инженера полка командир полка.
Никаких заковык! Выполняем инструкцию
Командир полка не стал докапываться до того, что глубоко зарыто. Это была не суеверность, а жизненный опыт: зачем наказывать миновавшую провинность? Да и провинность ли здесь?.. «Техника женского рода и, стало быть, всегда непредсказуема». Да и слабость питал он к своему подчиненному хлопотуну-инженеру, облик которого напоминал больше заводского мастера-практика или колхозного бригадира, над которым все подтрунивают, но и без которого никому не обойтись Есть в армии такие, «сугубо штатские», не преображает их военная форма. На строевых смотрах генеральский глаз смутительно спешит скорей их миновать а, если задержался, долго изучает «несоответствие». И вроде бы форма, и вроде бы придраться не к чему а вроде военного нет!.. Но в деле, в работе, то есть на войне, оказывается, что армия на этих «несоответствующих» и «невоенных» держится!..
Правда, так была и похоронена под видом «выполнения инструкции» и моя догадка. Будем скромны. Будем помнить классику: «Восторженных похвал пройдет минутный шум». Или: «Ты сам свой высший суд; всех строже оценить умеешь ты свой труд». Сколько их, таких, и подобных, утешений!
Инженеру по вооружению было за сорок для авиации: перестарок. Как-то мы с ним посидели на пустой бомбовой таре, в ожидании возвращения наших самолетов с боевого задания. Какая-то тревожная невесомость слышится во всем теле в эти минуты. «Вернутся не вернутся» одна эта мысль только и сверлит мозг. Что мы, технари, без машин, без экипажей?..