Рафаэль Авенданьо? повторил он.
Да, сказать было легче, чем кивнуть.
Добро пожаловать домой, он отметил что-то на своём планшете.
Что начал я. Сепульведа удивлённо поднял брови на этот мой вопрос. Что происходит?
Ах да, не сомневаюсь, у вас есть вопросы, ответил он. В Махере в последнее время было неспокойно: в последние дни «сопротивление» проявляло немалую активность, сняв очки, он вытер их белым платком. Боюсь, им удалось убить президента Павеса.
Невзирая на боль, я чуть не засмеялся над таким абсурдным заявлением. Павес был социалистом! Большинство считало его союзником, а его племянник был давним пионером социалистического движения. Абсурд!
Но я не стал смеяться и восклицать, сохраняя ничего не выражающее лицо. Сепульведа снова надел очки:
Сейчас нашим генералам удалось восстановить порядок.
Кто у власти? спросил я.
Мы, конечно же, состоим в совете равных, но старший генерал Видаль.
Значит, хунта, ответил я. Сепульведа нахмурился:
Я надеялся, что вы как наш гость прославленный поэт, увенчанный лаврами! осчастливите нас более содержательным комментарием. Что ж, вздохнул он, начнём с малого. У Алехандры Льямос ведь есть сестра? спросил он, перелистнув страницу планшета.
«Сестра Алехандры? Зачем им»
Отвечайте на вопрос, пожалуйста, сказал Сепульведа, и солдат шагнул ко мне.
Да, Офелия, ответил я. Очень легко пасть, когда вам больно, у вас отобрали одежду и вы испуганы. Именно это я сейчас и говорю себе, а не то, что спросил тогда Сепульведа:
Где она сейчас?
Не представляю, ответил я.
Она же навещала вас в Санто-Исодоро.
Она навещала Алехандру, а я сплю с Алехандрой. Она где? ответил я, прежде чем успел удержаться. Солдат поднял ружьё, чтобы снова меня ударить, но Сепульведа остановил его, едва заметно покачав головой, а мне сказал:
Вы воссоединитесь в своё время, если будете сотрудничать с нами.
Я сын Махеры, заявил я. Вы не можете меня удерживать.
Как вы увидите, мы можем делать с сыновьями и дочерями Махеры что угодно, если они враги государства или союзники врагов, ответил Сепульведа, совершил ручкой незаконченное движение и выглянул за дверь: Маркос, Хорхе, будьте добры дать этому заключённому немножко асадо, но не слишком острого, хорошо? У него есть информация.
Я не начал я, но тут солдат опрокинул мой стул ногой, и я спиной повалился на пол. Очередной вывих, перед глазами всё побелело. Я чувствовал запах патоки, апельсиновой цедры и только что убитого кролика, мой разум приходил к странным выводам. Когда ко мне вернулся дар зрения, солдаты (к первому присоединились ещё два) связали мои руки и подняли меня. Первый сказал остальным:
La parilla, то есть жаровня.
Они несли меня вниз по лестницам и коридорам. Я едва помнил себя от изнеможения и боли. Меня принесли в каменную комнату без окон и с голым металлическим каркасом кровати. Здесь воняло фекалиями, мочой, старыми сигаретными ожогами, человеческим потом и чем-то ещё хуже. Глаз и лицо ныли так, будто в глазницу мне вставили тупой нож.
Меня поднесли к постели, срезали с меня бельё и привязали; в мои гениталии тыкали ружьями, о них тушили сигареты, к частям моего тела прикрепили кабели, подключённые к автомобильным аккумуляторам. Сепульведа спрашивал: «Где Офелия Льямос?» и «Что вам известно о местоположении MIR?», но эти вопросы казались бессмысленными подполковнику будто было всё равно, что я отвечал. Я рассказал ему всё, что знал, то есть ничего, и кое-что, чего не знал например, где, как мне казалось, могли быть партизаны MIR. Сепульведа усердно записывал всё, что я говорил, и потом приказывал им причинять мне ещё больше боли: вставлять предметы в мой анус и пенис, низвести меня до мяса и ниже. Но это не часть моей исповеди. Сейчас, когда я пишу, я собираюсь говорить не об этом. Всё, что могу сказать о своём опыте на «жаровне» что-то внутри меня натянулось и порвалось, мой разум и тело разъединились, и само время будто треснуло. Перед лицом боли я стал крошечным, недочеловеком в этом я теперь походил на своих палачей.
Это продолжалось бесконечно, часами, эонами. И я ощутил нечто иное что-то висело в воздухе, какой-то тёмный, пульсирующий туман, будто тучи над морем перед бурей или облака над вершинами Анд. В комнату просочилась сущность-галлюцинация, и на миг показалось, будто она меня увидела и узнала.
Но ничем не помогла.
В конце концов они остались разочарованы. Сепульведа приказал солдатам облить меня водой (я обгадился не один раз), они отнесли меня в тот кабинет и бросили на пол. Прошло много времени, прежде чем я смог двигаться, но тело хочет жить, даже когда разум покорился отчаянию и покинул телесную оболочку. На покусанном блохами шерстяном одеяле лежали корка хлеба, огрызок яблока и пакет из-под молока, наполовину наполненный водой. Всё это будто нашли в мусорном баке в подворотне Сантаверде, но я съел хлеб, выпил воду, на вкус напоминавшую кислое молоко, и обгрыз остатки яблока до черенка и косточек, а потом завернулся в одеяло. Значительная его часть была липкой, и шерсть пахла мертвыми существами, о чём я не хочу думать даже сейчас, но мне стало достаточно тепло, чтобы я мог вскоре уснуть.
Когда меня разбудили, это вернулся Сепульведа с другими солдатами. Он задал мне два вопроса «Где находится Офелия Льямос?» и «Что вы знаете о местоположении партизан сопротивления?» с тем же безразличным выражением лица, игнорируя возражения о моей невиновности.
Его глаз на вид плох, правда? спросил Сепульведа у солдат. Те замычали в знак согласия. Да и всё остальное не лучше. В ожоги от сигарет на моей груди, ногах и гениталиях проникла инфекция, и теперь они текли. Принесите ему одежду. Просто потому, что не хочу смотреть на его голое тело, приказал Сепульведа.
Один из солдат вышел и вернулся с получистой парой льняных штанов и шерстяной туникой. Моё тело с трудом шевелилось оно всё состояло из боли и дергалось, как несмазанный механизм, но мне всё-таки удалось одеться под непреклонным взглядом Сепульведы и его солдат.
Сегодня, Рафаэль Авенданьо, вы станете свидетелем, сказал подполковник.
Они повели меня через здание в другую комнату, не ту, что с «жаровней», но столь же полную ужаса и отчаяния. Сначала они поместили в бочку, стоящую на металлической решётке, молодого человека, студента. Внизу алчно щебетали крысы, капала вода. Студент бился и сопротивлялся, но в конце концов скользнул в бочку, как змея в сточную трубу. Через край перелилась чёрная вода, и молодого человека вырвало. Один из солдат натянул резиновые перчатки и сунул его голову в гнусную жидкость по запаху я понял, что это человеческие отходы. Меня стошнило.
Затем начался допрос.
Они упомянули его имя. Если бы я был в более ясном уме, или если бы неумирающая часть меня была сильнее, я запомнил бы его, высек его имя у себя в памяти, как в граните. Но я трус. Я забыл его имя, как и всё остальное, кроме его боли.
Он был лишь первым. Другого мужчину отвели на «жаровню»; другую женщину подвесили, будто тушу в морозильной комнате ресторана. Другую женщину они
Нет, не могу об этом думать. Не могу думать о них.
Я недостаточно силён.
Они пытали меня снова и снова, а в промежутках заставляли смотреть.
Я не знаю, что они сделали с Алехандрой, а если знаю, теперь не могу достать это знание из дворца своей памяти.
Эти двери я запер.
Когда вы лишены солнца и низведены до недочеловека, время меняется расширяется и сужается. Оно идёт, и вы понимаете его ход, но так, как понимает животное температура падает, значит ночь; ваше тело, как море, отвечает на движения луны. Вы существуете вне времени, в околовремени: это фермата, вечно затихающая нота, это миг, когда волна застывает, готовясь разбиться, когда воробей падает в воздухе. Все мгновения теперь особые, они обрушились друг на друга. Боль это дверь в околовремя.
Я бредил и лишился речи. Солдаты забирали меня из камеры и вели к ужасам, или к мгновениям боли я перестал понимать, что было хуже. Кажется, они перестали задавать мне вопросы. А может, я перестал их понимать.
А затем явился он.
* * *
Не знаю, как долго он говорил, прежде чем его слова просочились в моё сознание. Я лежал на полу под рваным и зловонным одеялом, он сидел на стуле за столом. Мой глаз распух ещё сильнее и требовательно давил на череп. Что-то было не так. Мне хватило рук и кончиков пальцев, чтобы удостовериться: без врача я, возможно, больше не смогу видеть.
Возможно.
Перед ним лежали бумаги, в руке он держал листок. На потолке ярко горела лампочка, а он держал листок так, что тень от бумаги падала мне на лицо, и когда я поднял взгляд на незнакомца, листок засиял, я увидел слабые очертания чернильных слов на другой стороне и каким-то образом понял, что написал их я.
«от кончиков их копий до эфесов их мечей, от их недобрых намерений до жестоких мыслей поднимается сильный запах. Кровь взывает ко крови, зло требует зла; болью и жертвоприношением мы привлекаем взор незримых глаз: за звёздами шевелится титан. Убийство и кровопускание такой сладкий, манящий аромат. Боль становится фимиамом, жертва маяком». Он замолчал и отодвинул бумагу, так что свет упал мне на лицо. Боль взорвалась сложным фракталом с миллиардом слоёв, будто от физического удара. Я содрогнулся и закрыл глаза.
Вы теперь со мной, сеньор Авенданьо? спросил он низким, богатым голосом. Если бы он захотел, то мог бы петь, поступить в хор. Пожалуйста, присоединяйтесь. У меня для вас вода и, если можете выдержать, вино. Аспирин. Еда.
Даже если он лгал, я, по крайней мере, увидел бы, насколько он лжёт. И что-то в нём было неправильным, косым.
Американец.
Не знаю почему может, из-за пыток в то обрушившееся время, благодаря которым удалось меня поработить, но он приводил меня в ужас. Сепульведу я боялся, но в этом человеке я чувствовал свой конец концы всего. Может быть, из-за его акцента или отсутствия акцента: он легко, как прекрасно образованный человек, говорил по-испански. Идеальное произношение и раскатистый звук голоса не сходились с доступной мне визуальной информацией то и другое казалось отдельным. Возможно, это было последствием пыток: повреждения нанесли не только моему глазу, но и ушам. Я превращался в разрозненное собрание увечий, причинённых органам чувств. Его голос был повсюду, позади меня, внизу, вовне. Я ничего не понимал что пуга́ло, ведь для меня язык был всем.
Я не знал, существую ли ещё в том обрушившемся времени. Всё двигалось медленно. Я оттолкнулся от пола, и мне показалось, что я медленно перехожу Мапачо вброд вода стремительно бежит, набрасывается, пытается унести меня в море, в бескрайнюю солёную пустыню, в небо, полное акул.
Теперь в камере был ещё один стул наверно, его принесли солдаты Сепульведы. Но ни его, ни его подручных нигде не было видно.
Садитесь, сказал незнакомец и указал на стул. Я сел, не сводя с него глаза.
Он оказался красивым мужчиной в очень хорошем синем костюме, безупречно белой рубашке и кроваво-оранжевом галстуке. Из кармана пиджака выглядывал выглаженный платок, образуя элегантную геометрию костюма. Лицо его ничем не выделялось, пусть и было несколько угловатым. Он носил очки на размер меньше, чем надо; тёмные напомаженные волосы зачёсывал на затылок, открывая лоб. Синеватый оттенок гладко выбритой челюсти говорил, что, если бы он отрастил бороду, она оказалась бы очень густой. Когда он потянулся в карман пиджака за сигаретами, на запястьях блеснули отполированные ониксовые запонки.
Меня зовут сказал он, зажёг сигарету и протянул её мне. Взяв горящий предмет в руку, я не сразу вспомнил, что это. Незнакомец подтянул и поставил между нами поднос с тарелкой, графином вина и небольшим кувшином воды. Уилсон Клив. Я посланник.
Я огляделся в комнате не было никого, кроме нас с ним. Я представил, как встану и перережу ему горло. Разобью кувшин ему о голову и перережу горло осколками стекла. Собью с ног и буду бить ногами по голове и шее, пока он не умрёт. Я подумал, смогу ли я сделать хоть что-то из этого.
Теперь я думал, что могу.
Мой взгляд метался по комнате, в моём уме вставали призраки насилия, а он, откинувшись на спинку стула, рассматривал меня. Затем, налив воды в стакан, он сказал:
Понимаю, вам неспокойно. Начните с этого.
Мысль принять от него что-либо вызывала омерзение, но я всё равно выпил. Потом положил в рот еду и обнаружил, что теперь у меня гораздо меньше зубов. Один из них треснул и торчал осколками из раздражённой десны, царапая язык. Я стал пить вино, стараясь не обращать внимания на боль, а Клив безучастно смотрел.
Когда я закончил, он предложил мне ещё сигарету. На этот раз я молча закурил. Так мы сидели, казалось, очень долго, но, как я уже сказал, в подобных местах и обстоятельствах время сужается и расширяется.
Теперь вы будете себе отвратительны, сказал Клив.
Кто вы и чего вы хотите? с трудом произнёс я. Даже теперь с моего горла изнутри будто содрали кожу я сам не знал, от крика это или от жажды. Крупные участки моего разума были совершенно пусты.
Моя задача связь, Клив пожал плечами.
Вы сказали «посланник». Американского правительства?
Клив чуть склонил голову, будто мы играли в угадайку, и он сообщал, что я частично угадал. В детстве мы с двоюродными братьями прятали друг от друга вещи и бегали по дому с криком «Caliente!»[7], если игрок был рядом со спрятанным предметом, и «Frio!»[8], если удалялся от него. Найдя эту вещь игрушечный пистолет, волчок, конфеты, журнал, мы визжали от смеха.
Склонённая голова Клива означала «caliente».
Армии? спросил я снова.
Он поджал губы и едва заметно покачал головой.
Central Intelligence Agency, сказал я по-английски, вспомнив правительственную контору, на которую работал американский коллега Джеймса Бонда (Феликс как его звали?). ЦРУ.
Клив улыбнулся, выпрямился и положил между нами бумаги, которые читал вслух, когда я пришёл в себя.
Неважно, какая аббревиатура сопровождает мою задачу, сказал он, выпрямляясь странное движение, будто он отодвинул плечи назад. Свет над нами мигнул и снова зажегся скачок напряжения. Электросеть в Сантаверде тогда была ненадёжной, хотя о том, что мы в Сантаверде, я узнаю наверняка только позже. На лице Клива мелькнуло странное выражение, и он сказал:
Если вам так удобнее, считайте меня посланником внешней бригады.
Внешней бригады? Что это?
Вы прекрасно знаете, сеньор Авенданьо. Вы уже давно посылаете нам отчаянные сигналы.
Не понимаю, о чём вы говорите.
Что вы можете рассказать мне об этом? он постучал по бумаге. Вашем «Маленьком ночном труде»?
Определённо, он был мастером дезориентации я сразу обратил внимание на бумаги передо мной, листы, отпечатанные на машинке, знакомые глазу и руке. Я взял один из них. Он поднял свой портфель с пола рядом с собой, положил на стол и открыл защёлки со звуком, звонко отскочившим от каменных стен.
Клив непринуждённо бросил на стол стопку фотографий это были фото Анхеля Илабаки из Санто-Исодоро, из дома, который мы с Алехандрой снимали там. Он не поленился убрать порнографические фото и оставил только копии «Opusculus Noctis», но я уже не понимал, какие из них больше провоцируют.
Об этом, сеньор Авенданьо. О вашем шедевре.
Чепуха. Старая мерзкая чепуха. Проявления «Ид» из тех времён, когда мир ещё не знал, как оно называется, ответил я. «Старая мерзкая чепуха» стоило мне это произнести, я понял, какая большая часть моей жизни, карьеры моей поэзии! была старой мерзкой чепухой.
Ах вот как, сказал Клив, поднимаясь. Не знал, что вы так интересуетесь модной психологией.