Он снова поджал губы, посмотрел на свои ухоженные руки, вытянул перед собой, расправив пальцы ногтями к себе, и убрал что-то с кутикулы, затем его внимание сменило фокус, и он снял с костюма ниточку. Костюм был отличный. Были времена, когда я спросил бы его, где он взял такой.
Закончите перевод, и больше вам не придётся быть свидетелем пыток. Ни вашему глазу, ни вашему телу, сказал он, подошёл к двери и постучал в неё. Открыл солдат. Клив подал ему знак, и солдат внёс два блокнота и карандаш, лежащий на них.
Когда нужно будет заточить карандаш, просуньте его под дверь, и его заменят. За каждую переведённую фотографию вас вознаградят, если это будет сделано хорошо, едой, вином, если хотите водкой. Если пожелаете, даже девушкой.
Алехандрой, сказал я.
Алехандрой? переспросил Клив и засмеялся. Его смех был совершенно безрадостным, и на миг он показался марионеткой, управляемой кукольником, который находился очень далеко и очень плохо умел подражать человеческим эмоциям. Боюсь, мы не можем совершить невозможное. Разве вы не помните?
Что не помню?
Ц-ц-ц, покачал он головой. Мы были недобры. Едва касаясь пуговиц, он застегнул пиджак и разгладил его спереди, проверяя свою внешность свой инструмент. Когда он шевелил руками, его белые манжеты бросались в глаза. Алехандры нет. Но другой женщины будет достаточно. Нет? Он подождал всего секунду. Я тем временем смотрел на свои руки, пытаясь вспомнить. Переводите, сеньор Авенданьо, и вас будут кормить. Возможно, мы даже найдём доктора, который позаботится о вашем лице вы, в конце концов, ужасно выглядите.
Мои очки. Я не могу
Он щелкнул пальцами и сказал пару слов солдату. Тот исчез и вернулся с жестяным ведром по-видимому, переносным туалетом и увеличительным стеклом. Стекло Клив положил на стол, ведро поставил в угол:
Можете разбить стекло и попробовать наброситься с ним на охранника. Или на меня. Можете попробовать, конечно но ваши усилия будут бесплодными, он сунул руки в карманы с такой непринуждённой наглостью, что она осталась едва замечена. С этим заключённым он мог держать себя сколько угодно фамильярно, потому что меня он не боялся и не жалел. Мы просто угодили в один и тот же миг обрушившегося времени.
Клив стоял на фоне дверной рамки, позади него была темнота. Мне казалось, я видел, как во мраке движутся силуэты, но я был измождён, очень слаб, а один мой глаз перестал работать. Когда чувства подводят, разум порождает призраков. И всё же странные силуэты влажно блистали. Миопия создавала иллюзию горы, окутанной дымом, вдали, за его спиной горы, едва видной из-за струящихся миазмов. Всё это огромный, запутанный, холодный массив двигалось.
Я потёр лицо, стараясь по возможности не задевать распухший глаз, и подобрал увеличительное стекло.
Если решите использовать его на себе, сеньор Авенданьо, добавил Клив, постарайтесь, чтобы кровь вытекла на бумагу. Гораздо больше эффект.
Он отступил во тьму, захлопнул дверь, и я услышал звук задвижки.
* * *
Обрушившееся время расширилось, и пульсирующий туман боли и ужаса несколько сузился. Теперь моё сердце не билось в панике постоянно, разрываясь от крови по-видимому, человеческое тело не способно вечно поддерживать один и тот же уровень страха. Познакомившись с ужасом, плоть и разум порождают если не презрение, то его усталый, вымученный симулякр.
Остаток своего бодрствования я провёл с фотографиями в поисках места, где прервался мой перевод «Маленького ночного труда», «Un pequeño trabajo nocturne». Я по-прежнему не отличал день от ночи, не помнил, сколько я пробыл в этих стенах, как не помнил, чтобы хоть раз засыпал только лихорадочные растерянные пробуждения.
Теперь фотографии были жизнью, связью с миром, который я некогда знал. Я нюхал копии, поднося их к носу и вдыхая аромат. Как-то раз они находились в руках Алехандры, и на них остались её молекулы, микроскопическая часть её. Она смеялась и выдыхала благоуханные пары; возможно, они в воздухе превратились в капельки воды и осели на глянцевой поверхности. Как-то к вечеру мы занимались сексом в кабинете, на ковре в тени книжного шкафа, где рядом были фото; окно было открыто, моё дыхание и её стоны смешивались с криками чаек над волной. Капли с её женского естества испарились и опали поблизости микроскопическим дождём. Я вдыхал но совершенно её не чувствовал. «Разве вы не помните?» спросил меня Клив, и за это я его ненавидел. Этот вопрос был хуже, чем ожоги, электрошок, все пытки, которым они подвергли моё тело.
Этот вопрос причинял мне боль, даже когда Клив исчез.
* * *
«Sobre el excremento y sus usos» «Об экскрементах и их использовании»
Одноглазое существо, склоняющееся над фотографиями, щурясь сквозь моноклеподобное стекло.
«La madre venenosa se convierte en regente» «Ядовитая мать вступает на трон».
Переведя одну фотографию, я вырвал исписанные от руки страницы из блокнота и просунул их под дверь. Через несколько минут задвижка загремела и отодвинулась с деревянным «стук», вошли два солдата и поставили на стол поднос с двумя варёными яйцами и бутылкой вина. Выпив вино и запихав в рот яйца, я принялся бродить по камере и кричать на стены, пока мог стоять.
«Los grados variantes de sacrificio» «Различные степени жертвоприношения»
Понимание божественного через вычитание. Я умолял стены о сигаретах и о новой дозе вина, но никто не отвечал ни Клив, ни Сепульведа, ни солдаты. Я сел за стол и стал мучиться над особенно отвратительным отрывком на латыни. Затем, встав на окровавленные колени, я приложил рот к щели под дверью и хрипло стал умолять о латино-испанском словаре. Дверь не открылась.
Напрягая свой засохший мозг в поисках спряжений и определений слов, я смог-таки продраться через отрывок. На этой фотографии оказалась тень, закрывшая половину смятой страницы «Opusculus Noctis» как я решил, её отбросил фотограф. Время от времени я задумывался, что на нём было надето и что лежало в его карманах балийские сигареты? Фляжка с «Гленливетом»? Бумажник с американскими долларами? Или бельгийскими франками? Может, в бумажнике лежали фото он ведь всё-таки был фотографом? Может, с кусочка фотобумаги размером с марку улыбалась его жена в фартуке, или пухлый, кругленький ребёночек с щёчками как яблочки? Знал ли он вообще, что фотографирует?
Кисть руки стоила больше пальца, вся рука больше, чем кисть, одно яйцо меньше, чем сам фаллос, но больше, чем ухо. Пара яиц стоила большой силы; очень дорогими были губы и нос средоточия чувств; глаз являлся почти титаническим. Сердце, голова или весь набор гениталий ягоды, ветви, корень и ствол попирали их всех. Но только если у вас не было субъектов. «Pretium»[9]. Как приготовить хлеб, если нет муки? отрезать палец: этот рецепт приводил автора в великую печаль. Закончив, я не стал даже переписывать стихи начисто, без вычеркнутых вариантов начала предложения или подбора значений к словам, насчёт которых не был уверен. Я просто вырвал страницы из блокнота, просунул их под дверь и стал ждать.
На этот раз графин вина и небольшая бутылка водки; пачка американских сигарет «Пэлл-Мэлл» и пять термоспичек; жестянка с сардинами, упаковка с крекерами, вялый апельсин, бумажные салфетки; латино-испанский словарь. Поглотив всю еду, я начал яростно и продолжительно курить одну сигарету за другой и хлебать водку.
«La voz de los muertos» «Голос мёртвых»
Мёртвые лежат инертно, как камни, и ждут, пока их поднимут. Куда бы они ни шли после жизни, это долгий путь, так что при правильном «pretium»е они могут ответить на ваши вопросы. В общем и целом, разговоры с мёртвыми вопрос товарных отношений, всего-то: палец руки или ноги, пол-литра крови, правильные слова, сказанные с правильными намерениями. Хотя есть сноска предложение, обведённое кровью, что намерение выше произнесённого заклинания.
Прежде чем я успел закончить, открылась дверь. Вошли солдаты, Сепульведа и ещё один человек с чёрной кожаной сумкой, которого я не видел до сих пор. Солдаты схватили меня за руки и прижали к полу. Новенький с безразличным лицом вынул шприц с длинной иглой, наполнил жидкостью из пузырька и вонзил мне в руку. Казалось бы, после всего, через что я прошёл, я не должен был и дрогнуть. Они раскрыли мне рот, запихали мерзкие на вкус пилюли и зажимали мне челюсти, пока я не был вынужден сглотнуть. Доктор трогал мой глаз холодными пальцами, пока я пытался вырваться из лап солдат.
Puede que nunca vuelva a ver fuera de él, pero no lo perderá, сказал он: «Может, больше не сможет видеть им, но глаз останется на месте». Sin sangrado en el cerebro.[10]
Доктор похлопал меня по голове, будто я был хорошим пёсиком или милым послушным ребёнком. Солдаты позволили мне встать. У меня остались сигареты, но закончились спички, а они проигнорировали мою мольбу об огне, как олимпийцы, пока Прометей не похитил пламя для людей.
«La dulce bruma del dolor» «Сладостные миазмы боли»
Мы куски мяса в водянистом бульоне, свечи из сладкого сала, ждущие, пока их зажгут. Удовольствие делает нас глупыми, инертными, отупевшими, только боль зажигает фитильки. Свет и запах боли чем больше она, тем лучше привлекает внимание всемогущего, чудесного, бескрайнего и бесчисленного. Это блаженное трение между зловонным потоком боли и намерением посредников и посланников и извлекает миазмы.
Я гадил в ведро и подтирался бумажными салфетками; от вони меня тошнило и рвало. Я поражался тому, как мало привык к неудобствам, невзирая на своё положение. Из-за зуба, который раскололи на «жаровне», всё тело содрогалось от боли: доктор Клива его пропустил или, скорее, наплевал на него. Я кричал на стены, точно сумасшедший бомж, desposeído, требуя зубного врача, массажистку, ортопеда, офтальмолога и хохотал.
Никто не пришёл.
«Las manos de los fantasmas» «Руки погибших»
Под дверь. Ждать.
Никто не пришёл.
«El señuelo de la inocencia» «Притягательность невинности»
Под дверь. Тишина. Ничего.
«Sobre el poder del incesto» «О силе инцеста»
Я перестал переводить, скомкал фото, отбросил их и заорал, что отказываюсь дальше переводить. Потом сжался в комок под столом, осознавая свою трусость ведь я не разорвал фотографии на клочки. Я плакал, пока не лишился чувств, а когда пришёл в себя, увидел только полнейшую тьму. В остатках мозга тут же завертелись вопросы: я спал? Может, время обрушилось окончательно? Когда ко мне снова вернулся рассудок, я встал на ноги повсюду чернота. Я потрогал лицо может, второй глаз тоже распух и закрылся? Но, оказалось, повреждённому глазу стало лучше: вздутие уменьшилось, так что теперь я ощущал края своей глазницы. Я сделал шаг, наткнувшись на что-то большим пальцем.
Во тьме нет времени лишь один-единственный затянутый миг, когда некогда вздохнуть, и он длится вечно. Я стал дышать и отсчитывать в такт моей поднимающейся и опускающейся груди, пока не досчитал до тысячи. Потом задержал дыхание, надеясь услышать шаги в коридоре за дверью. Раздался крик какого-то несчастного на «жаровне», дав мне понять: я всё ещё жив и на земле.
Ничего.
Не знаю, сколько времени я так провёл пять минут? Месяц? Всё вывихнулось. Я искал вслепую границы комнаты нащупал углы и дверь, собрал с пола смятые фото и сел обратно за стол.
Найдя на ощупь блокнот, карандаш и одну из фотографий, я произнёс в пустую темноту:
Теперь я вернусь за работу.
Свет снова зажегся.
«Un pasaje a los sueños», «Путь во сны»
Есть и иные места, освещённые иными солнцами. Миры, населённые плотью это дворец, вилла со множеством комнат. Отдав правильный, наиболее дорогой pretium, пожертвовав частью себя, можно распространиться в далёкие залы и галереи. Намеренно закрыть себя для мира живых в акте самоотрицания. Пожертвовать седалищем одного из чувств.
Я испытывал единственный выход, прислушиваясь, пытался снизу заглянуть в коридор за дверью, но не слышал патрульных. Я как будто был один в здании.
Клив, сказал я. Нам надо поговорить.
Не сейчас, поэт, немедленно ответил шёпот по другую сторону двери, так близко. Вас ждёт незаконченная работа.
«El emisario requiere un recipient», «Посланнику требуется сосуд»
Чтобы пересечь ночь, нужно подготовить, выбрать и отметить путь. Он привлечёт к себе слуг и разорвёт покрывала. Первая сделка.
«El mar se convierte en el cielo», «Море становится небом»
Прилив набегает и хлещет берег. Горы под волнами обретают свободу и меняются местами с небом, с тьмой меж звёздами. Всё сорвётся с цепи. Я вырвал из блокнота последние страницы, подошёл к двери и просунул их в щель.
Задвижка немедленно стукнула, дверь открылась, и я увидел Клива, всё такого же свежего.
Идёмте.
* * *
Я следовал за ним по зданию. Солдат я не видел, но Клив обладал такой властной и отстранённой аурой, что я и не подумал на него напасть. Вместо того чтобы идти по коридорам вниз, он повёл меня сквозь миллиарды звёзд, всё выше и выше, пока я не вошёл в мир серо-синих потёмок. Мы оказались в каменном патио высоко над городом Сантаверде. Сзади возвышались горы. Безжалостный ветер с моря гнал по небу обрывки туч. Было холодно. За стенами стояли сумерки, но я всё равно яростно замигал глазом от света.
Поэт, сказал Клив, вы хорошо поработали, хотя ваши ранние переводы бывали лишены изящества. Тем не менее, мои партнёры довольны.
Ваши Американский президент? Никсон?
Нееееееет, протянул он и засмеялся. Даже у моих начальников есть господа, и они, уверяю вас, более чем удовлетворены. Пока.
Что-то в этих словах одновременно успокоило меня и встревожило.
У меня есть место для человека с вашими Я думал, он скажет «слабостями», но нет: талантами.
А что Алехандра? Можно, она начал я.
Рафаэль, сказал Клив, достал зажигалку и сигарету, которую зажёг, прикрыв ладонью, глубоко затянулся и предложил мне. Можно звать вас Рафаэль?
Мне всё равно, я хочу только
Боюсь, Алехандра мертва. Мне очень жаль, что все произошло так, как произошло, и надеюсь, вас не слишком травмировало
Травмировало? Что? Что могло меня травмировать?
Вы не помните. Это можно понять: для нашей работы характерна некоторая он вытащил другую сигарету, но не стал зажигать, а указал фильтром в точках пепла на Сантаверде: побочная амнезия.
Город развернулся под нами, как карта на столе. Небо было тёмное, и я не понимал, ночь стоит или день. Огни города светились хрупкой электрической сеткой, внутри которой лежали большие лоскуты сине-чёрной темноты. Горели костры, от которых поднимались кривые колонны тёмного дыма. На определённой высоте их перехватывали порывы ветра, срезая верхушки султанов. Над городом колыхался туман.
Что произошло с Алехандрой? спросил я. Что вы сделали?
Нет ответа.
Что я сделал?
Подойдя к краю патио, Клив опустил руки на каменную стену ему по пояс, оглядывая Сантаверде:
Видите, да? Туман. Вонь.
Миазмы, произнёс я бездумно.
Да, ответил Клив, да! Чудесно, правда? Подумайте, сколько страданий. Мы почти у цели.
Он щёлкнул пальцами, что-то изменилось, и мир накренился: теперь стало светло над нами сияло водянистое солнце. Я слышал гудки машин и треск кажется, выстрелы; в воздухе воняло канализацией и горящими автомобильными шинами. Мы вышли из обрушившегося времени, и чары миазмов исчезли на миг. Клив развернулся:
Сепульведа.
Подполковник стоял в ожидании у прохода, из которого мы вышли; по его бокам двое солдат. Он сказал:
Сеньор Клив, вертолёт готов.
Идеально. А канистра с зарином?
На борту. Установка на севере готова.
Прекрасно. Он снова повернулся ко мне: Что скажете, Рафаэль? Вы со мной?
Я не Я не знаю, что