Мы напились
В первый раз, что ли?
Нет, не в первый. Но ко мне приехала Ленка Сурганова. Мы в школе вместе учились. А Ник привез ящик «Напареули» из командировки.
Принесла бы попробовать.
Мы все выпили. Извини.
Ну и?
Трепались о том о сем Про секс тоже поговорили Ленка, дура, спросила Ника, спал ли он хоть когда-нибудь сразу с двумя телками. Он: «Никогда». Она: «Хочешь попробовать»? Он: «Хочу».
А ты?
Я смеялась. Мы же еще и покурили. Главное, не помню, что потом делала.
А что такого уж особенного ты могла делать?
С Сургановой? Все что угодно. Она же повернутая на этом, «крези лав машин». А утром Ник сказал, что мы обе б и он с нами со мной разводится.
А зачем тогда на групповуху согласился?
Я его тоже про это спросила. Он говорит, хотел узнать, насколько я развратна.
Узнал?
Узн-а-а-ал
М-да.
Я вообразил, как в нечто подобное пытаюсь втянуть Нину. Ответом был бы удар хлебным ножом ниже пояса или горячим утюгом в висок. Насколько все-таки жена с техническим образованием надежнее растленных творческих дам!
Утопчется, неуверенно успокоил я Арину. Напирай, что он сам захотел, ты была без сознания, совершенно беспомощная, а он с Ленкой этим гнусно воспользовался.
Думаешь?
Уверен. Главное разбудить в муже чувство вины, потом делай с ним что хочешь. Я глянул на часы и поспешил в партком.
Там витал веселый дух настоящего армянского коньяка. Рюмки были пусты. Все трое напряженно курили, пили кофе и смотрели на телефон так, словно аппарат вот-вот должен был снести золотое яйцо. Грянул звонок.
Бутов на проводе Понял По-онял. Есть выполнять!
Он уважительно положил трубку на рычажки, вытер платком лоб и повернулся к Шуваеву:
Владимир Иванович, звонить будешь ты.
Но
Не обсуждается. Легенда такая: рукопись бдительный гражданин нашел в электричке, ужаснулся и отнес куда следует.
А на самом деле?
Не важно. Почти так оно и было. Понял?
Не поверит.
Да и хрен с ним. Но! Чекист поднял палец. Скажешь ему: Комитет государственной безопасности и горком в курсе.
А ЦК? тихо спросил Лялин.
О ЦК речи пока нет. Звони!
Бедный Шуваев побледнел, думая, наверное, что зря переехал из Молдавии в Москву, подержался за сердце и неохотно набрал номер, зачем-то притормаживая пальцем диск. Ковригин отозвался сразу, видимо, ждал звонка.
Леша, это я Володя Не узнал? Богатым буду Полуяков? Нет, он вовсе не мудак. Просто у него такое поручение Ладно, прибереги остроумие, оно тебе еще понадобится Я не пугаю, советую по-дружески. В общем, так: твои «Крамольные рассказы» у нас Да, вот так принесли бдительные граждане Я тебя и не собираюсь смешить. КГБ и МГК в курсе. Понял? Завтра тебя ждем Нет, мил друг, деревню придется отложить. Ты не понимаешь, как все серьезно Да, рассказы твои мне нравились, местами Шуваев с вызовом посмотрел на чекиста. Но зачем разбрасывать их в электричках? Ты коммунист, а не космополит с бубенчиками Не ты их забыл в электричке? А кто, Святой Дух?.. Не юродствуй! Ждем тебя завтра в двенадцать ноль-ноль Ах, ты еще поработать с утра хочешь! Ну, поработай, поработай! В три тебя устроит?.. Не опаздывай, Алексей Владимирович!
Секретарь парткома положил трубку и несколько раз прерывисто вздохнул, собрав синие губы в трубочку. Взявшись одной рукой за сердце, другой он отпер несгораемый ящик, достал оттуда початую бутылку коньяка, наполнил пустые рюмки, а мне налил в пыльный граненый стакан, стоявший рядом с замшелым графином.
Лялин запел:
«Поднимем бокалы и сдвинем их разом!
Да здравствуют музы, да здравствует разум!»
Заткнись ты, Коля, твою мать! рявкнул Владимир Иванович.
Володя, будешь все принимать близко к сердцу вынесут тебя, как Болдумана! возразил, нисколько не обидевшись, парторг.
К этому все идет
Но пока тебя, Володя, еще не вынесли вперед ногами, нам надо набросать список комиссии. А то ведь как выходит: председатель у нас уже есть, а комиссии еще нет. Непорядок. Так ведь, Жорж? Папикян с насмешкой посмотрел на меня.
Та-ак
У тебя, наш юный инквизитор, есть какие-то предложения?
Не-ет.
И правильно! Старшим надо доверять.
Но проверять, выпив, добавил Бутов.
Хватит издеваться над парнем. Он и так ни жив ни мертв. Ты ступай, Егорушка. Шуваев махнул рукой на дверь. Займись газетой. И будь на телефоне. По первой команде ко мне. Понял?
Понял.
17. Служебный роман
А.Советской морали невольник,Помыслить об этом не смей!И помни всегда: треугольникПриводит к распаду семей!
Из парткома я побрел в редакцию. Она ютилась в подвале, на углу Садового кольца и улицы Качалова. Ныне это снова Малая Никитская. О том, что наш дом творение великого Шехтеля, никто тогда даже не подозревал: обычный дореволюционный модерн с осыпающимся фасадом. Подъезд неухоженный, коммунальный, с множеством почтовых ящиков, прибитых к дверям. На лестнице пахло помойкой и кошачьими страстями, а в редакцию забегали крысы. Одна, самая пытливая, из-под шкафа иногда наблюдала за нами. Гарик пугал ее, прицеливаясь из швабры, но умная тварь лишь шевелила усиками, усмехаясь. Но стоило ему принести завернутое в простыню пневматическое ружье (его земляк работал в тире), крыса возмущенно пискнула и, не дожидаясь выстрела, исчезла. Думали, навсегда.
Напротив редакции, через дорогу, скрывалось за забором посольство Туниса. Когда-то в этом особняке обитал мрачный злодей Берия. К забору приходили зеваки, чаще иногородние, смотрели, шептались, даже спрашивали у постового: «Это здесь, что ли, женщин убивали?» «Здесь! гордо отвечал милиционер и уточнял: Сначала насиловали, а потом убивали!»
Шагая в редакцию, я страдал оттого, что для великого Ковригина теперь навсегда останусь «этим мудаком Полуяковым», а для Леты навязчивым жлобом с жалкими астрами в руках. Изнывая от желания позвонить ей, я запрещал себе думать о предательнице. Нет уж, теперь все в семью! Остаток жизни посвящу поискам новизны в брачном уюте. Тоска ела мое сердце, как могильный червь, и я не сразу заметил перемены, случившиеся возле бериевского особняка, пока я отсутствовал в редакции. Возле взломанного асфальта и свежей траншеи, огороженной металлическими барьерами, стояла патрульная машина, а милиционеры теснили ротозеев, пытавшихся заглянуть в яму. Я заинтересовался, подошел и по обрывкам разговоров понял: наконец-то нашлись кости бедных женщин, изнасилованных и убитых злодеем.
Говорят, он ездил по Москве в зашторенном черном автомобиле, высматривая на улицах столицы красивых дам и дев. Выбрав, чмокал мокрыми губами и показывал волосатым пальцем: «Эту хочу!» Охрана выскакивала, хватала несчастную, вскоре она оказывалась совершенно голой в постели похотливого мингрела. Если жертва без ропота удовлетворяла его изощренную похоть, то получала букет цветов и 10 лет без права переписки. От природы холодных или сопротивлявшихся безжалостно убивали и зарывали прямо здесь, в центре Москвы. Однажды Лаврентий Павлович выбрал юницу, гулявшую в сквере с таксой. По мрачной иронии судьбы она оказалась дочерью его же заместителя-генерала и отличалась не только девственностью, но еще и строптивостью укусила наркома, страшно вымолвить куда. Речь, конечно, о гордой девушке, а не о таксе. Отец долго искал бесследно исчезнувшее дитя и благодаря служебным связям все-таки докопался до правды. Поседев за одну ночь, он достал из сейфа наградной пистолет, вошел без доклада в огромный кабинет Берии, обозвал его грязной скотиной, проклял советскую власть, ее авангард ВКП(б) и застрелился на глазах начальника-маньяка. Самоубийство списали на трудовое перенапряжение, похоронив генерала с почестями. Эту жуткую историю рассказали на днях.
Я спустился в подвал. Еще недавно тут тоже была коммунальная квартира. От входной двери тянулся коридор, упиравшийся в туалет и каморку без окон, где теперь хранились швабры с ведрами, а прежде кто-то жил и размножался. По левой стороне располагались комнаты. В первой, самой большой, настоящей «зале», трудились Макетсон и корреспонденты Маша Жабрина с Бобой Крыковым. Раньше ответсек сидел в отдельном кабинете, но потом попросился «к народу», якобы для «оптимизации процесса», а на самом деле, чтобы возлюбленная Маша была у него перед глазами. Крыкову, известному испытателю женского естества, Борис Львович не доверял. Теперь в его комнате расположился со всевозможными удобствами Толя Торможенко, выпускник Литинститута, начинающий провинциальный гений, удачно женившийся на дочке столичного начальника.
В третьей комнатушке грохотала на огромной «Десне» наша машинистка Вера Павловна, жизнерадостная неудачница, имеющая на иждивении больную старуху-мать и разведенную алкоголичку-дочь с двумя детьми. Кроме редакционных материалов, она для заработка перепечатывала диссертации, рефераты и рукописи графоманов, поэтому строчила непрерывно, как камикадзе, цепью прикованный к пулемету. Мой кабинет был последним по коридору.
Я осмотрел стоявшую в коридоре этажерку красного дерева и заглянул в залу. Борис Львович величаво сидел за столом, как жрец, разложив перед собой священный инвентарь: чистый макетный бланк, железный строкомер и толстые импортные фломастеры. За спиной у него стояла Жабрина и ерошила сенбернарские бакенбарды ответсека, отчего тот едва ли не урчал. Увидев меня, она нехотя отпрянула и спросила жеманно:
Борис Львович, про вечер Парнова сколько строк писать?
Пятьдесят, Машенька, больше не дам!
Ах, какой вы жадный! Жабрина села за свой стол, глянув на меня с улыбкой.
Верхние резцы у нее были вставные, на штифтах, и посинели у основания, поэтому за глаза мы называли ее Синезубкой.
Видели? спросил Макетсон, явно имея в виду страшную находку возле особняка Берии.
Видел.
Каков злодей!
На всех не женишься ответил я, имея в виду Машу.
Синезубка фыркнула и метнула в меня мстительный взгляд. Ответсек тяжело вдохнул. Маша ждала от него ребенка, что становилось день ото дня очевиднее, а он грустил, сникая: в подмосковной Обираловке у него уже имелись законная супруга, двое детей и любимая коллекция кактусов-маммилярий. Иногда в отсутствие Макетсона я снимал трубку его телефона, достававшего всех бесконечными трелями, и слышал рыдающий женский голос: «Боря, одумайся! Дети соскучились»
А где Крыков? спросил я.
Кто ж его знает
Появится сразу проведем планерку.
Конечно, конечно отрешенно пробормотал Макетсон. А пока прошу меня не беспокоить!
На его лице появилось сакральное выражение, с каким советский человек рассматривает десятидолларовую бумажку. Он закурил, мучительно затянулся, придвинул макетную полосу, взял в одну руку строкомер, в другую красный фломастер. Такие в наших магазинах не продаются, их привозят из-за границы по дружбе.
Можно я назову материал о Парнове «Обыкновенная фантастика»?
Назовите, Машенька, назовите, и не отвлекайте меня больше!
Не отвлекать? Она надула губы. Да сколько угодно!
Я не в том смысле обеспокоился Макетсон.
В том, в том Георгий Михайлович, а что бы вы посоветовали вечером одинокой девушке посмотреть в кино?
«Мы из джаза» хвалят, сказал я, вспомнив чей-то отзыв о фильме неведомого режиссера Шахназарова.
С каких это пор вы одиноки, Машенька? дрогнувшим голосом спросил Макетсон.
С сегодняшнего дня.
А что же случилось?
Мама в профилакторий уехала.
Как? Строкомер звонко выпал из рук ответственного секретаря.
Борис Львович, не отвлекайтесь, чертите ваш макет! Жабрина уязвила растерянного любовника синей улыбкой.
Чтобы не мешать их счастью, я вышел в коридор, «дот» Веры Павловны замолк, я толкнул дверь, так и есть: заперто. Опять куда-то без спросу умотала. Бардак! Решив с сегодняшнего дня стать не только верным семьянином, но и грозным начальником, я хотел вернуться в залу, чтобы узнать, сколько строк в номер сдала машинистка и по какой надобности отлучилась с рабочего места. В мое отсутствие ответсек оставался в редакции за старшего и отвечал за дисциплину. Но войти я не отважился: Макетсон и Синезубка целовались так громко, что слышно было через дверь. Бордель!
Наливаясь административной злостью, я вломился к Торможенко. О Толе стоит сказать подробнее. Он был шевелюрист и упитан, а кроме того, имел в лице от природы некую страдательную задумчивость, которая юным начитанным дурочкам кажется очевидным признаком большого таланта, даже гениальности. В результате за него, курского вахлака, вылетела замуж дочка большого человека директора «Профпромиздата» Сумкина. Учась в Литинституте, Толя трудился еще и кочегаром в бойлерной, так в те годы пристраивались многие начинающие писатели. Работа при отопительных агрегатах считалась почетной, указывала на гонимую избранность, к тому же истопнику полагались служебная жилплощадь и временная прописка, поэтому устроиться истопником было не так уж и просто. В теплый подвал на огонек к Торможенко слетались творческие соратники с подругами. Пили вино и водку, спорили об искусстве, читали по кругу стихи и прозу, хвалили друг друга и ругали советскую власть. Кто-то привел однажды в подвал начитанную дочку Сумкина. Ее настолько потряс Толин монолог о стилистической беспомощности Достоевского, что вскоре она пришла к нему снова, а когда ей шепнули, что кочегар сочиняет голографический роман, бедняжка совсем ослабла и осталась до утра. Вскоре начинающий гений переехал в номенклатурную квартиру тестя в Безбожном переулке, а меня вызвал ТТ и объявил:
Георгий Михайлович, я нашел нам в газету отличного парня. Талантлив невероятно! Пруст!
Замечательно, отозвался я без энтузиазма: Пруста в переводе Любимова я читал на ночь, чтобы уснуть.
Во всем, что не касалось будущего голографического романа, Толя был ленив до невменяемости. Когда я вошел в комнату, он, утопая в табачном тумане, сидел за столом и медленно, двумя пальцами бил по клавишам портативной «Олимпии», которую ему подарил на день рождения тесть.
Написал? спросил я.
Ну что ты! Тяжело идет. Года три еще придется повозиться
Я не про роман. Информашки в номер написал?
Заканчиваю, сообщил он с такой твердостью в голосе, что стало понятно: даже не начинал.
Через полчаса у меня на столе! Ясно?
Угу. Ты чего такой нервный? спросил гений скучным голосом.
А разве ты ничего не знаешь?
Не-е-ет. Роман пишу.
Ну, и ладно. Как появится Крыков, проведем планерку. Я повернулся, чтобы уйти.
Погоди, остановил Толя. Знаешь, чего не хватает Дос Пасосу?
Чего?
Густоты.
А Кафке чего не хватает? полюбопытствовал я.
Фантазии.
Ясно. Через полчаса информашки у меня на столе. Если опять все будут начинаться со слов «недавно в ЦДЛ», я тебя
Он с удивлением посмотрел на меня, мол, и что ты мне сделаешь? Сумкин и ТТ дружили еще с университета, объединяла их любовь к загранкомандировкам и неприязнь к евреям. Обе страсти понятны: зарубежных впечатлений в жизни советского человека было слишком мало, а евреев, наоборот, слишком много.
А знаешь, чего не хватает Булгакову? спросил Толя.
Воланда
Интересная мысль!
18. Ноги в окне
А.Опять за окошком две стройных ногиСтучат босоножками бодрыми.А вдруг, идиот, это твой андрогинУходит, играючи бедрами?!
Я зашел в кабинет небольшую комнату с полукруглым подвальным окном под потолком. Сквозь пыльные стекла были видны лишь унылые ноги прохожих да лапы пробегающих крупных псов. Зато кошки и собачья мелочь представали целиком. Летом попадались изящные дамские щиколотки и миниатюрные ступни, опутанные ремешками босоножек. Но зимой и в межсезонье тоска: сапоги, боты, стоптанные башмаки с белыми разводами от соли, которой посыпали лед на тротуаре.
Я сел за стол, заваленный рукописями, гранками и «собаками» так называются бланки для материалов, засылаемых в набор. Почему «собаки»? Надо спросить у Макетсона: он все знает.
В моем кабинете пахло кислым позавчерашним табаком. Чтобы освежить воздух, я открыл форточку и закурил, обдумывая завтрашнюю встречу с Ковригиным. Нет, это невозможно! Как я посмотрю в глаза писателю, на книгах которого вырос?! Сердце заныло, словно его продуло ледяным сквозняком будущего позора. «Заболеть, что ли?»