Привет, мам.
Привет, зайка. Она упирается подбородком в ладонь, перенеся весь вес на локоть левой руки.
Удивительно, как под грузом общей скорби не ломается обеденный стол.
Хочешь поесть, попить чего-нибудь? спрашиваю.
Мама мотает головой. Однако я все же подхожу к раковине и наполняю холодной водой один стакан, ставлю перед ней, и она лениво отпивает несколько глотков.
Спасибо.
Я приготовила нам с Хани обед и тебе тарелку отложила. В холодильнике.
Молча достаю эту тарелку и засовываю в микроволновку, поскольку мама опять не отвечает. Уставилась в одну точку и смотрит, словно забыла о моем присутствии.
Увидев перед собой разогретую еду, она автоматически принимается за нее, но видно, что вкуса не чувствует.
А где Хани? рассеянно спрашивает мама.
На кушетке, спит. Сейчас перенесу ее в кроватку.
Мама без выражения кивает; я очень боюсь: еще минута и опять замкнется, с концами уйдет в себя, поэтому тороплюсь привлечь ее внимание вопросом, хоть и слышала уже сегодня в полиции достаточно, чтобы самой дать на него ответ:
Как все-таки это случилось? С Джимом?
Она глядит не на меня, а по-прежнему в одну точку и, похоже, ничего толком не видит по крайней мере, ничего не видит здесь, в трейлере.
Мама!
Кто-то саданул его сзади молотком. Ее лицо бледнеет.
От повтора этой новости у меня начинается легкое головокружение.
Кто же мог это сделать?
Она мелко трясет головой, затем поднимает затравленный взор на меня.
Почему все, в кого я влюбляюсь, погибают, а? Я что, проклята?
Конечно, нет. Присаживаюсь рядом и накрываю ее руку своей. Какие проклятия, мама, о чем ты? Просто тебе не повезло.
А это не одно и то же? Слезы заструились по ее щекам, и у меня самой уже глаза на мокром месте. Она устремляет взгляд за окно, на верхушки сосен.
Это они. Я чувствую. Это деревья. Лес. Я недостаточно далеко от него убежала. Теперь он пришел и за Джимом тоже.
Ну что ты такое говоришь? То, что они оба погибли, совпадение, ужасное совпадение, только и всего. Я прекрасно ощущаю, что убеждаю не только ее, но и саму себя. Затем отматываю от рулона бумажных полотенец на столе несколько кусков и протягиваю маме. На вот.
Самой мне бывает ужасно противно прикасаться к распухшему носу или глазам их грубой поверхностью, но сейчас под рукой больше ничего нет.
Ты Джесса не видела? спрашивает она, высморкавшись.
Он у себя в комнате.
Мама просто кивает. Вид у нее ужасно потерянный, такой, как будто человек безнадежно заблудился и более никогда не найдет дороги домой. И я не могу пойти с ней, не могу привести ее назад. А если бы и могла, у меня нет карты, чтобы добраться до ее печали. Так случается, когда человек теряет близкую душу. Это никому более не знакомый пейзаж, ни для кого он не повторяется. В утрате мы всегда одиноки, оказываемся без карты, без спутника. Это самое одинокое место на свете.
А что, папа и вправду когда-то избил Фрэнка? Потому у него и нос теперь такой? Остается только сменить тему разговора.
Мама кивает.
Фрэнк подбивал клинья к Ине, когда та еще только в колледж поступила. Он ее совершенно не интересовал, но все увивался, увивался, прилип как банный лист. И папа ну, в общем, не стерпел такого отношения к своей сестрице. Особенно после того, как их собственный отец Она осекается и зажмуривает глаза.
Что «их отец»?
Не хочется копаться в этих руинах истории, детка.
Тут внимание наше привлекает низкое монотонное жужжание у окна. В стекло бьется оса. Мама вздрагивает. Внутри меня зарождается холодок воспоминания, но я резко отметаю его.
У меня все из головы не идет, как Джесс вчера мутузил Кеннета, говорю. Знаешь, он на него прямо верхом залез и все впечатывал, впечатывал в него кулак, пока все лицо кровью не залило. Тогда, в самой гуще происходившего, я даже не успела поразмыслить над тем, сколько в этом агрессии и жестокости даже ужас берет. Слишком была поглощена оттаскиванием родного брата от сводного. Но вот теперь как припомню тошно становится.
Мама все молчит, и я наконец решаюсь произнести вопрос, не дающий мне покоя весь день:
Полиция убеждена, что Джима убил Джесс, да?
Она опускает веки, будто от внезапного приступа боли, но потом поднимает на меня глаза. Под каждым по огромному темному мешку.
Не важно. Он твой брат, и ты всегда должна быть за него. На его стороне. Что бы ни случилось. Понятно?
Хочешь сказать, что
Шейди Гроув, послушай. Всю жизнь Джесс только и делал, что добросовестно присматривал за тобой. Следил, чтобы тебя не обидели. Возможно, теперь пришло время позаботиться о нем. Повторяю вне зависимости от обстоятельств. Для этого человеку и даны братья и сестры. Взгляд у нее уже совсем не потерянный. Она пристально смотрит мне прямо в зрачки и хватает пальцами меня за подбородок. Ты меня слышишь?
Слезы текут по моим щекам, застревают в горле.
Да. Слышу.
Папа вечно твердил Джессу, что печься обо мне его главная задача, обязанность и ответственность в жизни.
Мама права: виновен он, невиновен, а мое дело его защищать.
Глава 8
В семь часов утра два дня спустя я забираюсь в школьный автобус, и сразу все взгляды обращаются ко мне. По рядам бегут шепотки. Вчера вечером про гибель Джима говорили в новостях и сообщили, что, по мнению правоохранительных органов, дело тут «нечисто». Престранное выражение. «Нечисто». Естественно, нечисто. Что может быть чистого в убийстве? Еще корреспондент сказал: полиция отрабатывает сразу несколько версий. Но больше ничего, никакой конкретики. Следователи опрашивали меня, как полагается, в мамином присутствии. Спрашивали, как Джим вел себя дома, как мы с Джессом с ним уживались, ладили ли Я отвечала правду, но, конечно, слегка ее смягчила. Смикшировала. Чтобы картина вражды между отчимом и пасынком предстала не такой ужасной, как в действительности.
С самим Джессом вчера полиция тоже имела очень длительную беседу и велела ему сегодня приходить опять, пропустив школу. Но я не верю, что он имеет к этой жути какое-то отношение. Не могу себе позволить верить. Да, они с Джимом последнее время воевали, но мой брат никого не смог бы убить, даже отчима. Значит, там оказался кто-то другой. Возможно, кто-то из строителей. Джима на работе никогда особо не любили. Слишком вспыльчив, слишком остер на язык
Орландо трижды звонил узнать, не нужно ли нам чего, а вот от Сары ни слуху ни духу с того момента, как она высадила меня возле маминой машины у своего дома и мы с Хани пересели в мою и отправились дальше. Наверное, просто не представляет, что сказать в такой ситуации, или боится «нарушить границы». Однако в этом молчании с ее стороны нечто тягостно знакомое мне.
В автобусе я нахожу себе место впереди, во втором ряду, чтобы поменьше встречаться с народом глазами. Втыкаю наушники и пялюсь в окно. В школу идти как-то тревожно, неохота, но с другой стороны приятно наконец выбраться из дома, уйти подальше от маминой бездонной печали и от соседей, с утра до вечера идущих к нам со своими пирогами, запеканками, соболезнованиями и вопросами, ответы на которые мне к тому же запрещено слушать. Я вызывалась остаться дома присмотреть за Хани, но мама велела мне отправляться на учебу, а малышку, мол, найдется кому закинуть в ясли.
Мы несемся вдоль широкого поля, укутанного в этот час утренним туманом. Коров на выпас еще не выгнали. Когда автобус проезжает мимо моего расколотого молнией дерева, мне, как всегда, начинает казаться, будто его побелевшие, ломано-изогнутые ветви так и тянутся ко мне в немой мольбе. Впрочем, на фоне водянисто-серого неба оно выглядит сейчас жутковато и сиротливо как еще одно привидение в моем мире потерянных душ. Может, это из-за смерти Джима или страха за Джесса, или из-за Черного Человека, не перестающего терзать меня по ночам, но сегодня любимый дуб нисколько не успокаивает меня. Наоборот, его вид навевает тоску, чувство обреченности и даже легкого ужаса.
Теперь просто переждать грозу мне кажется уже недостаточным.
* * *
Выйдя из автобуса, я вижу Седара Смита он стоит, прислонившись к кирпичной стене так элегантно небрежно, словно это его личная стена. Даже тут, вдали от сцены, в нем сохраняется что-то от старого доброго исполнителя классического кантри настоящего, а не такого, как эти, из нового поколения, попсовики в ковбойских шляпах и не более того.
Я осматриваю его на расстоянии с пят до головы: коричневые ковбойские сапоги опять-таки не щегольские, не рассчитанные на внешний эффект. Просто надежная функциональная рабочая обувь. Темные «ранглеры»[31]. Ремень с большой тяжелой пряжкой. Клетчатая рубаха с глянцевыми пуговицами и каким-то звездным узором поперек плеч. Мне всегда казалось: он все это носит напоказ, чтобы пофорсить, но теперь, после того как услышала его музыку, понимаю и признаю: он свою шикарную «униформу» заслужил. Носит по праву.
Он, в свою очередь, наверняка считает нас с Джессом отбросами из неблагополучной семейки особенно после драки на «Открытых микрофонах». А если слышал о Джиме то и кем похуже.
Мысль о том, чтобы заговорить с Седаром, порождает во мне желание провалиться сквозь землю, но, к собственному удивлению, я смело и даже с полуулыбкой на лице подхожу и здороваюсь. Удивление мое только растет, когда в ответ парень отлипает от своей стены и вместе со мной идет по дорожке.
Тебя зовут Шейди, верно?
Я киваю, он улыбается.
А я Седар. Ну, если ты вдруг не знаешь.
Знаю. И это все, что мне удается из себя выжать.
Очень боюсь, что сейчас начнутся расспросы о Джиме и Джессе, но нет, ничего подобного. Поэтому мне приходится самой продолжить беседу.
Спасибо, что выручил тогда, в пятницу. Ну с Кеннетом.
Седар качает головой.
Да не за что, ради бога. У этого чувака через каждые пять метров желающие начистить ему рожу.
Я не могу удержаться от смеха впервые за двое суток. Но потом обрываю себя, припомнив, в каком свете эта история, между прочим, выставляет Джесса. Запросто могут подумать, что и на отчима напал он
Вообще Кен один из моих лучших друзей, но, честно, язык его враг его.
Тут я полагаю за благо промолчать, и Седар меняет тему:
А вы трое в пятницу здорово сыграли на «Микрофонах», в смысле. У тебя скрипка прямо как из руки росла, класс, замечает он, даже не пытаясь как-то приглушить тягучий южный говор, унаследованный всеми нами от родителей.
Правда? Ему удалось на минутку отвлечь мои мысли от дел брата. Вообще-то, мне другое нравится играть. Нынешний репертуар как-то жмет.
Другое это какое? уточняет Седар и снова расплывается в улыбке, заметив, как по моим щекам растекается густой румянец. Нет серьезно, я давно хотел спросить с тех самых пор, как заметил, что ты вечно таскаешься по школе со своей скрипочкой. Классику, наверное, любишь или что-то вроде того?
Я люблю то же самое, что и ты, выпаливаю, пока решимость не угасла и мужество мне не изменило. Наверное, это от его фирменного «небрежного высокомерия» я такая смелая. Я на таком выросла. И, между прочим, меня даже назвали в честь песни, которую исполняли вы. Мое полное имя Шейди Гроув. Дубравушка.
Ничё себе! Седар присвистывает и издает короткий смешок. В уголках глаз появляется знаменитая паутинка морщинок. Ну и как у нас получилось, в твою-то честь?
Я ни секунды не сомневаюсь: он отлично знает, что получилось у них офигенно, и будь на его месте сейчас любой другой парень, кроме него, а также иди речь о любой другой песне, кроме «Дубравушки», я бы, пожалуй, нашла способ как следует его осадить. Павлин нашелся, распушил хвост.
Почти так же прекрасно, как когда-то у моего папы. Почти так же.
Он умер?
Я киваю.
Извини. Ужас какой. Седар прочищает горло. Кеннет чего-то болтал мне на днях о твоем отчиме. Ну о том, что с ним произошло.
Ну вот. Дождалась. Еще поразительно, что Седар столько крепился.
Кстати, как там Кеннет, нормально? В совокупности ему здорово досталось за последние дни.
Не говори. Расстроен, конечно, но держится молодцом. Он с отцом, похоже, не слишком дружил. Но, во всяком случае, сегодня в школу не пришел.
Да, они не были близки, подтверждаю я.
Но парадоксальным образом это обстоятельство, вероятно, заставляет переживать отцовскую смерть лишь сильнее?
Ты его любила или ненавидела, как водится между падчерицами и приемными родителями?
Ты же его видел тогда в кафе. Этим и ограничиваюсь, как будто пояснений не требуется.
Еще пару недель назад я с уверенностью подтвердила бы: да, я его ненавидела, ненавидела за нетерпимость, грубые манеры, неотесанность, желание сутки напролет смотреть свой проклятый НАСКАР. Но в пятницу в больнице мне приоткрылась другая сторона натуры Джима. Нечто мягкое и доброе под жесткой, угловатой оболочкой.
Не знаю. Не могу сказать. Он был иногда вполне себе ничего. Вообще, мне больше всего жаль мою маленькую сестренку. Она осталась без родного папы.
Гм-м Да. Седар, как оказывается, проводил меня до самой классной комнаты, моя рука уже на дверном косяке. Послушай. Я вовсе не собирался заводить с тобой такой унылый разговор, про все эти смерти, трагедии Собственно, просто думал похвалить за отличное исполнение. Ты хороший музыкант.
Я оборачиваюсь к нему.
Надеюсь, в следующий раз у нас найдется повеселее тема для обсуждения.
Очень хотелось бы, улыбается он и До встречи, Дубравушка! подмигивает.
И от этого мимолетного движения веком меня окатывает волна тепла хотя кругом беда и хотя прекрасно понимаю: Седар не более чем красавчик-задавака с самомнением со штат Техас. «Паренек с родео». Но все же мне приятно. И я с удовольствием провожаю взглядом его ладненькую задницу, и на ум не приходит ни единого повода для насмешки над обтягивающими ее ранглерами.
Здоро́во.
Резко оборачиваюсь и вижу прямо перед собой Сару. Она пристально смотрит на меня, потом на удаляющегося Седара. Лицо ее непроницаемо.
Мы немного поговорили о Кеннете, только и всего, почему-то начинаю оправдываться я, хотя никто меня ни в чем не обвинял.
Ну ладно. Она скрещивает руки на груди и отводит взгляд.
Не знаю даже, чего я ожидала после того поцелуя на втором этаже, но точно не такого. Сара явно не знает, что сказать, как встать, куда посмотреть. А может, она изменила мнение обо мне после убийства Джима? И уже сожалеет о случайном приступе нежности? Потому и не связалась со мной за все выходные, не звонила, не заглядывала? Молчание получилось красноречивое, даже если она и не имела этого в виду.
Я чувствую, как у нее язык чешется спросить, известно ли нам, кто все-таки прикончил Джима, а вот мне об этом говорить совсем не хочется своим игнором в течение последних дней Сара заслужила что угодно, только не откровенности с моей стороны.
Рывком открываю дверь класса и захожу внутрь, охваченная внезапным гневом даже в черепной коробке загудело.
Сара спокойно садится за соседнюю парту. Я ощущаю на себе ее пристальный взгляд. Наконец раздается ее голос робкий и неуверенный:
Собиралась тебе написать, но понимаешь боялась растревожить. Попасть не вовремя. Все думала: у тебя, наверное, сейчас забот хватает с семьей, со всеми этими делами.
Она сконфужена. Кажется, ей даже чуточку стыдно.
Я все еще злюсь, но со слабой улыбкой киваю в ответ. Вижу: Сара старается, но этого мало! Недостаточно. По крайней мере, сегодня. Больше она ничего не пытается выразить вслух, так что я просто пялюсь (без особого толку) на страницу учебника перед собой и размышляю Естественно, не о спряжениях испанских глаголов, а о гибели Джима, об отстраненности Сары, о вое скрипки в роще и о единственное светлое пятно на темном фоне морщинках в уголках глаз Седара, когда он улыбается.