Где пострадавшая? вопросил чуть дрогнувшим голосом.
Удовлетворять почтительное любопытство уполномоченных не нашлось. Обстановка не изменилась до такой степени, что Корней оказался на пути к вере в то, что его самого не существует.
Пострадавшая где? повторил попытку, не забыв дрогнуть голосом.
Я вас провожу.
Ева отпустила руку мужа и направилась к Денежкину. Ступала неспешно, аккуратно перешагивала через бутылки и куски некогда элитного угощения. Корней глазам своим не верил. Как?! Как из чудовищной реальности возникла она?! Словно Афродита, вышедшая из пены. Пены шампанского. Хоть самого дорогого. Но пена всё равно, по сути, уродство воды. И это уродство породило идеал.
А ведь она не знает, что красивая. Идёт, точно она как все. Значит, по-настоящему красивая. Изнутри. Не для внешних привилегий.
Нам туда, Ева указала в сторону кухни.
Обручальное кольцо. Или просто украшение? Корней бросил пристальный взгляд на место рождения прекрасного. Парень. С бородой. Прислонился к бледной колонне и не сводит с него глаз. Лицо знакомое. Это же этот Писатель. Денежкин читал его книги. Денежкину даже понравилось. Он, что ли, кольцедаритель? А эта, мадам, которая распухла то ли от злобы, то ли от снобизма, маманька его?
Эй, как тебя там? Рублёв? Бабкин? Если тебе при таком сопровождении страшно, ты не робей, лучше сразу признайся, мы тебе ещё людей выделим, Фариза однозначно упёрла кулаки в поясные складки.
С чего вы взяли, что мне страшно? вот сейчас Денежкин действительно оробел.
Ну раз не страшно, гаркнул искривлённый злобой рот, так действуй резче. Чего хотел? Софию опрашивать? Вперёд! Я следующая на очереди. После меня не занимать.
Почему это? включился дорогой друг Кого Надо.
За мной Первый. За ним занимайте.
Впавшая в кому гостиная вдруг ожила. Свидетели наперебой принялись рассовывать себя по порядку.
Кто такая София? шёпотом уточнил Корней.
Погибшая, в унисон ему пояснила Ева. София Максимовна, жена Гарольда Васильевича. А почему вы, правда, с неё начать хотите?
С неё не хочу. Но с них, Денежкин кивнул в толпу, не хочу сильнее.
Зря вы. Нас тоже можно понять. Тяжело это всё. Устали. Домой хочется.
Вас можно понять. Их нет.
Простите, я дальше не пойду. Не хочу видеть
Понимаю.
Вы очень понимающий. Вашей девушке с вами повезло.
Наверное. А вы?
Ева. Ева Первая.
Жена? Я думал, это его псевдоним.
Я бы тоже так думала.
Видите, вы тоже понимающая. И тому, кто рядом с вами, повезло.
Я ему передам.
Ева, ничего, что без отчества?
С отчеством было бы ужасно, поверьте.
Вам поверю. А вы мне за это зафиксируйте всех присутствующих на бумаге. Я, как закончу с Софией Максимовной, не без удовольствия ознакомлюсь и с вашим трудом.
После переписи все могут быть свободны?
Да.
И Гарольда Васильевича развязать?
Нет. Он пусть так посидит. Русский русского зазря не свяжет.
Вам виднее, улыбнулась Ева. Я из Прибалтики.
Он смотрел на неё и молчал. Он закончился. Вместе с решимостью произносить слова в её присутствии. Думал, привыкнет, однако с каждым предложением тонул глубже. Задыхался сильнее. Она его воздух. Она забрала его воздух. Мужчины, когда влюбляются, не отдают сердце. Без сердца возможно жить. Пусть с чужим. Пусть недолго. Возможно. Без воздуха нет.
Тогда я напротив фамилий укажу номера телефонов, чтобы вы
Он кивал головой полу.
До свидания. Корней
Он всё ещё кивал полу. И его бестолковая сущность безжалостно отражалась в наливной плитке.
Беседа с Софией прошла в ускоренном темпе. После пристального осмотра и однообразной фотосессии Денежкин вызвонил нужных людей. Нужные люди приехали быстро. Без вопросов и недовольства запаковали Сонечку в серый чехол и вывезли на носилках в утро. Она ненавидела серый цвет. Если бы ей рассказали, во что угодило её тело, Гарольд Васильевич бессомненно принял бы лишнюю дозу скандала. Но Соня не узнала. А Игорь, одолев галстуки, спал сном младенца. Рядом клевала алым носом отпевшая экономка. Корней сел напротив. На краю поруганного стола ютилась парочка блокнотных листов. Денежкин уставился на них в упор. Такие хрупкие, исписанные мелким, ему чудилось, игривым почерком. Буквы словно окунули в музыку, чтобы танцем обнажить суть.
Очень подробно, похвалил ту, что, он боялся, в его комплиментах нуждаться никогда не станет.
Как там говорил Кто Надо? На коленях будешь стоять, а она откажется. Но он же не про Еву говорил? Денежкин почесал лоб, хотя тот зудеть и не думал. Гарольд Васильевич резво всхрапнул. Юлиана подскочила, выдала «сейчас-сейчас, София Максимовна» и вновь растянулась в горизонт.
Корней бережно сложил труды Евы, убрал в сумку. Он бы с радостью пустил дело на самотёк, что от него, в принципе, и требовалось. Для вида побегать по свидетелям, попрыгать перед ними цирковым пуделем, схлопотать раздражение и с поклонами удалиться. Навсегда. В бумагах нарисовать, именно нарисовать то, что с реальностью соприкасалось единственно через руки художника-фантаста. Ай да монтажёр тире продюсер. Нет, браво, режиссёр-постановщик. Одним выстрелом в оба глаза. И с богатеями остаться на дружеской, самое важное, прибыльной волне, и дело закрыть. Но не с ноги наотмашь, а ювелирно, аккуратненько, чтобы ничего не рассыпалось. В противном случае придавит так, что ту дружбу уже не реанимировать.
Денежкин упëр взгляд в окно. Ночь истлела. Пропустил рассвет. Опять. Ладно, когда ради сна, но тут-то Интересно, а шторы нынче не в моде? Какой-то тайный смысл достатка? На наших не похоже. Это заграницей, он слышал, чем богаче, тем проще, а у нас денег стыдятся только бедные. Когда есть, чего показывать, наши выставят даже больше. Ибо не престало порноактрисе краснеть в беседе про интим.
Он причмокнул и выволок себя вместе с тоскливыми чаяниями во двор. Паршиво. Паршиво, что ещё вчера он готов был пойти у начальства на поводу и рисовать под чутким руководством. Без любви к искусству, всё для блага благоимущих. Однако сегодня он встретил её. И если вчера не хотелось, то сегодня уже не моглось говорить чужим ртом, творить не своими руками. Корней понимал, что даже найди он убийцу, всё равно никто не сядет. Но теперь не искать не получится. Сегодня он пропустил рассвет потому, что жил чьей-то жизнью. Он не хотел пропустить её. Только чью жизнь ему теперь выбрать, он пока не знал.
МИЛАША
Небо заглядывало в водную гладь и морщилось. Очень странное решение: назвать данный объект водоёмом, пусть и с оговоркой «декоративный». Его содержимое упорно напоминало жидкость. А жидкость это нечто всегда непредсказуемое. То ли жажду сведёт на нет, то ли организм в целом.
О прозрачности говорить не приходилось. Но её и не прописывали в условиях. В остальном всё согласно договору: яма одна штука, мост одна штука. Ещё вода и камыши, но их количество сильно варьируется. Водоём «Декоративный» пополняется в зависимости от настроения природы. А вот с камышами дела обстоят сложнее.
Не приживаются падлы, сетовал ресторатор, шагая по веранде. И с нуля растили, и готовые втыкивали, им всё по хрен! устраивался в кресле, игнорируя кнопку звонка, стучал по столешнице костяшками пальцев. Думаю, лучше б я деньги просто выбрасывал. Не так обидно, не глядя на излучающего покорность официанта, принимал чашку кофе, мелодично отхлёбывал. Ещё ж в них душу свою вкладываешь. А они вон, махал в сторону ямы с водой, прутья дебильные. Мрут и всё тут. Калеки колченогие.
Но не только камышами дебильными печалилась голова ресторатора. Лягушки. Походило, что фауна вступила в сговор с флорой. Цель досадить. Способ самоубийство. Иначе объяснить, почему «и эти отродья» не выжили, владелец общепитовской сети не мог. А так как подвиги в большинстве своём совершаются через не могу, территория продолжала облагораживаться вопреки протестам биосферы. Камыши втыкивались, лягушки подсаживались. Ресторан «Milasha» двигался к открытию, и ничто не имело права мешать их встрече.
Ярик! Мелания помахала свежим маникюром.
Тебе как обычно? осведомился ресторатор.
Официант уже стоял на месте, безэмоциональным лицом подтверждая готовность к как обычному, к чему-то новенькому, к любой прихоти, даже утопиться, если сестра шефа изволит на ужин замоченную человечину. Когда платят не зарплату, а приличные деньги, выдавливать из себя подчинённое недовольство некогда, вне желания, нет и в мыслях.
Как обычно. Только давай на веранде, каблуки застучали по направлению к уборной.
Мне виски.
Будет сделано, официант приготовился к телепорту на кухню.
Паша, не подведи меня завтра! ресторатор погрозил указательным пальцем.
Не беспокойтесь, Ярослав Свиридович, всё пройдёт на высшем уровне! заверил паж Паша.
Плохо. Надо, чтобы выше высшего.
Будет ещё выше! подтвердил официант и растворился.
Ресторатор окинул холл своего детища взглядом умилённого родителя. Это сколько он сюда вложил? Сил. Нервов. Средств. Бессонных ночей. Не в мужской компании будет сказано, любви. А в сегодняшнем мире по-иному и нельзя. Не ты вложишь, так тебя уложат. Конкурентов что пены за баней. Он должен быть первым. Себе должен. Им: пусть не забывают, они всегда даже не вторые. Ниже. Хуже. Сестрёнке должен. Милаше. Он ей обещал: самый крутой свой ресторан назовёт её именем. И вот уже завтра «Milasha» откроет сначала свои двери, потом рты посетителям, а дальше Дальше больше Больше, чем «Milasha» не один ресторан иметь не будет. Связи есть, обслуживание и ассортимент не подкачают. Теперь все светские едоки за красивыми блюдами и фотками на модной мебели побегут не в центр, а сюда, в область. Глядишь, пробки рассосутся. Власти обещали, а он, Ярослав Свиридович, сделал.
Ресторатор вышел на веранду. Плюхнулся в кресло. Подставил лицо пылающему закату. Солнце агонизировало. Ярик улыбался. Он утопит их всех. Тех, кому приходилось кланяться. И тех, кто кланяться научил. Он закрыл глаза. Из темноты мигом выпрыгнуло прошлое. То вчера, которое однажды закинуло лассо на шею завтра и беспрестанно тянет. Сжимает. Иногда кажется, что это конец. Всë. На следующий шаг кислорода уже не хватит. Однако в этом и заключается смысл: смирись с тем, что однажды ты сдохнешь. С тем, что однажды может возникнуть прямо сейчас. Смирись и делай то, что задумал. Успеешь будешь себе благодарен. Не успеешь тебя поблагодарят твои враги. Но тебе-то уже всё равно.
Ярослав успел однажды и намеревался успевать ещё и ещё. Щеку обожгло воспоминанием. Маленький мальчик очень не хотел есть кашу. Она же невкусная. В его семье такое никогда-никогда не готовили. Это даже не каша. Это словно опилки бросили в лужу. Маленькому мальчику было невыносимо думать, что её надо съесть. Всю. А воспитательнице было невыносимо плевать. На маленького мальчика. На то, что днём ранее погибла его семья. Вся. Ей упëрлось в принцип, что он обязан съесть эту кашу. И он, сука, её съест! И он её съел.
Ребята постарше с наслаждением рассказали про быт в детском доме. С тем наслаждением, которое испытывает никому не нужный подросток, брошенный наедине с верой в свою убогость, когда на его пути возникает тот, в чьих испуганных глазах возможно увидеть иное отражение себя. Там ведь нет ублюдка, от которого отказались даже родители. Там герой. Настоящий! Вот он ударил по щеке, и испуганные глаза стали больше. Теперь в них яснее проглядывает собственное величие. Главное, смеяться как можно громче. Смех заглушает осознание вины, замыливает ощущение, что не прав, выщёлкивает из памяти эпизоды, где сам испуганными глазами отражал чужое господство.
Маленького мальчика сильно избили. До непроизвольного мочеиспускания. Потом он ещё долго страдал энурезом, что позволяло убогим подросткам с подачи равнодушной воспитательницы мнить себя юными мстителями. Тогда он запретил себе вспоминать семью. Решил, что обязан спасти, если не себя, то свои самые светлые мысли от этого места, где каши из лужи и злобы из душ. Он сначала выживет, а потом будет вспоминать.
В один из дней, истязающих своей одинаковостью, маленькому мальчику пришлось нарушить данное маленькому себе слово. Ему сообщили про сестру. Быстро. Буднично. И без эмоций. Хочешь иди посмотри, она в соседнем корпусе. Хочешь продолжай делать вид, что тебя не существует. Маленький мальчик пошёл к зданию, куда попадают те, кто ещё меньше, ещё беззащитнее.
Вон та.
Он проследил за махом руки и увидел её. Крохотная девочка лежала на кроватке в череде таких же крохотных кроваток с бесцветными одеяльцами. Не плакала. Не угукала. Не напоминала ребёнка. Скорее это взрослый, который устал от боли и горя, потому спрятался в детском теле.
С того момента мальчик перестал быть маленьким. Он увидел, что есть те, кто ещё меньше. Те, кому тяжелее. Больнее. Невыносимее. И он захотел стать большим. Сильным. Неуязвимым. Из-за неё. И для неё. Теперь он не один. У него снова семья. Но в этой семье он не младший. Ему нельзя требовать, надеяться, ожидать. Он должен идти, создавать, брать. Своё и чужое. Потому что теперь он не один.
Как прошёл день? ресторатор улыбнулся сестре.
Просто отлично.
Она села напротив, положила салфетку на колени, обхватила вилку тонкими пальцами. Красная бусина черри брызнула на белый фарфор и тут же исчезла в месиве себе подобных.
Я сделала эту деревенскую шмару в первом туре. Уверена, место будет моим.
Тебе не идут крепкие выражения, он тщетно прятал за строгостью нежность: ему очень нравилось, что у неё всё получается. Он однажды победил страх, чтобы она всегда побеждала.
А алкоголь? веселилась Мелания. Мне пойдёт что-нибудь покрепче?
Хочешь отпраздновать? Не рано?
Вечер. Самое оно! вздёрнула подбородок, предупреждая возражения. Я уже вытащила успех из перспективы. Чего мне ждать? Что влиятельный любовник сделает ведущей её? Не посмеет. Даже не потому, что я лучше. А я лучше! Тебя испугается. Наша семья покруче будет. Это раз, поднесла бокал с зелëным соком к перламутровым губам.
Что два? Ярослав давился улыбкой.
Два? А два это, ты не поверишь, мой брат завтра открывает самый нереальный рестик в мире. Или этот факт ты тоже подвергнешь скепсису?
Нет, он покачал головой. Как и с твоей первой аксиомой спорить не стану. Ты у меня самая крутая!
Тогда виски?
Мне да. Тебе шампанское.
Ну
Но самое дорогое!
Официант Паша метнулся на кухню, едва предложение удумало подойти к концу. Ещё быстрее вернулся с заказом. Стакан впечатался в сухую ладонь, ножка бокала запуталась в тонких пальцах.
За тебя!
Мужской и женский голоса столкнулись в хоре, взорвались смехом.
Расскажи про пробы, попросил ресторатор.
О, я была великолепна! жеманничала Мелания, выдавая телефон за веер. Но без моих чар, как ты понимаешь, не обошлось.
Кто бы сомневался, ресторатор запил довольную улыбку. И кого ты на этот раз околдовала, чародейка?
Но-но! Чаровница! она чокнулась бокалом с воздухом. Да эта, я тебе рассказывала. Умница-красавица, приехала из провинции, всё сама-сама.
У которой родители-инвалиды?
Ага. И, знаешь, несмотря на то что колхоз её переехал вдоль и поперёк, она имела неплохие шансы. Поэтому я решила, что осколки в туфлях лишними не будут.
И как? Визжала?
Да ну что ты?! Это же провинция. Терпела и утиралась.
А почему сразу не высыпала?
Потому что, братик, надо знать, с кем дела делаешь. Вот любовница бы высыпала. Я бы высыпала. Ещё бы и всыпала всем, кто в поле зрения. А Колхоз погибал молча.
Ну ты даёшь! он не мог, не хотел скрывать восхищение.
Нам же обувку сказали с собой приносить, воодушевлялась Мелания, а откуда у колхозницы приличные туфли на каблуках?! Я пообещала ей. Я выполнила. Она так радовалась, ты бы видел. Ха! Говорю, не надевай сразу, ножки устанут с непривычки. Как услышишь, что режиссёр зовёт, текст возьмёшь и перед камерой переобуешься. Ну эта кулëма безвольная так и сделала. Я специально вышла полюбоваться. Стоит красная. Венка на шее пульсирует. Глазки слезятся. С ноги на ногу переминается. Режиссёр ей раз сказал: «А не могли вы не ёрзать?». Два сказал. На третий Колхоз сдался. И ведь не призналась, в чём дело. Ну не дура ли? Такой шанс проколхозила. Сама виновата, подытожив, осушила бокал.