Не меньшее влияние на мое мировоззрение оказало другое происшествие. После заключения франко-русского союза (1892 г.) Лев Толстой в открытом письме выразил свое негодование этим событием. Для него, как и для всех прогрессивных русских людей, союз республики и самодержавия представлялся вопиющим нарушением принципов свободы и справедливости. Его резкий памфлет с суровыми нападками на Александра III не мог быть издан в России, но он тайно распространялся в мимеографических копиях, одна из которых дошла и до Ташкента. Из обрывков разговоров и прочих намеков за обеденным столом я понял, что мои родители после обеда собираются читать памфлет Толстого. У них в обычае было на час удаляться в кабинет матери, чтобы обсудить текущие дела или почитать друг другу вслух. После обеда нам, детям, полагалось расходиться по своим комнатам, но я тайком вернулся и спрятался за шторой. Затаив дыхание, я слушал обвиняющие слова Толстого, острые, как лезвие ножа. Не знаю, какими мнениями обменивались родители, так как поспешил удалиться, едва чтение закончилось. Однако по тому волнению, которое слышалось в голосе отца, и по некоторым замечаниям, сделанным им во время чтения, мне стало ясно, что отец в известной степени согласен с автором. Я был слишком молод, чтобы понять весь смысл толстовских обвинений, но чувствовал, что Россия попала в тиски какого-то ужасного недуга.
Однако услышанное ни в коей мере не нанесло ущерба моему монархизму и детскому обожанию царя. 20 октября 1894 г, когда умер Александр III, я долго лил горькие слезы после того, как прочел официальный некролог, прославлявший те услуги, которые царь оказал Европе и нашей стране. Я ревностно ходил на все заупокойные службы по царю и усердно собирал в классе мелкие пожертвования на венок в память о покойном. Взрослые же не оплакивали Александра. Они были преисполнены надежд на то, что новый царь, молодой Николай II, сделает решительные шаги в сторону конституционной монархии. Однако Николай с презрением отвергал саму эту идею как «бессмысленные мечтания».
Не буду останавливаться на школьных годах в Ташкенте. Я был общительным юношей, любил светскую жизнь, ухаживал за девушками, с готовностью принимал участие в играх и танцах. Я посещал литературные и музыкальные вечера и сам выступал на них. Поскольку в Ташкенте находилось много военных, часто совершались загородные верховые прогулки. У моих сестер не было недостатка в поклонниках, и жизнь для нас открывалась с самых лучших сторон. Однако в глубине души я оставался сдержанным и замкнутым. Уже в 13-летнем возрасте я хорошо представлял себе мир, в котором жил, но по временам чувствовал необходимость побыть наедине и все тщательно обдумать. Это внутреннее одиночество никогда не покидало меня и позже, даже в зените моей политической карьеры.
В десятилетие между 1880 и 1890 гг. большинство русских детей томились в школе или ненавидели ее, но в Туркестане все обстояло совсем по-другому. Нас не душил холодный формализм школ Европейской России, и нам нравились наши учителя и занятия. Ко времени окончания школы у нас завязались прочные узы дружбы с некоторыми учителями, и те в свою очередь, общались с нами почти на равных. Знания, которыми они делились с нами, нередко выходили далеко за пределы официальной школьной программы. Мы много говорили о наших планах на будущее и вели бесконечные разговоры о достоинствах различных университетов. Я решил изучать две главные дисциплины историю с классической филологией (они входили в один курс) и юриспруденцию. Мои детские мечты стать артистом или музыкантом отступили перед решением служить народу, России и государству, чему посвятил свою жизнь мой отец.
Ни я, ни мои одноклассники не подозревали о проблемах, будораживших молодежь нашего возраста в других областях России, а порой и приводивших к вступлению в подпольные организации еще в школьном возрасте. Сейчас я полагаю, что решающую роль в формировании моего образа мыслей сыграли конкретные социальные, политические и психологические аспекты жизни в Ташкенте, а также наша изоляция от молодежи из европейских губерний. Много лет спустя, занимаясь политической деятельностью, я встречался со многими представителями своего поколения, которые участвовали в событиях 1905 и 1917 гг., и мне становилось очевидно, что их взгляды и идеи сформировались под влиянием социально-политической догматики, усвоенной ими в школах Европейской России, и в итоге они смотрели на российскую реальность в свете устаревших и косных концепций. За редким исключением мы, воспитанники ташкентской школы, относились к жизни куда более непредубежденно. Нам никто не навязывал готовой веры, и мы обладали возможностью делать из фактов собственные выводы. Именно в таких условиях у меня постепенно изменилось мнение по поводу мнимо благодетельного правления царя.
Летом 1899 г. я заканчивал приготовления к отъезду в Петербург. Моя сестра Анна ехала со мной, чтобы поступать в Петербургскую консерваторию, и мы оба нетерпеливо предвкушали учебу в университете, хотя знали, что в столице обычным делом стали студенческие волнения. Другая моя сестра, Елена, вернувшись из Петербурга, где обучалась в новом Женском медицинском институте, рассказывала нам о студенческих бунтах весны 1898 г. Наши родители сильно встревожились, но Нюту (Анну) и меня это не волновало ни в малейшей степени. Рассказы Елены лишь усилили наше желание как можно скорее попасть в Петербург.
Приложение
Следующий рассказ о моем отце взят из книги А.Н. Наумова «Уцелевшие воспоминания», т. 2, с. 2628. Когда я был депутатом Думы, Наумов входил в кабинет министров и являлся одним из моих самых свирепых политических оппонентов.
«Переход в новую школу оказался памятным событием. Во-первых, более чем скромное здание новой школы составляло резкий контраст с роскошными постройками моей прежней военной академии. Преподаватели ничем не напоминали тех людей, к обществу которых я привык Вместо генерала передо мной стоял человек средних лет в просторном синем вицмундире, высокий, широкоплечий, с огромной головой и коротко стриженными волосами. Он отличался выступающими скулами и маленькими умными глазами, смотревшими на мир из-под массивного лба. Это был Федор Михайлович Керенский прибывший на смену прежнему директору. Последний оставил административную сторону своей работы в довольно хаотическом состоянии. Федор Михайлович благодаря своей колоссальной энергии вскоре привел дела в порядок и подтянул школу. Он оказался энергичным и вдумчивым руководителем, обладая превосходным пониманием встающих перед ним проблем и лично уделяя внимание всем вопросам. Ему были присущи образованность и интеллигентность, а кроме того, он был выдающимся педагогом.
Мне повезло учиться в двух старших классах, в которых он преподавал литературу и латынь. Он был превосходным знатоком устного русского и любил русскую литературу. Его методы преподавания в ту пору казались невиданным новшеством. Благодаря своему врожденному таланту он превращал наши уроки литературы в захватывающие часы, во время которых ученики внимательно слушали своего учителя, отказавшегося и от формальных учебных планов, и от учебников с рутинными заданиями Его метод преподавания пробуждал в нас живой интерес к русской литературе и в свободное время мы читали рекомендованные им книги Его девизом было «Non multa sed multum!». Этого он требовал от нас в устных ответах и в письменных работах, особенно строго относясь к их форме и содержанию. Таким образом он приучал своих учеников много думать, но излагать лишь суть мыслей в четкой и сжатой литературной форме.
К сожалению, латынь он преподавал только в пятом и шестом классах. Я говорю «к сожалению», потому что в этом предмете его талант также проявлялся в полной мере. Как ни странно, мы с нетерпением ожидали даже уроков латыни, оживлявшихся его выдающейся личностью и нетрадиционным подходом к предмету Вместо того чтобы механически заучивать правила и исключения латинской грамматики, мы усваивали их благодаря чтению текстов. Это чтение проходило под его руководством и совершенно иным образом, чем тот, что обычно практикуется в школах. У него не было обычая давать нам задания на дом; входя в класс, он брал что-нибудь из Овидия, Саллюстия, Юлия Цезаря или других и просил кого-нибудь из нас перевести латинский текст на русский, при этом помогая ученику и ободряя его; в то же время его комментарии к тексту были столь яркими и живыми, что все мы сами вызывались переводить. Латынь перестала быть занудством, превратившись в захватывающий способ ознакомиться с историей и литературой Древнего Рима К концу шестого класса мы без труда читали римских классиков
Федор Михайлович очень благожелательно относился ко мне лично. Он высоко оценивал мои успехи и в последних классах просил меня читать вслух вместо него, что, признаться, изрядно мне льстило».
Глава 2
Университетские годы
В годы моей юности большинство студентов Санкт-Петербургского университета обитали в скромных и убогих пансионах на Васильевском острове. В то время дортуары не были особенно популярны у студентов, потому что те опасались возможного надзора. В реальности эти подозрения были совершенно беспочвенными, так как обитатели дортуаров пользовались полной свободой.
Сперва я собирался поселиться, подобно большей части студентов, в пансионе, но передумал, когда сообразил, что жизнь в дортуаре позволит мне знакомиться с молодежью моего возраста со всей России. Я оказался прав вскоре у меня было много хороших друзей.
Мы вели оживленные дискуссии по самым различным темам например, помню горячие споры по поводу Бурской войны. А после Боксерского восстания 1900 г. наше внимание было приковано к Дальнему Востоку, однако больше всего нас интересовали внутренние дела страны.
Другим преимуществом дортуара было его расположение. Здание дортуара дар одного из почитателей Александра II было построено во дворе университета, в начале улицы, которая выводила на Невскую набережную. Красота этой набережной не переставала очаровывать меня. Именно это величественное место представляло собой самое сердце Российской империи. На левом берегу, прямо перед моими глазами, находились Адмиралтейство и Сенатская площадь, где когда-то произошло восстание декабристов и стояла конная статуя Петра Великого (пушкинский «Медный всадник»), выделявшаяся силуэтом на фоне Исаакиевского собора; а слева от «Адмиралтейской иглы» Зимний дворец и Петропавловская крепость знакомые символы истории нашего времени. На Васильевском же острове располагалась Академия наук, основанная в свое время как Кунсткамера (музей редкостей) Петром Великим. Огромные университетские здания были выстроены в гармоничном, величественном стиле начала XVIII в. Рядом с университетом находился бывший дворец Меншикова, ныне военная академия. Справа к дворцу примыкала Румянцевская площадь маленький сквер, где в 1899 г. избили студентов; еще дальше виднелись Академия изящных искусств и знаменитые сфинксы. Для меня Петербург был не только великолепным городом Петра Великого, но и местом, получившим бессмертие благодаря Пушкину и Достоевскому. Хотя трагические герои этого писателя жили в отдаленных трущобах вокруг Сенной площади, дух Достоевского тем не менее ощущался во всем городе.
Мы, новички, наслаждались восхитительным чувством свободы. Большинство из нас прежде жили с родителями и только сейчас получили возможность поступать так, как заблагорассудится. Нас бросили в водоворот жизни, где единственными ограничениями оставались лишь те, которые мы сами на себя наложили. Одним из самых замечательных символов этой свободы служил так называемый «Коридор» длинный проход, соединявший шесть университетских корпусов. Здесь мы собирались после лекций, столпившись вокруг самых популярных преподавателей. Других мы подчеркнуто игнорировали, и те проходили мимо, изображая безразличие.
К тому времени, как я поступил в университет, студенческие волнения закончились, однако их последние следы служили постоянным источником развлечений. Мы с удовольствием бойкотировали тех профессоров, которые пришли на место преподавателей, уволенных в предыдущем академическом году за сочувствие бастующим студентам. Помнится, особенно нам нравилось всячески досаждать профессору Эрвину Гримму, молодому лектору из Казани, назначенному вместо популярного профессора средневековой истории Гревса. Как только объект наших нападок появлялся в «Коридоре», мы принимались осыпать его насмешками и шли за ним в лекционный зал, где его слова тонули в пандемониуме. В конце концов являлся надзиратель и нескольких смутьянов изгоняли из зала. Эта кампания продолжалась до тех пор, пока не стала нам приедаться, после чего мир был восстановлен.
В первый петербургский год у меня не было друзей за пределами университета, за исключением знакомых моих родителей, которые по своему социальному положению находились очень далеко от моей студенческой жизни. Каким-то образом я догадался, что они были шокированы, увидев, что тот скромный юноша, которого они когда-то знали, неожиданно превратился в молодого безумца, сгорающего от возбуждения при разговорах о театре, опере, музыке и современной литературе и намекающего, что имеет знакомства на Высших женских учебных курсах.
Однако осенью 1900 г, вернувшись из Ташкента после первых студенческих каникул, я познакомился с семьей Барановских. Г-жа Барановская, разведенная жена Л.С. Барановского, полковника Генштаба, была дочерью выдающегося китаеведа В.П. Васильева, члена Российской и ряда иностранных академий наук. У нее были две дочери Ольга и Елена и сын Владимир, артиллерист-гвардеец. Очаровательная 17-летняя Ольга посещала Высшие женские курсы Бестужева-Рюмина, которые в то время пользовались большой популярностью. Вокруг Ольги образовался кружок студентов, к которому вскоре присоединился кузен Ольги Сергей Васильев, очень одаренный и инициативный молодой человек, мой ровесник. Эти молодые люди пришлись мне гораздо больше по душе, чем мои знакомые из общества, тем более что у меня с ними нашлось много общего. Круг наших интересов был обширен. Мы вели дискуссии о современной России и об иностранной литературе и без конца декламировали друг другу стихи Пушкина, Мережковского, Лермонтова, Тютчева, Бодлера и Брюсова. Мы были заядлыми театралами и после блистательных спектаклей Московского Художественного театра под руководством Станиславского и Немировича-Данченко, показанных в весенний сезон, неделями ходили совершенно очарованные. Шли в нашем кружке и бурные диспуты о текущих политических событиях в России и за границей, поскольку мы, как и большинство молодых людей нашего времени, находились в непримиримой оппозиции к официальной политической линии. Мы почти единодушно сочувствовали народникам, а точнее, социалистам-революционерам, но, насколько могу припомнить, марксистов среди нас не было. Нужно ли говорить, что многие из нас участвовали в студенческих демонстрациях.