К критическому или независимому мышлению Канта побудило не образование. Оно было типичным для своего времени, но во Фридерициануме, вероятно, уделялось больше внимания послушанию и дисциплине, чем в аналогичных школах в других немецких землях. Одним из главных идеалов пиетистского образования было культивирование самодисциплины. Пиетисты стремились подчинить не только тело, они хотели управлять умом, прививая определенные религиозные и моральные принципы. В конечном счете их целью было «обратить» учеников из «детей мира» в «детей Бога». Ради этого они считали необходимым тренировать не только их разум, но и волю. Кроме того, Франке, вдохновивший пиетистов Кёнигсберга в их образовательных практиках, считал:
прежде всего, необходимо сломить природное своенравие ребенка. Учитель, который пытается сделать ребенка более образованным, заслуживает похвалы за взращивание его способности понимания, но этого недостаточно. Он забывает о самой важной задаче: подчинить волю[177].
Может казаться противоречивым, что добровольного обращения можно добиться, сломив своенравие ребенка, но в глазах пиетистов это не выглядело противоречием. Они рассматривали этот слом лишь как первый шаг в так называемой Bußkampf (борьбе покаяния) по направлению к Durchbruch (прорыву). Соответственно, религиозные взгляды, которые школа пыталась привить ученикам, были несколько необычными. Все другие школы того времени тоже уделяли большое внимание формальной стороне религии, но не требовали того рода пиетистской убежденности, которой желали добиться некоторые кёнигсбергские пиетисты.
Неудивительно, что Кант хорошо понимал эту сторону их взглядов и отвергал ее целиком. Это была «гипотеза», что
водораздел между добром и злом (то, чем амальгамирована природа человеческая) происходит с помощью сверхъестественной операции сокрушения и надрыва сердца в покаянии, то есть граничащей с отчаянием и достигающей необходимой степени лишь с помощью небесного духа скорби, о которой человек сам должен молить, сокрушаясь о том, что он все еще недостаточно страдает[178].
Это отвращало Канта. Он считал это лицемерием, поскольку горевание и раскаяние в конечном счете не являются ответственностью того, кто должен быть обращен. Ему казалось невозможным то, что, как считалось, должно было привести к радикальному обращению, отличающему истинного христианина от христианина лишь на словах. Следуя этой гипотезе, мы никогда не можем знать, действительно ли мы обращены, потому что это предполагало бы знание непознаваемого сверхъестественного воздействия. Более того, пиетиста можно отличить от других людей по тому, что он целиком и полностью во всем полагается на Бога и отказывается от любой нравственной автономии. В то же время пиетист склонен проявлять некоторую ложную гордость, как тот, кто принадлежит к немногим «избранным», к тем, кто будучи детьми Божьими, спасен и составляет христианскую элиту. Зрелый Кант отрицал оба аспекта образа жизни пиетистов. Первый был для него проявлением «рабского (knechtische) состояния духа»[179]. Второй оправдывал в его глазах «некоторое презрение», с которым «всегда связывалось» слово «пиетизм»[180]. Неясно, думал ли он так о пиетизме уже в 1740 году, но это вполне вероятно, учитывая, что его друг Рункен писал, что они оба «стонали» от жестокой дисциплины фанатиков в 17321740 годах. Если пиетизм и повлиял на Канта, то только отрицательно. Возможно, именно из-за того, что он был знаком с пиетизмом, он почти полностью отрицал роль чувства в морали. Как бы то ни было, взгляды Канта на нравственность и религию выдают определенную антипиетистскую направленность. Упор Канта на автономию как ключ к морали это и отказ от упора пиетистов на необходимость сверхъестественного воздействия на человеческую волю. Зрелая философия Канта характеризуется, по крайней мере отчасти, борьбой за легитимацию автономной морали, основанной на свободе воли, и на это также нужно смотреть как на борьбу против тех, кто стремится поработить нас, сломив нашу волю. Эта борьба началась в юности Канта, пусть даже ему потребовалось немало времени, чтобы сформулировать аргументы против тех, кто стремился к выработке раболепного состояния духа и к принижению человеческой природы как низкой по сути. Абсурдно утверждать, что пиетизм оказал большое влияние на его моральную философию[181].
Учителя Фридерицианума не сломили волю Эмануила, но это не означает, что они не пытались. Эмануил сопротивлялся давлению, которому почти невозможно было сопротивляться. Можно не сомневаться, что он реально не испытал требуемого преображения и не сделал вид, что испытал его, как многие из других учеников. «Потрясение и ужас», которые он испытывал, «вспоминая о своем рабстве в молодости», больше относились к давлению, предназначенному подтолкнуть его к обращению, чем к интеллектуальным требованиям, предъявляемым ему учителями. В том периоде его жизни таятся истоки его отвращения к молитве и распеванию гимнов и его сопротивления любой религии, основанной на чувстве и сантиментах. В этом смысле воспитание Эмануила не слишком отличалось от воспитания Фридриха II, которое тоже было охарактеризовано как «хроника страдания»[182]. Набожный, но суровый отец Фридриха хотел вырастить мужчину из женоподобного, по его мнению, мальчика, пользуясь теми же методами, что и пиетисты. Хотя обстоятельства юности Канта гораздо менее драматичны, все говорит о том, что он так же сопротивлялся обращению. Как и принц, который был на двенадцать лет его старше, Кант отвернулся от самокопания и самобичевания пиетистов к другим образцам. Эмануил нашел их в латинской классике; молодой Фридрих отыскал их в современной французской литературе. Оба отказались от религиозного образа жизни родителей.
Это одна из причин, почему Кант высоко ценил Фридриха и называл период его правления не только «временем Просвещения», но и «веком Фридриха». Как и Фридрих, он считал, что в юности с ним «обращались как с рабом», но, как и Фридриха, его не сломили. Подчиниться учителям означало бы «руководство со стороны кого-то другого» всю жизнь. Мы не знаем, сформулировал ли Кант эту мысль для себя в школьные годы, но позже он в этом глубоко убедился[183]. Он признавался, что
каждому отдельному человеку трудно выбраться из состояния несовершеннолетия (Unmündigkeit), ставшего для него почти естественным. Наставления и предписания эти механические орудия применения разума или, вернее, злоупотребления его природными дарованиями представляют собой кандалы постоянного несовершеннолетия. Даже тот, кто сбросил бы их, сделал бы лишь неуверенный прыжок через небольшую канаву, так как он не привык к такого рода свободному движению. Вот почему лишь немногим удалось благодаря совершенствованию своего духа выбраться из состояния несовершеннолетия и сделать твердые шаги[184].
Кант в 1740 году был еще далек от «неуверенного прыжка через небольшую канаву», и, возможно, сама канава была не столь узкой, как ему казалось, когда он писал этот текст.
Следует добавить, что во времена молодости Канта мужчины и женщины в Кёнигсберге вели раздельный образ жизни, и атмосфера была довольно чопорной. Так, молодой женщине считалось неприличным произнести даже слово «беременная», а показывать открытую «шею, спереди или сзади» было строго verboten[185]. Образование, особенно в среде ремесленников, получали лишь мужчины. Вообще, девушки редко получали хорошее образование, их учили только самым основам чтения, письма и счета. Девиз Kinder, Küche, Kirche действительно во многом определял жизнь женщины. Соответственно, у Канта, как почти у всех его современников, редко был повод для социального взаимодействия с противоположным полом.
Кёнигсберг: «Подходящее место для расширения, знания о мире»?
Юность Канта характеризовалась разительным контрастом между любящим домом, где его поощряли и принимали, и суровой и мрачной школьной жизнью, где природные задатки по большей части подавлялись. Хотя и семья, и школа были религиозными, и более того пиетистскими, контраст между ними был на редкость разителен. Канту повезло больше, чем некоторым его друзьям. Ему не нужно было жить во Фридерициануме, он мог сбегать по вечерам домой; и поскольку ему приходилось ежедневно преодолевать долгий путь по улицам Кёнигсберга, он узнал жизнь еще с одной стороны.
Кёнигсберг часто описывают как пустынный и изолированный «захолустный городок» Германии XVIII века или «пограничный город» Пруссии. И то и другое неверно. Кёнигсберг носил в каком-то смысле «островной» характер, будучи расположен в северо-восточном углу Пруссии возле русской границы, и ближе к Польше, чем к Западной Пруссии. И все же это был очень важный город. Основанный в 1255 году тевтонскими рыцарями, он присоединился к Ганзейскому союзу в 134° году и был столицей всей Пруссии до 1701 года. Когда родился Кант, Кёнигсберг был столицей только Восточной Пруссии, но все еще одним из трех или четырех самых важных городов королевства[186]. Там оставалось значительное число правительственных учреждений, а также большой контингент военных. Расположенный в заливе Балтийского моря, он был важной торговой точкой, связывающей всю Восточную Европу с другими морскими портами Германии и Европы. В Кёнигсберге велись дела главным образом с Польшей, Литвой, Англией, Данией, Швецией и Россией. Основными товарами из Восточной Европы были зерно, конопля, лен, поташ, дерево, деготь, воск, кожа и шкуры, а с Запада соль, рыба, сукно, цинк, свинец, медь, специи и южные фрукты[187]. Оживленный портовый город, Кёнигсберг можно сравнить с Гамбургом и другими ганзейскими городами. Его главным соперником был Данциг.
Кёнигсберг рос на протяжении всего XVIII века. В 1706 году там проживало около 40000 жителей, в 1770 около 50 000, а в 1786 почти 56 000[188]. Он также оставался одним из главных урбанистических центров королевства[189]. Кёнигсберг был более прусским городом, чем большинство остальных городов Пруссии. Прусское государство все еще было слабым. В самом деле, большинство его жителей считали себя не «пруссаками», а скорее «берлинцами», «вестфальцами» или гражданами Клеве или Миндена. Кёнигсберг был исключением. Собственно говоря, единственными, кто заслуживал имя «пруссаков», были жители Кёнигсберга и окрестностей. Поскольку прусский король жил в Берлине, Кёнигсберг был теснее связан с Берлином, чем большинство других городов.
Длань короля простиралась далеко. Как можно увидеть по спору между пиетистами и ортодоксальными священниками, у Кёнигсберга были тесные связи и с Галле, и с Берлином. Более того, там находились некоторые важные учреждения Пруссии, и правительственные чиновники имели немалое влияние в городе. Фридрих Вильгельм I был набожным, но суровым монархом. Никто, кроме его армейских офицеров, не был застрахован от его палки. Он жестоко наказывал тех, кто, как он считал, плохо выполнял свой долг. Хотя Кёнигсберг был слишком далеко, чтобы действовать лично, декреты, указы и законы исполнялись здесь почти немедленно. Фридрих Вильгельм I разработал очень подробные правила почти для всего, от воспитания учеников и экзаменов в университетах до «обучения садовников, мельников, фонарщиков» и проповедников. Штрафы, которые он ввел, были иногда чрезмерными, иногда просто странными. Пастор, проповедовавший более часа, должен был заплатить два талера штрафа; любого, кто экспортировал сырую шерсть за границу, могли приговорить к виселице (потому что Пруссии был выгоден экспорт только обработанной шерсти). В 1731 году в Кёнигсберге повесили чиновника, взявшего небольшую сумму из бюджетных денег, хотя финансовое управление подало прошение о помиловании. Виселицу поставили прямо перед дворцом, дабы все чиновники могли ее видеть. Тело чиновника провисело там весь день, после чего его сняли и бросили за городские ворота на растерзание воронам[190]
Примечания
1
Заявление было опубликовано 28 августа 1799 года. См.: Immanuel Kant, Gesammelte Schriften, 12, издание Прусской Академии наук (Berlin: Walter de Gruyter, 1902-), p. 370371 (далее ссылки на это издание обозначаются Ak с номером тома и страницы); Иммануил Кант, Заявление по поводу наукоучения Фихте (1799), в: Иммануил Кант, Собрание сочинений: в 8 томах, т. 8 (Москва: Чоро, 1994), с. 263 (далее ссылки на это издание обозначаются Собр. соч. с номером тома и страницы).
2
Так это сформулировал в 1804 году Иоганн Георг Шеффнер, старейший и в каком-то смысле самый близкий друг Канта. См.: Arthur Warda and Carl Driesch (eds.), Briefe von und an Scheffner, 5 vols. (Munich and Leipzig, 1916), II, p. 400.
3
Wer war Kant? Drei zeitgenössische Biographien von Ludwig Ernst Borowski, Reinhold Bernhard Jachmann und E. A. Ch. Wasianski, ed. Siegfried Drescher (Pfullingen: Nes-ke, 1974), p. 232 (далее ссылки на это издание даются как Borowski, Leben", Jachmann, Kant'" и Wasianski, Kant" соответственно); Э. А. К. Васянский, Иммануил Кант в последние годы жизни", Кантовский сборник 2 (40), 2012, с. 72.
4
Briefe von und an Johann Georg Scheffner, II, p. 451.
5
Кёнигсберг по-прежнему был местом коронации, там все еще располагались многие государственные учреждения. Но центральная власть находилась в Берлине.
6
Шеффнер Людеке, 5 марта 1804 года, Briefe von und an Scheffner, II, p. 443.
7
Johann F. Abegg, Reisetagebuch von 1798, Erstausgabe herausgegeben von Walter und Johanna Abegg in Zusammenarbeit mit Zwi Batscha (Frankfurt [Main]: Insel Verlag, 1976), p.147. См. также: Rudolf Malter and Ernst Sraffa, Königsberg und Kant im Reisetagebuch des Theologen Johann Friedrich Abegg (1798), Jahrbuch der Albertus-Universität Königsberg/Pr. 26/27 (1986), p. 525, и Briefe an und von Johann Georg Scheffner, II, p. 184.
8
Scheffner, Briefe von und an Scheffner, II, p. 444.
9
Karl Vorländer, Immanuel Kants Leben (Leipzig: Felix Meiner, 1911), p. 207.
10
Werner Euler and Gideon Stiening, und nie der Pluralität widersprach? Zur Bedeutung von Immanuel Kants Amtsgeschäften, Kant-Studien 86 (1995), p. 5470, 5960. См. также: Heinrich Kolbow, Johann Heinrich Metzger, Arzt und Lehrer an der Albertus Universität zur Zeit Kants, Jahrbuch der Albertus Universität zu Königsberg 10 (1960), p. 9196.
11
Äußerungen über Kant, seinen Charakter und seine Meinungen, von einem billigen Verehrer seiner Verdienste (Königsberg, 1804), p. 7.
12
Äußerungen über Kant, p. 9.
13
Тогда значение слова «мизогин» отличалось от сегодняшнего. Для Мецгера это означало просто «питающий отвращение к браку».
14
Äußerungen über Kant, p. 17.
15
Äußerungen über Kant, p. 19.
16
Так, была книга Kants Leben. Eine Skizze. In einem Briefe eines Freundes an einen Freund (Altenburg: C.H.Richter, 1799). Она была представлена как перевод «с английского». В том же году у того же издателя вышла книга на английском, A Sketch of Kants Life in a Letter from One Friend to Another from the German by the Author of the Translation of the Metaphysic of Morals. Автором этой книги, по-видимому, был Джон Ричардсон, который вместе с Беком изучал философию Канта. Этот «очерк» не может быть идентичен «очерку Ричардсона», опубликованному в книге: Stephen Palmquist (ed.), Four Neglected Essays by Immanuel Kant (Hong Kong: Philopsychy Press, 1994). Последний был написан позже. Более ранняя версия представляла собой перевод заметки Etwas über Kant, Jahrbücher der preußischen Monarchie unter der Regierung Friedrich Wilhelms des Dritten, I (1799), p. 9499 (автор указан как L. F.). Во-вторых, существовало анонимное издание под названием Fragmente aus Kants Leben. Ein biographischer Versuch (Königsberg: Hering and Haberland, 1802), вероятно, написанное Иоганном Кристофом Мортцфельдом, доктором медицины, который жил в Кёнигсберге. Еще одна анонимная биография вышла в начале 1804 года под заглавием Immanuel Kants Biographie, vol. 1 (Leipzig: C.G.Weigel, 1804). Помимо этих больших биографических работ, было уже по крайней мере шестнадцать коротких публикаций, несколько публичных выступлений о Канте в Кёнигсберге и множество других сопутствующих материалов. Обсуждение ценности всех этих (и некоторых более поздних) источников см. в: Karl Vorländer, Die ältesten Kant-Biographien. Eine kritische Studie (Berlin: Reuther & Reichard, 1918).