Уроки проходили иначе, чем в большинстве других учреждений того времени: учеников направляли в разные классы только в соответствии с их знаниями и способностями. Так что кто-то мог ходить в первый класс по латыни, но быть во втором по религии и в третьем по древнееврейскому. Завести друзей из-за такого распределения было нелегко.
Каждую дисциплину преподавали в специально отведен ной для нее классной комнате, урок начинался и заканчивался по звону колокольчика. В начале урока учитель читал «вдохновляющую, но короткую молитву», чтобы работа была «более богоугодной и более благословенной, но чтобы не терять времени, отпущенного на обучение». Перед обедом и в конце дня пели гимн. «Главной целью» всех предметов, пусть это и не всегда говорилось явно, было привести учеников «к Богу и славе его». Учителей призывали относиться к преподаванию как проходящему под надзором «вездесущего Бога»[150].
Предметы менялись каждый час. С семи до восьми утра проходили пять классов богословия; с восьми до десяти шесть классов латыни; с десяти до одиннадцати три старших класса учились греческому, а остальные снова латыни (упражнения по спряжению). С одиннадцати до полудня ученики обедали в оборудованных для этого комнатах, а учителя читали им «что-нибудь полезное». Дальше следовал час игры во дворе под присмотром учителей. С часа до двух ученики расходились по разным урокам: кто-то учился логике, остальные истории философии, географии, церковной истории или каллиграфии. С двух до трех преподавались древнееврейский и математика. По средам и субботам ученики по желанию могли также пойти на математику (mathesis) или пение в первые два часа пополудни.
В первый год религиозного образования ученики должны были выучить наизусть Малый катехизис Лютера[151]. Им также в подобающей форме рассказывали некоторые библейские истории. Второй год был посвящен повторению Малого катехизиса в сопровождении частей из Большого катехизиса Лютера и дальнейшему чтению библейских историй. Программа третьего года описывалась так: «повтор всего предыдущего и местами добавление всего, что необходимо». Религиозное образование четвертого года было основано на Ordnung des Heils in Tabellen («Порядке спасения в форме таблиц») Кристофа Штарке (16841744)[152]. Вдобавок два часа в неделю были посвящены введению в Новый Завет[153]. В последнем, пятом классе Новый Завет преподавали «более подробно». Два часа в неделю посвящались введению в Ветхий Завет. Учителя должны были показать, «что все может быть предметом молитвы и применяться к христианской жизни и принципам»[154]. Последние два года были нацелены в особенности на то, чтобы подготовить ученика к дальнейшему изучению богословия в университете. Школьные учителя хорошо справлялись с этой задачей, поскольку большинство из них были студентами-теологами старших курсов Кёнигсбергского университета.
Эмануилу богословие давалось не слишком легко по крайней мере, создается такое впечатление. В Пасху 1735 года, в начале третьего года в школе, он ходил в третий класс по латыни и по греческому и только во второй по арифметике и религии[155]. И все же, хотел он того или нет, он прошел серьезную подготовку по богословию, прежде чем покинуть школу. Поскольку у него была невероятно хорошая память вплоть до последних лет жизни, можно предположить, что он никогда не забывал доктрин, которые вбили в него в самом ее начале.
Другие уроки тоже велись в интересах религиозного образования. Это справедливо в особенности для древнееврейского и греческого. Что касается древнееврейского, которому учили в трех классах, то от учеников ожидали, что они прочитают Пятикнижие Моисея, а также исторические книги и псалмы Давида. Четвертый и пятый год греческого были посвящены не только повторению грамматики, но и чтению Нового Завета. Только после прочтения целиком всего Нового Завета на греческом учеников знакомили с классическими греческими авторами. При этом они учились по «Хрестоматии» Иоганна Матиаса Геснера (16911761), впервые вышедшей в 1731 году. В ней содержались выдержки из Аристотеля, Секста Эмпирика, Геродота, Фукидида, Ксенофонта, Теофраста, Плутарха, Лукиана и Геродиана. Ученики также читали кое-что из Гомера, Пиндара и Гесиода. Хотя они таким образом и получали некоторое представление о классической античности, главный упор ставился все-таки на богословие.
Основой обучения во Фридерициануме была латынь[156]. Ученики не просто проводили большую часть времени, изучая латинский язык, это была самая важная дисциплина. Всего было шесть классов латыни, занимавших до 18 часов в неделю на начальных годах обучения и до шести на последних. На большинстве из этих уроков внимание уделялось словарному запасу, спряжению, склонению и правилам грамматики. К третьему году от учеников ждали, что они будут читать Корнелия Непота, на четвертом году всего Непота повторяли и читали что-то из Цицерона и поэзии. На пятом году читали Цезаря и снова Цицерона, на шестом Цицерона (De officiis, среди прочих работ), Мюре, Курция и Плиния. Большое внимание уделялось устной речи и навыкам письма на латыни. Поэтому в двух старших классах ученикам разрешалось говорить друг с другом и с учителями только на латыни.
Эмануилу легко давался латинский, и те, кто знал его тогда, думали, что он изберет античную литературу для дальнейшего изучения. Рункен говорит, что с Пасхи 1739 до сентября 1740 года его самого больше интересовала философия, а Эмануила античность[157]. Эмануил и Давид вместе с Иоганном Кунде (1724/1725-1759), еще одним другом, читали классических авторов после уроков, восполняя тем самым скудный школьный список чтения. Рункен, у которого было больше денег, чем у двух его бедных друзей, покупал книги. Уже подумывая о писательстве, они хотели назваться латинизированными именами: Кантиус, Рункениус и Кундеус[158]. Кант остался высокого мнения о древних авторах и читал их всю жизнь. Сенека и, возможно несколько неожиданно, Лукреций и Гораций оставались его любимыми авторами, но и других латинских классиков он знал хорошо. Боровский и другие рассказывали, что даже в старости Кант цитировал по памяти длинные отрывки из своих любимых произведений[159]. Греческой литературой он интересовался меньше. В его опубликованных работах можно найти всего несколько греческих слов, и он никогда не пользовался греческим в эпиграфах своих книг. Это не означает, что он не умел читать по-гречески. Не означает это и того, что он не интересовался греческой философией. Совсем напротив. Как мы увидим, именно открытие заново греков и их философского наследия помогло ему прояснить собственные взгляды в решающий момент его философского развития.
Неудивительно, что любимым учителем Канта был тот, кто научил его латыни. Его звали Иоганн Фридрих Гейденрейх[160]. Ничего не говоря о других учителях, Кант хвалил Гейденрейха даже под конец жизни. Этот «хороший человек» не только укрепил любовь Канта к классическим латинским авторам, но во многом именно благодаря ему Кант хорошо знал античность. Кроме того, Кант был благодарен ему за то, что тот старался научить его ясно мыслит[161]. Когда Кант впоследствии жаловался, что лучше было бы, если бы в школе учили «духу», а не просто «фразам» древних авторов, он говорил вовсе не о Гейденрейхе. Этот учитель был для Канта близок к идеалу и вдохновлял его и его друзей изучать латинских авторов даже вне уроков.
Были еще уроки географии и истории, но они не были столь важны. Более того, поскольку на уроках истории изучали по большей части историю Ветхого и Нового Заветов, ученикам они казались продолжением религиозного обучения. Каллиграфия, искусство красиво писать от руки, кажется, не входила в число любимых предметов Канта. Это был единственный предмет, где его перевели из более высокого года обучения на более низкий.
Французский не был обязательным предметом. Ученики могли изучать его по выбору на трех дополнительных занятиях по средам и субботам. Кант так и сделал. Перед учителем не стояло задачи научить учеников бегло говорить по-французски, но они могли научиться довольно неплохо читать любого французского писателя. Таким образом, мы можем предположить, что Кант умел читать по-французски и понимал устную речь, даже если говорил он, возможно, не так хорошо[162]. Примечательно, впрочем, что Кант записался на французский, ведь за него надо было платить отдельнц[163]. Английский не входил в учебную программу. На самом деле, даже в Кёнигсбергском университете он стал отдельной дисциплиной значительно позднее, чем Кант начал там учиться. Поэтому маловероятно, чтобы Кант где-то формально обучался английскому. Он, наверное, мог бы расшифровать, о чем идет речь в том или ином англоязычном пассаже, но действительно прочесть его вряд ли.
Арифметика тоже считалась не столь важной, как латынь. Было всего три класса, и они не выходили за пределы элементарных основ. Mathesis, более продвинутая математическая дисциплина, тоже была по выбору (и за нее тоже надо было платить отдельно). Она была построена так, чтобы познакомить учеников с основными принципами математики в виде арифметики, геометрии и тригонометрии. На уроках использовался учебник Вольфа Auszug aus den Anfangsgründen aller mathematischen Wissensch («Выдержки из первых начал всех математических наук»)[164]. От учеников не ждали особых успехов в этой дисциплине, поэтому учителей просили только проследить, чтобы ученики научились понимать, доказывать и решать все «самое важное». Учитель должен был дать им «представление о математическом учении, чтобы их рассудок был подготовлен и натренирован для изучения других наук»[165]. И даже этот уровень, по-видимому, был выше того уровня, которого можно было ожидать от студента-богослова. Благодаря этим урокам Эмануил знал математику лучше, чем средний ученик в Пруссии, но его начальное образование по этой дисциплине значительно отставало от более поздних стандартов.
То же самое можно сказать и о философии. Хотя это был обязательный предмет, а не факультатив, кажется, его преподавали только один год. Если считать школьную библиотеку для учителей показателем того, чему учили в классе, то эта дисциплина была полностью вольфианской по взглядам. Философия была одним из уроков, где ученикам позволялось «вступать в спор» друг с другом. Как бы то ни было, сам Кант позже сказал одному из школьных друзей (Кунде): «Эти господа не смогли раздуть пламя из той искры, что тлела в нас к философии или к математике» на что его друг, говорят, ответил: «Но им неплохо удавалось ее задуть»[166].
Образовательный дух этой школы хорошо подытоживает утверждение ее директора Шифферта: «повторение это душа учения: чтобы то, что однажды было выучено, уже никогда не забылось». Специально для повторения выделялись еженедельные классные часы; каждый урок начинался с повторения материала, изученного в прошлый раз. За три недели до экзаменов повторяли весь материал, изученный за полгода. Шифферт считал, что если что-то повторить три раза, то это «твердо запечатлится в памяти»[167]. Вероятно, он был прав, но едва ли уроки от этого становились увлекательнее. Кант много позже одобрил такой подход, утверждая, что «культура памяти очень важна» и что мы знаем столько, сколько удерживаем в памяти. Не был он против и механических методов заучивания слов и другого материала[168]. Впрочем, он считал, что «нужно взращивать понимание» и что «знать, что» постепенно должно связаться со «знать, как». Он считал, что лучше всего для этого подходит математика. Поскольку во Фридерициануме не очень хорошо учили математике, можно предположить, что он едва ли думал, что школа преуспела в обучении пониманию.
Пиетисты не были противниками телесных наказаний, но и не считали их лучшим способом дисциплинарного воздействия на детей. Как отмечает Мелтон, дисциплина «в школах Франке была относительно мягкой для тех дней. Теория наказания Франке отражала усилия пиетистов по субъективизации принуждения, переводу его извне вовнутрь индивида». Пиетисты уделяли большое внимание «интроспекции как инструменту развития самодисциплины»[169]. Во Фридерициануме каждый ученик, шедший на причастие, был обязан заранее «составить отчет о состоянии своей души». Этот отчет сдавали одному из надзирателей, и тот проверял, готов ли ученик к причастию. Если этого было недостаточно, ученику велели принести надзирателю запечатанный отчет от учителей, где излагалось, существуют ли проблемы, которые не позволяют допустить ученика к причастию[170]. Если отчеты учителя и ученика заметно отличались, ребенку делали выговор.
Взрослый Кант питал откровенную неприязнь к того рода интроспекции, которой обязаны были заниматься ученики. Он утверждал, что подобное «наблюдение за собой» или такое «методическое сопоставление воспринятого нами в самих себе, дающее материал для дневника человека, наблюдающего за самим собой, легко может привести к энтузиазму и безумию»[171]. Несомненно, его отвращение к такому самонаблюдению отсылает к тому самому времени принудительных докладов о «состоянии души».
В идеале задачей было научить учеников самодисциплине, но на практике, по всей видимости, дела обстояли совершенно иначе. Один из первых биографов Канта, Иоганн Кристоф Мортцфельд, говорит о «свинцовой атмосфере наказания», царившей во всей школе[172]. Сам Кант подтверждает этот факт, когда рассказывает Яхману, что все его учителя, за исключением одного, пытались поддерживать дисциплину тем, что были очень строгими, но им этого не удавалось[173]. Поскольку Кант был трудолюбивым и старательным и почти всегда заканчивал класс как Primus (учеником с самыми высокими оценками), его, вероятно, наказывали не часто[174]. Однако если, например, он не мог по указанию учителя достать учебники, потому что забыл их, когда остановился поиграть, его, вероятно, каким-то образом наказывали[175]. Позже он расскажет историю о том, как «когда он еще был школьником, один нахальный мальчишка подошел к инспектору Шифферту и спросил его: это школа пиетистов? Услышав это, инспектор основательно его поколотил, ответив: теперь ты знаешь, где школа пиетистов»[176]. Даже если к самому Канту никогда не применяли телесных наказаний, они были частью его повседневного опыта.
В то время Кант потерял мать. Она умерла за три года до того, как он закончил школу. С тех пор они с сестрами и братом могли положиться только на отца. К «свинцовой атмосфере» в школе прибавился не слишком радостный климат дома. Неудивительно, что Кант не любил вспоминать школьные годы.
Под конец учебы в школе Эмануил был отлично подготовлен к тому, чтобы пойти на курс обучения богословию, праву, философии или античной литературе. Хотя теоретически он мог бы учиться медицине или естественным наукам, он не был достаточно подготовлен к этим дисциплинам и не получал для этого поддержку в школе. С другой стороны, Фридерицианум хорошо подготовил его к жизни в Пруссии XVIII века, обеспечив надежным фундаментом для карьеры в лютеранской церкви или в прусском государстве при Фридрихе Вильгельме I.