Середина утра а улицы Верхнего Города уже оживились. Дождь принялся затемнять пегую кирпичную кладку; небо грозилось громом, но, сколько ни тужилось, так и не исполнило обещание. Виктория шла по растерянной спирали, пока не уперлась в средневековый замок. Эти любопытные руины крепости воздвигнутой в 1200-х одним из менее известных савояров[10] Генриха III, Джоффри де Лейси, и разрушенной всего через сотню лет во время войны Диспенсеров, представляли собой один треугольный угол из камня метров пятнадцати-двадцати в высоту, отклоняющийся от вертикали где-то на пятнадцать градусов, больше напоминая не архитектурное сооружение, а нос недостроенного корабля: будто основатель предвидел в будущем невероятный подъем уровня моря, мир, в котором холм будет островом, а замок верфью. Камень почернел от дождя. Эдвардианские сады поблизости выглядели мрачно и упорядоченно.
Решительно настроенная получать сегодня удовольствие, она вышла на Портуэй старую лестницу для вьючных лошадей, сбегавшую к реке по крутому склону утеса от узкой щели между «Костой» и «Моей маленькой свадьбой». Здесь, между высокими кирпичными стенами и слоями выветренного песчаника, было тихо, прохладно и сыро. С каждым поворотом лестницы пройденный путь терялся из виду. Были только следующие десять метров, торчащий прямо из стен папоротник и растущая тишина, а дорожное движение оставалось позади. На полпути ущелье резко вильнуло влево и одновременно расширилось, чтобы стать чем-то вроде пологого ступенчатого пандуса. Здесь гору отравили оксиды, густо разрастаясь паутиной; подняв глаза, Виктория увидела задние фасады домов и магазинов на главной улице выходившие прямо в воздух старые забытые двери; пыльные и битые окна; а выше небо, промытая потрясающая синева.
Внезапно вниз по ступенькам хлынула теплая мыльная вода, побежала вокруг ее ног и дальше, всего сантиметров семь в глубину, но напористая и бурная, с барашками тут и там, словно кто-то без предупреждения опорожнил ванну. От воды чем-то пахло, но запах она не узнала слабый и химический, возможно, от какой-то чистящей жидкости. Вода что-то несла: оно то сдвигалось, то приставало к брусчатке, то снова сдвигалось, прозрачное и слегка зеленоватое; в остальном похожее на мертворожденного котенка.
Виктория зажала рот рукой.
Ну не знаю я! услышала она крик из окна высоко над головой. Не знаю, куда он делся!
Она уставилась на эту штуку у ног. На вид зародыш, но в то же время законченный и полноценный. Теперь вся вода стекла. Это было не млекопитающее возможно, даже не рыба. Викторию передернуло. Она гадала, может, это осьминог на ранней стадии развития, представила себе, что в каком-нибудь китайском ресторане в фахверковом[11] домике, отстоящем от главной улицы, треснул аквариум. Коснулась этой штуки мыском, тут же отвернулась и посмотрела вниз по склону, куда истончающейся пленкой сбегала вода.
Какой ужас, сказала она вслух, снова глядя на небо.
Когда через полчаса она поднималась по ступеням обратно, побродив по другой стороне Севернского моста, смотреть уже было не на что. Вода высохла. Зародыш если это был зародыш пропал. Вокруг высились стены из песчаника и замызганные окна, немые и пустые. Она поторопилась по лестнице обратно на торговые улочки. «Сейнсбери» нашелся сразу, окруженный акрами ярких и пустых парковок; а вот «Маркс и Спенсер» от нее скрывался. Наконец она наткнулась на кафе под названием «У Перл», пристроившееся на площади за магазинами. Внутри было пусто, не считая старика, который сидел за столом и неторопливо ел фасоль на тосте. Посреди зала стояла женщина в розовом комбинезоне и таращилась в окно с задумчивым выражением, словно начала что-то делать, а потом забыла что. Увидев Викторию, она зашла за стойку. На кармане ее комбинезона было прострочено имя «Перл».
У вас есть вайфай? спросила Виктория.
Есть, но он никогда не работает.
Но попробовать можно?
Старик перестал жевать, чтобы следить за разговором. Глаза у него были воспаленные, кожа натянулась на как будто хрупких костях лица; суставы пальцев и запястий были распухшими и больными. И все же в нем чувствовалась какая-то живость. Перед тем как выйти в то утро из дома, он надел семидесятническую нейлоновую гоночную куртку и аккуратно причесался. Теперь он со скрипом отодвинулся на стуле, со скрипом пододвинулся обратно и, добившись таким маневром внимания Виктории, произнес:
И дверь неплотно прикрыта.
Простите, сказала Виктория. Это я виновата.
Ей нужно прям колотить. С силой. Все мои годы не закрывается как следует.
«Все мои годы», передразнила Перл. А потом Виктории: Чем могу помочь?
Пирог у вас на вид вроде ничего.
Морковный пирог Перл, сказал старик как будто про себя, с каким-то задумчивым презрением. Кому-то, видать, нравится, но я не большой охотник.
Доедай уже свою фасоль, сказала женщина за стойкой. Или выметайся отсюда.
Он уставился на нее, потом в сторону.
Какой-то он не такой, пожаловался он. Почему-то с рыбным привкусом. Старик бросил вилку и нож на тарелку.
Можешь выметаться, я не шучу.
Твой дедушка работал в шахте, сказал он. Тебе-то не понять, что это такое. Каждый час каждого дня на коленях в затопленной яме под Пекфортоном. Его глаза увлажнились. А потом, выйдя на пенсию, он забрал вместе с собой из тьмы семь белых пони
Пошел вон, если не заткнешься. Я не шучу, старый хрыч.
Его жизнь подошла к концу, но он решил сдержать слово и подарил им хороший дом, как и обещал.
Поскольку эспрессо здесь не подавали, Виктория взяла морковный пирог с чашкой чая. Пароль от вайфая предъявили на бумажке в рукописном виде. Каждую 2-ю можно было прочитать как Z, каждую 5-ю как S; прописная I могла быть как строчной l, так и просто 1. Она сидела за столиком у окна, методично перебирая комбинации. Приходили и уходили группки посетителей женщины с младенцами или лакленд-терьерами; туристы, вскарабкавшиеся по склону от многолюдных исторических достопримечательностей вдоль реки. Все трепались. Виктория взяла еще чай.
К обеду кафе заполнили бригады мужчин с местных строек. В своем одночасовом отпуске они кричали от смеха из-за статьи в «Сан», от них запотели окна; но с женщиной за стойкой вели себя тихо и осторожно. В них сквозила опасливость детей. В ответ Перл их безжалостно дразнила. Она была высокой, моложе, чем дашь с виду, нацепляла пустую кривую улыбку, не совпадавшую с языком ее тела. Для них между ней и ее поверхностью всегда будет стоять преграда; искусственный раздел. Она будет ценить его и поддерживать с умом. А что еще остается в мелком городишке на пути из Шропшира в никуда? А если как станет очевидно потом в ней и есть что-то еще, то эти мужики в сигнальных куртках и строительных касках никогда не догадаются что.
Перл красивое имя, сказала ей Виктория, когда все ушли.
Заслуга вон того старпера, ответила она. Иногда мне нравится, иногда нет. Она стояла и вытирала руки впитывающей салфеткой. Так у тебя работает? Пароль?
Вроде да.
Перл задумалась.
Пароль либо работает, либо нет, пришла она к выводу. Виктория рассмеялась.
Пожалуй, правда.
Тут все без «пожалуй» ясно. Настала пауза. Потом она, отведя глаза, тихо сказала со своей кривой улыбкой:
Я знала твою мать.
Это было так неправдоподобно, так внезапно, совершенно необъяснимо, что Виктория решила, будто ослышалась. Она встала, закрыла, не выключая, ноутбук и положила на стойку деньги, словно стойку кто-то обслуживал. Ей было стыдно. Она видела, как на улице чертит длинные неподвижные линии дождь. Старик тоже таращился на него. Он осторожно собрал остатки фасоли на краю тарелки; доел тост. «Ты была моей жемчужиной, пробормотал он, сделав ударение на глаголе, словно придавая ему силу давно принятого решения. Я назвал тебя Перл, потому что ты была моей жемчужиной». Потом: «На твоего деда мы смотрели, как на бога». От столешниц отражался тусклый металлический свет, и его дочь, которая теперь вряд ли бы прибавила что-то еще, начала протирать их салфеткой.
На пороге, не желая уходить на такой застывшей ноте, Виктория сказала через плечо:
Никогда не могу понять, когда кончается утро, а вы?
Родители и дети, думала она потом. Что тут скажешь?
Ее мать блуждала по этому дому так же, как и она. Как и Виктория, половину вещей она не распаковала, только вытащила картонные коробки на середину комнат и распахнула клапаны в надежде, что ее еще способны удивить собственные пожитки. Новая жизнь захватила раньше, чем она разобрала вещи, а потом уже было поздно. Ковры, скатанные и заклеенные скотчем, стояли торчком по углам. Кровати добрались до спален, но фотографии, упакованные грузчиками в коричневую бумагу и полипропиленовую ленту, так и стояли вдоль стен, словно завернутые плиты мостовой. Виктория нашла дело получше. Любопытное, не столько нерешительное, сколько беззаботное; изучение интересного набора пожитков, не имеющих никакой или почти никакой связи с той женщиной, которую помнила Виктория. Туфли не в ее стиле. Джинсовки с перламутровыми пуговицами. Освежитель воздуха, обещавший аромат прибрежной прогулки. Листовки от ресторанов фастфуда, копившиеся в сугробах на кухонном столе. К доске у холодильника были приколоты списки местных мастеров один нацарапал поперек своего флаера «Что угодно!», и именно ему теперь звонила Виктория.
Алло?
Молчание на другом конце.
Это Она посмотрела на флаер, Крис?
Без ответа.
Ну, сказала она на случай, если говорит с автоответчиком, я еще перезвоню.
И тут же отозвались:
Кто это?
Я хотела поговорить с Крисом.
Он сейчас в такси, произнес голос. Со своими приятелями в Кинвере. Я могу что-нибудь записать, но не больше.
«Здесь очень по-брекзитовски, писала она потом Шоу. Восемь пабов на квадратную милю и глубокие чащи вокруг. Я уже представляю город своим Броселиандом, хотя деревья на главной улице, похоже, вырубили уже в 1307-м». Она снова спит на диване, рассказывала она. «Но теперь со свечками и всем прочим».
В одной из коробок матери она нашла новенькое издание «Детей воды». Стала развлекаться тем, что скидывала отрывки Шоу. Малыш Том плохо себя вел. Бросался камнями. Сбежал через топи у Хартовера и Льюитвейт-Крэга к реке. Сорок страниц и он уже был ходячим приколом, возможно, вообще погиб, отчаянно мечтал стать рыбой, младенцем или обоими сразу сплошные викторианские фантазии о метаморфозе, регрессии и переходе, преподнесенные в виде нравственных уроков. «Вот видишь, дописала она. Мои письма читать надо. Спорим, у тебя жизнь не такая интересная, как у малыша Тома!» Она знала, что на самом деле не закончит на такой ноте: но уже от одного написания возникало ощущение настоящего разговора. Не хуже двух бокалов красного. «Наверное, мебель матери я оставлю, призналась она. Всю свою я продала». Из-за этого она снова вспомнила о доме, огляделась и передернулась от удовольствия.
На следующий день не успела она подняться из постели, как зазвонили в дверь. Открыв, на пороге она обнаружила отца официантки Перл. Он был на десять сантиметров ниже Виктории. Насвистывал. Сзади над воротником куртки «Кастрол» влажно завивались волосы. На солнце он выглядел куда бодрее.
У меня была свободная минутка, сказал он. Вот я и зашел.
В ответ Виктория только смотрела на него.
Крис, сказал он. Крис. Крис со вчерашнего вечера.
Вы всегда отвечаете на телефон так, будто вы кто-то другой?
Я ненадолго, сказал он.
Они глазели друг на друга. Ситуация казалась патовой. В конце концов он поднял пластиковую спортивную сумку.
У меня тут все, что может понадобиться, сказал он.
Если бы я еще только объясняла, что может понадобиться.
Неплохо бы чашечку чая, раз уж ставишь чайник. А пока ты займешься, я тут огляжусь. Он улыбнулся и пошел на второй этаж с таким видом, будто он тут хозяин, бросив через плечо: У меня есть все, что может понадобиться. Не волнуйся.
Виктория кипятила воду и кипятилась сама. Она слышала его на первой лестничной площадке, потом на расшатанных половицах у туалета. Загремела сумка с инструментами. Он шипел и насвистывал про себя. Он был жалок. Простукивал то да се. На втором этаже поднялось окно, потом заскрипело обратно. Виктория чувствовала себя так, будто ей здесь не место.
Как там чай? крикнул он. Спустившись за чаем, он сел и заодно съел бисквит. Казалось, он принес с собой на кухню запах. Точно она не чувствовала, но знала, что запах есть.
Люблю присесть с бисквитом, сказал он. Она пододвинула к нему всю пачку.
Угощайтесь.
Он улыбнулся, будто ничего другого и не ожидал.
От рождения я Крис, сказал он, но в Кинвере меня знают как Осси.
Сквозила в нем какая-то лихость, поди ее еще объясни; в то же время он напрашивался на сочувствие. Если последить за ним минутку, было видно, что держится он странно и ходит с намеком на хромоту; вечно утирает глаза.
Здоровье неважнецкое, сказал он с каким-то удовлетворением. Всю жизнь такое.
Раньше у него был рак кишечника, но его вылечили; его кашель когда-то принимали за асбестоз. К тому же не гнулось левое запястье результат падения с городской рождественской елки в 1999 году.
Я развешивал гирлянды, сказал он. Вот ведь ввязался, а потом: В том году украшения не сняли вовремя. В результате пострадали мы все.
Он с трудом справлялся с отверткой.
Здесь в электрике хватает изношенной резины, сообщил он Виктории, слопав половину пачки шоколадных угощений. Только тронь вся осыпается.
А значит, нужно менять всю проводку. Так она и думала.
Впрочем, заключил он, и хорошего нового неопрена хватает.
Вы же ни с чего не упадете, пока будете работать? спросила Виктория.
К обеду он все еще был в доме, дергал провода на чердаке.
Могу накормить тушеной фасолью, предложила она.
У меня к ней душа лежит уже не так, как раньше.
Ну, а можете еще перед уходом посмотреть заднюю дверь?
Задняя дверь висела криво и казалась самодельной: четыре вертикальные доски слегка разной длины, еще три приколочены поперек; все это густым слоем покрыто старомодной бледно-голубой краской. Виктория влюбилась в дверь. Безопасность гарантировала коллекция засовов, некоторые намертво заржавели в открытом виде. Была и древняя защелка. Выглядела дверь так, будто служила дому уже многие десятилетия, а до того еще и какому-нибудь амбару. От сырости она разбухла в косяке. «Проще новую поставить», сказал старик. Впрочем, стоило ему только прикоснуться и она открылась. Через порог на кухонную лестницу пролился свет резкий, но прелестный. Ее сад! На миг он казался слишком ярким и идеальным, чтобы в него входить, точно лесная поляна.
Старик собрал инструменты, застегнул сумку на молнию и потряс рядом с ухом. В коридоре надел куртку.
Не придумали еще такого, чего нельзя починить, сказал он. И, задержавшись с левой рукой наполовину в рукаве: Тебе понравится в саду.
Как там Перл? спросила она перед его уходом.
Хороший вопрос. Он уже был на улице, смотрел на небо, поднимал воротник. Как там знаменитая Перл? Я бы сказал, верит самой себе как никогда. Когда-нибудь она завернет за угол и тут-то обнаружит, что мир изменился.
Мне она показалась очень хорошей, окликнула Виктория вслед.
Я ей передам.
Она прибралась после него; потом вышла через заднюю дверь.
В жизни Виктории сады всегда были чужими. Она их любила, но ничего в них не понимала. Этот достаточно запущенный, чтобы бесследно впитать любые старания, на самом деле был сразу двумя садами. Ближайший, за щелью в разросшемся самшите, был длиннее, на пригорке, с прямоугольной лужайкой в окружении флоксов, наперстянок и монбреций. К дому кренился сарай из белого гонта, с облупившейся краской и выпавшими окнами, а в уголке между постройками на солнцепеке росла роза такая старая и голенастая, что всего толку от нее было подпирать зачахший ствол куста лаванды еще старше, цвета речной коряги. Все границы сада были обложены в эдвардианском стиле камнем цвета ячменного сахара, все тропинки заросли геранью Роберта и одуванчиками.