Леон прав!
Так играем мы в прятки или не играем?
Погоди, Георг, дай подумать!
Нет, я вам не дам подумать, я хочу играть, я знаю самое лучшее место! Хотите, скажу вам какое? Вон там где самые старые могилы! Там, где надгробные камни уже покосились и холмики осели, словно их и не было никогда! Где никто уже не плачет, где все ждут. Где ветер стихает, будто прислушивается. И небо над этим местом словно чье-то лицо там никто из вас меня не найдет!
А лет через сто люди найдут твои белые косточки.
Вы от Леона заразились.
Ты хочешь, чтобы тебя нашли?
Почему вы спрашиваете?
А почему ты прячешься?
Оставайся здесь!
Давайте останемся все вместе!
Кто знает, здесь мы вообще или нет, сказал Леон. У нас нет мертвецов, которые бы подтвердили, что мы это мы. Наших родителей все презирают, родители наших родителей не ручаются за нас.
Они уклоняются.
Они пришли издалека и ушли далеко.
Их травят, как нас.
У них нет покоя.
Они стараются, чтобы их не нашли там, где их ищут.
Они не лежат тихо под своими надгробиями.
Их осыпают руганью!
Их ненавидят!
Их преследуют!
С нашими мертвыми обращаются так, словно они и не думали умирать! сказал Леон.
Дети взялись за руки. Они заскакали в хороводе вокруг чужой могилы.
А нам это можно, а нам это можно, мертвые и не думали умирать!
Их крики, как сноп искр, взлетали к серому небу. К небу, которое нависло над ними, как лицо, как сострадание чужого человека, как свет, который тает, нисходя с высоты. К тяжелому небу, которое все тяжелее и тяжелее опускается над ними, как чересчур большие крылья.
Наши мертвые и не думали умирать.
Они просто спрятались.
Они играют с нами в прятки.
Мы пойдем их искать, сказал Леон.
Остальные разжали руки и внезапно замерли на месте.
Куда нам нужно идти?
Они сбились в стайку, обняли друг друга за плечи. Склонив головы, уселись на тихую могилу. Их темные хрупкие фигурки замерли на фоне белого надгробия. Вдали, как печальный сон в сумерках, парил купол зала прощания. На дорожке, посыпанной гравием, танцевали последние золотые листья под шагами неведомого.
Дозволь мне быть листочком под ногами у тебя, боязливо проговорила Рут. Так сказано в одной песне.
Куда несутся листья? Куда катятся каштаны? Куда летят перелетные птицы?
Куда нам бежать?
Без конца и без края тянулись на запад могилы. Далекие от людских страстей, тянулись они в область незримого.
То и дело прерываясь приземистой красной кирпичной кладкой, остальные кладбища, обступившие город, на каждую конфессию свое примыкали к этому последнему кладбищу.
И на юг тоже уходили ряды, словно безмолвное войско, которое намерено перейти в наступление с обоих флангов.
Севернее была улица. Оттуда доносился грохот трамвая, который у этого последнего кладбища не делал остановки и так быстро проскакивал мимо, словно ему было страшно, словно он хотел, как человек, отвернуться в другую сторону. Если забраться на какой-нибудь холмик и встать повыше на надгробие, можно было заметить его быстрые красные огни, тут и там, тут и там, как бегающие глаза. А при желании можно было над этим посмеяться.
С тех пор как детям запретили ходить в общественные парки и эти запреты ужесточились, они перенесли свои игры на самое последнее кладбище. Здесь они играли только в прятки, но все труднее оказывалось найти других и не потеряться самим.
Это дальнее кладбище было полным-полно безнадежных тайн, колдовства и заклятий, и могилы на нем заглохли и одичали. Там были маленькие каменные домики, на них непонятные буквы, а рядом скамейки, но, кроме того, все лето там были бабочки и жасмин, и над каждой могилой застыло молчание и разросся кустарник. Играть здесь было больно, и каждый быстрый, задорный крик тут же оборачивался бездонной тоской. Дети с готовностью бросались в объятия, которые раскрывали им навстречу белые руки посыпанных гравием дорожек, растопыренные пальцы маленьких круглых площадей.
Куда нам бежать?
С востока, как последний барьер на больших скачках, черная низкая изгородь отделяла кладбище от убегавших вдаль полей, бесконечность которых служила свидетельством покатости земли и черпала в этой покатости свое собственное свидетельство. Разве не для того кругла эта земля, чтобы быть бесконечной? Разве не для того она кругла, чтобы покоиться в чьей-то руке?
Но какой же путь избрать из всех путей? Где мы нагоним мертвых? Где призовем мы их к ответу? Где они дадут нам свидетельство?
Не там ли, где близкое далеко, а далекое близко, не там ли, где все претворяется в синеву? Все дальше по дороге, вдоль полей, между злобой и злаками?
Куда нам бежать?
Дети в отчаянии задумались. Их глаза впивали безмолвную тьму, как последнюю каплю из походной фляги.
Высоко над ними загудел самолет. Они подняли головы от могил и посмотрели ему вслед. Взлетели вороны. Все вместе они равнодушно исчезли в темноте. Самолет и вороны. А мы нет. Мы не хотим исчезать, пока не получим свидетельство.
По ту сторону изгороди горел маленький костер. Там паслись три козы.
Пора вам домой идти, сказал старик. Ласково сказал, но не детям, а козам.
И нам тоже пора, прошептал Леон.
Биби вскочила и побежала к изгороди, остальные за ней.
Поля окутал туман. Старик с козами исчез. Дети равнодушно вернулись к чужой могиле. Руки у них болтались вдоль тела. Ноги налились тяжестью. Постепенно становилось холодно. Издали доносилось пыхтение поезда.
Уедем отсюда!
Доберемся тайком до границы!
Скорее, а не то будет поздно!
Но ведь если хочешь оседлать паровозный свисток, надо ехать налегке. Надо быть легче самих себя. Такая езда тяжелее, чем кажется. И потом куда?
Разве они уже не выложили последние деньги, когда покупали перронные билеты, провожая поезда с детьми, идущие в чужую землю, и разве не растратили последние улыбки на то, чтобы пожелать своим более удачливым друзьям еще больше удачи и счастливого путешествия? И разве они не выучили назубок, как махать большими платками и оставаться в мигающем свете синих, затемненных вокзальных фонарей? Но все это уже давно в прошлом.
Теперь им уже давным-давно известно, что, покуда ты на этом свете добиваешься своих прав, ты остаешься неправым. Они научились продавать мебель из дому и не морщась сносить пинки. Сквозь чердачное окно они видели, как горит Храм. Но на другой день небо снова было синим.
Нет, они больше не доверяли этому ослепительно-синему веселому небу, не доверяли кружащему снегу и набухающим почкам. Но их взрослеющие умы и бурный, опасный поток невыплаканных слез искали выхода. И этот поток пробил себе дорогу.
Прочь отсюда!
В чужую землю!
А не поздно ли? Поезда с детьми уже давно не уходят. Границы на замке. Идет война.
Куда нам бежать?
Где та страна, которая нас примет?
Не примет ни юг, ни север, ни восток, ни запад, ни прошлое, ни будущее.
Значит, остается только одна страна: та, где оживают мертвые. Значит, остается только одна страна: та, где получают свидетельство перелетные птицы и разорванные облака. Значит, остается только одна страна «Где козы получают свидетельство, сказал Герберт, белые козы, листья и каштаны, там и мы тоже его получим».
Брось, малыш! Не надо нам рассказывать сказки!
Он прав, задумчиво возразил Леон. Там, где ветер получает свидетельство, ветер и дикие птицы, там и нам дадут свидетельство. Только где это?
Кто ручается за ветер и за акул, закричала Эллен, тот и за нас ручается, так сказал консул.
Но где этот «тот»?
Леон вскочил.
Нам нужно идти в Иерусалим! внезапно сказал он.
Ты имеешь в виду Святую землю? крикнула Эллен.
Остальные засмеялись.
Я слыхал, сказал Леон и прислонился к белому надгробию, что там собирают огромный урожай апельсинов. Прямо руками собирают!
А как ты туда попадешь? иронически спросил Курт.
Нам бы только перебраться через ближайшую границу, сказал Леон, а дальше, возможно, будет уже не так трудно.
Но как нам добраться до границы?
Кто нам поможет?
Туман, сказал Леон, да мало ли кто, хоть бы и тот человек с козами.
Человек с козами! На Биби напал смех. Она прямо вся тряслась от смеха.
А если на границе нас поймают?
А если нас отправят обратно?
Не думаю, что поймают, спокойно сказал Леон.
Молчи! крикнул Курт. Ты нас всех за дураков принимаешь! Айда, пошли отсюда.
Куда?
Оставайтесь здесь! Давайте останемся вместе!
Вместе! передразнил Курт. Вместе? Если бы мы хоть направление знали, куда идти! Че- рез могилы наискосок? Как попасть в Святую землю?
Я говорю серьезно, сказал Леон.
Вдали из-за низкой ограды вновь послышался грохот трамвая. За изгородью, в том месте, где был костер, поднимался белый дымок. Вечерняя звезда боязливо пряталась за туманом. Как нечто давно решенное, о чем еще никто не знает. Контуры предметов терялись в тяжелых сумерках, словно заблуждения.
Там кто-то стоит! сказал Леон.
Где?
Там, по ту сторону, где дорожка к воротам.
Вы его видите?
Стоит и прислушивается!
Теперь видите?
Да, вижу.
Прямо возле покосившегося камня!
Это куст, сказала Ханна.
Маленький куст, совсем крошечный кустик, съязвил Курт.
За десять минут из земли вырос: это заколдованный принц.
Так расколдуйте его!
А теперь он шевелится.
Он все слышал!
Мы ничего такого не говорили.
Обо всех наших планах!
Зачем вы говорите так громко?
Эллен как о чем-то подумает, так сразу об этом и кричит.
Вы тоже кричали!
А теперь он снова стоит на месте.
Просто пришел человек на кладбище, у него здесь родные или близкие похоронены
Ветер шевелил кусты. Последние листья удерживались изо всех сил, чтобы не опасть.
А если это не просто человек?
Если он на нас донесет?
Он ничего не слышал.
Все он слышал!
Ваш план провалился! язвительно заметил Курт.
Внезапно дети примолкли.
От могилы, на которой они устроились, дорожка шла немного дальше, а потом сворачивала за угол, огибая кладбищенское строение. Местами ее заслоняли кусты и скамейки, но около ограды она опять становилась видна и вела в широкие черные ворота, словно река, о которой неизвестно, исток у нее здесь или устье. По этой дорожке двигались от зала прощания в сторону детей похороны. В последние годы на дальнем кладбище стали хоронить больше людей, чем прежде, но это были что-то уж совсем поздние похороны. Ворота уже вот-вот закроют. Поначалу заметно было только что-то темное и похожее на гусеницу оно медленно проползло по дорожке и, словно собираясь превратиться в куколку, исчезло за кустами. Когда оно завернуло за угол и снова показалось, его уже было видно отчетливее. Радуйтесь, когда все становится ясно, так сказал владелец тира.
Это и в самом деле были похороны. Могильщики спешили изо всех сил, шли как могли быстро, но их поспешность все равно оставалась медлительной. Недовольно потрескивали доски носилок.
Господи, не оставь нас, потому что близится вечер!
Могильщикам хотелось домой. Им так же сильно хотелось домой, как покойнику в гробу.
Дети соскочили с могилы, пыль и листва взметнулись ввысь. Какое-то мгновение все вместе было похоже на облако, которое уже готово унести их оттуда, превратить их во что-то другое. Но над этой пылью тоже тяготело проклятие, и она вновь вернулась к земле.
Они отступили в сторону. Могильщики торопливо прошмыгнули мимо, не обращая на них внимания. Гроб был из грубых досок, светлый длинный гроб. Зависимый от движений могильщиков, он колебался в воздухе и, казалось, освобождался от их власти. Он словно хотел доказать, что в этой его последней зависимости, безмолвной и парящей, таилась последняя независимость, как таится косточка в плоде.
За гробом никто не шел. Никто из тех всхлипывающих и все-таки волей-неволей смешных людей, которые обычно идут за гробом и, ничего не видя сквозь черные вуали, спотыкаются на каждом шагу. Неужели никто не шел за гробом?
Кто из детей оказался первым? Герберт, Эллен или Леон? И что их подтолкнуло? Страх страх перед кустом у покосившегося надгробия, который оказался вовсе не кустом? Или жгучая тоска тоска по Святой земле?
Они пошли за чужим гробом; пошли за незнакомым покойником, единственным, к кому они здесь обратились, единственным, кто теперь мог их защитить, кто давал им почву под ногами и свидетельство; между Эллен и Георгом шел Герберт, как обычно, слегка приволакивая свою негнущуюся ногу, за ними Леон, а потом Рут и Ханна, чьи светлые волосы, светлые, как неструганые доски, из которых делают гробы для бедных, разметались прядками на осеннем ветру.
Чем дальше шли дети, тем сильнее их движения напоминали движения могильщиков: они шли, удрученные нерешительностью и нетерпением, причем одинаково удрученные и тем и другим, переходя от того к другому и обратно. Не родные и близкие, а зеваки. Казалось, они тоже несут гроб. Это ли была дорога в Святую землю? Над могилами не было ни огонька.
Могильщики раздраженно пыхтели. Работенка им выдалась нелегкая. В такой час, да еще поздней осенью, подобная работа не развлечение.
Эй, вы, там, позади, чего вам надо?
Мы не посторонние.
Близкие родственники покойного?
Нет.
Пришли проводить в последний путь?
Вечер был темный. И оборачиваться было трудно, тем более если шагаешь вперед в темноте с тяжелой ношей. Еще труднее было найти достойную брань для непрошеных гостей, явившихся проводить в последний путь. Могильщики шли то медленнее, то опять быстрее, выкрикивали через плечо угрозы и проклятия. Под конец они стали подбрасывать гроб на носилках, чтобы напугать детей. Но это не помогло. Они непоколебимо шли за гробом, парящая светлая масса того, что несли перед ними, вела их за собой, как песня, и глаза их были с надеждой устремлены на эту ношу. Словно это в самом деле был путь в Святую землю: не на восток и не на юг, не на север и не на запад, не в прошлое и не в будущее. Путь, просто путь. Все прямо и прямо, а прямо значит везде.
На ходу дети тихонько смеялись над проклятиями могильщиков. Неузнанная цель отражалась в их лицах.
Они шли дальше и не удивлялись, почему дорога такая широкая. Они бы даже не удивились, если бы пришлось идти так еще час за часом, все идти куда-то сквозь туман, вдоль могил, и они бы даже не удивились, если бы могильщики с гробом вдруг перемахнули через изгородь и поспешили вслед трем козам, которые брели домой.
Однако могильщики остановились. Остановились и поставили носилки на землю. Казалось, они стоят так исключительно для того, чтобы задержать детей. Казалось, и могила вырыта исключительно ради этого.
Могила была вырыта заранее а как же иначе? Тонкие черные ветви склонялись над ней и концами касались края бездны. Могила была расположена на самой границе дальнего кладбища.
Хоронившие наклонились, сняли гроб с носилок и обмотали его ремнями, чтобы спустить вниз. Гроб заколыхался и быстро исчез в темноте.
Дети молча стояли над кучей земли. Внезапно им показалось, что здесь кончается последний путь на волю, последняя дорога, ведущая к границе, последняя возможность потребовать где-нибудь свидетельства. Могильщики принялись закапывать могилу, и дети нерешительно пошли прочь.
Перед теми, что шли первыми, уже выросли стены зала прощания, как вдруг они заметили незнакомца, который медленно, покачиваясь, шел по белой дорожке им навстречу. Как загнанная дичь, они бросились в кусты.
Эллен и Георг, немного поотстав от остальных, не услышали их предупреждающих криков. Они побежали, потому что вдруг потеряли всех из виду, и угодили прямо в объятия к этому чужому человеку.