Франсуа пнул ногой Колена, тот заворчал, потягиваясь, и сунул руку в миску с водой, стоящую прямо на полу. Кокийяр с отвращением плеснул водой в лицо, намочив при этом бороду, и медленно разлепил ресницы, мрачно окидывая взглядом отнюдь не доброе утро. Вийон уже завязывал свою котомку. Колен повернулся спиной и недовольно пробурчал:
Корабль отплывает только завтра
С тех пор как оба они покинули Париж, Колен не переставал ворчать и ругать Франсуа. Он-то Шартье ничем не обязан, его миссия выполнена. Фуст открыл книгопечатную мастерскую. Колен не понимает, с какой стати должен ехать на край света и бросаться в пасть гидры или циклопа, которые наверняка поджидают его в далеких странах. Он представлял, как эти чудовища уже исходят слюной, предвкушая пиршество: какая радость сожрать свежего француза, пропитанного водкой и хорошим вином. И потом, он боится моря.
Если бы Колен был восхищен предстоящим путешествием, тут-то Франсуа и следовало бы обеспокоиться. Колен вечный ворчун, который постоянно пребывает в дурном расположении духа и наслаждается этим. Он бранится и плюется, топает ногами, пожимает плечами и постоянно ищет ссоры. Попытаться ободрить его и усмирить было бы самой большой ошибкой. Он умирает от желания воочию увидеть всех этих гидр и циклопов и свернуть им шеи.
Франсуа, не дожидаясь спутника, с мешком за спиной спустился по лестнице. Он слышал, как Колен возмущается, посылает ему проклятия, как швыряет об стену и разбивает вдребезги тазик для бритья. В общем, вот-вот присоединится.
* * *
На палубе толпились грузчики. Одни катили огромные бочки, другие на тросах волокли сундуки и ящики, энергично жестикулируя и крича, демонстрируя бурный латинский темперамент, свойственный маленькому народу, который, сопротивляясь нужде, несмотря ни на что, ко всему относится философски. За их действиями с мнимо равнодушным видом наблюдали матросы, чувствуя себя куда богаче, поскольку жили и кормились за казенный счет.
Ближе к вечеру грузы разместили и закрепили. Изнуренные работой матросы растянулись под мачтами в тени от парусов. Шум и крики, сопровождавшие погрузку, уступили место безмятежной тишине, которая нежно убаюкивала уставший корабль. Теплые цвета заката медленно ползли вверх по мачтам, окрашивая их в ярко-красный цвет. Канаты и тросы, словно штрихи на гравюре, прямыми четкими линиями расчерчивали на клетки небесную лазурь. Вдали в слабом вечернем свете проступало беспорядочное нагромождение домов и колоколен. В оранжевом мареве тонули пакгаузы и пирсы. Одинокая чайка окликала солнце отчаянными криками.
Вийон повернулся лицом к морю. Он смотрел на расплывающуюся линию горизонта, на бесконечное пространство моря и неба, расстилавшееся перед ним, на сколько хватало глаз, манящее, призывное. День беспечно погружался в него, увлекая за собой прошлое в глубину вод. Как морская вода при отливе, схлынули хорошие и плохие воспоминания, погребенные ночью-победительницей. Франсуа был даже огорчен той легкостью, с какой сжигал за собой мосты. Напрасно он пытался представить уличный перекресток, берег реки, площадь перед собором перед ним возникали лишь пожелтевшие бездушные изображения. Напрасно он силился удержать хотя бы ненадолго смутные очертания тех, кого так любил: Жанны, Катрин, Аурелии, все эти женские лица, внезапно настигнутые старостью, растворялись в вечернем воздухе, сметенные порывом ветра. Он досадовал, что его, словно наивного юнгу, так легко соблазнил принесенный бризом аромат приключений.
Грызя черствую корку, Колен поднялся на палубу к Франсуа. Свесившись через леер, он рассмеялся. Там, внизу, капитан сурово бранил захмелевших матросов, которые вернулись из дома терпимости; каждый получил легкий пинок под зад. Он торопил их и подгонял, будто стадо, а матросы были слишком пьяны, чтобы роптать. Колен показал пальцем на берег: по пирсу быстро передвигалась какая-то тень. Молодой монах в слишком широком плаще, который болтался на его тщедушном теле, мелкими запинающимися шажками добрался до судна. Ловко вскарабкавшись на палубу, он направился прямиком к Колену и Франсуа и безо всякого предисловия принялся излагать инструкции. Он выглядел словно послушник из знатного семейства, держался уверенно и даже не старался казаться смиренным и кротким.
Цель вашей поездки на Святую землю должна оставаться тайной. Вы путешествуете, как простые паломники. Вижу, на вас уже ракушки святого Иакова Компостельского.
Вийон и Колен переглянулись, улыбнувшись друг другу, как два заговорщика. На ракушках, которые висели у них на кожаном шнурке на шее, отсутствовала инкрустация в виде распятия. Края были оправлены в золотой ободок, а в углублении внутри было высечено изображение кинжала, пронзающего сердце. Эта подвеска не имела никакого отношения ни к мученику, ни к его страданиям. Только опасные бандиты и проницательные жандармы решились бы достать оружие при виде этой безделушки, признав в ней, зачастую слишком поздно, знак кокийяров[4].
Посланник протянул Вийону закрытый конверт. Франсуа вздрогнул: на документе стояла печать Козимо Медичи, обвитая девизом на древнееврейском, совсем как на переплете книги в мастерской Фуста. Франсуа спросил молодого монаха о значении этой эмблемы. Тот был озадачен: ему известно только, что это печать из личной библиотеки Козимо, а используется исключительно для сочинений, привезенных из Палестины.
Колен осенил себя крестным знамением и пробормотал слова молитвы. Слово «Палестина» пробудило в нем смутное волнение, воскресило воспоминания о том, как он учился Закону Божьему. Не имея ни малейшего представления о том, что собой представляет эта библейская страна, он воображал ее себе таинственной и прекрасной. Кармель он видел огромной горой с вершинами, увенчанными гигантскими крестами, пронзающими облака. Самария ему представлялась райским садом с пестрыми цветами, где резвились белые ослики и кудрявые овечки. Не забыть бы еще про гидр и циклопов.
Когда монах ушел, Вийон поспешно сломал печать. На пол палубы мелкими красными крошками посыпался сургуч. Франсуа развернул письмо и вгляделся в карандашные строчки: им с Коленом предстоял путь от порта Сен-Жан дАкр до пустынного плато нижней Галилеи, а вовсе не на гору Елеонскую. Разочарованный Вийон смотрел, как ветер сметает к носу корабля кусочки сургуча, и досадовал на себя за то, что поспешил сломать печать. Рядом с ним, по обыкновению, ругался и ворчал Колен: разве не будет банкета в честь эмиссаров французского короля?
* * *
Корабль снимался с якоря рано на рассвете. Старший матрос выкрикивал приказы морякам, устанавливавшим снасти. Невыспавшиеся люди витиевато бранились, карабкаясь на реи. Когда выходили из порта, зыбь стала сильнее, ветер трепал паруса, которые хлопали на ветру, и эти резкие звуки напоминали щелканье хлыста. Капитан стоял возле фок-мачты, следя, чтобы судно не наткнулось на подводный риф. Убедившись, что корабль вышел в открытое море, он закричал помощнику:
Курс на Святую землю, господин Мартин!
Этот крик долго еще звучал в ушах Франсуа: «Курс на Святую землю, Святую землю, Святую землю» Он, как и Колен, представлял обширные охровые пространства с пальмами, мясистыми колючими растениями, столетними оливковыми деревьями; синее небо, с которого никогда не сходит солнце, небо, в котором молча парят белые голубки. А еще скалистую почву с четко очерченными рельефами, где нет ни мхов, ни грязи. Загадочная страна, которую он в своем воображении населял ангелами, бородатыми пророками, злыми гениями и мадоннами. А вот простых ее обитателей, людей, он представить себе не мог. Какие они: смуглые? Коротконогие или, напротив, тонкие и высокие? Мускулистые или тщедушные? Похожи на итальянцев, мавров, греков? На женщинах паранджа или их вьющиеся волосы развеваются на ветру? Неважно, эта сказочная страна не может принадлежать кому-то одному. А раз так, значит, ею владеют все. Даже боги оспаривают ее. Нынешние ее хозяева мамелюки, бывшие наемники и рабы из Египта, как и евреи. Они прогнали крестоносцев, которые когда-то прогнали византийцев, которые прогнали римлян, греков, персов, вавилонцев, ассирийцев. И вот теперь в ворота Иерусалима стучат османы, чтобы прогнать оттуда мамелюков. Здесь все захватчики. Им всем суждено исчезнуть, их присутствие временное, недолговечное главным образом потому, что все они на протяжении многих веков совершают грубую ошибку: они неправильно ставят вопрос. Кому принадлежит Святая земля? Тому, кто ею владеет? Тому, кто ее занимает? Тому, кто ее любит? Если она и вправду святая, как о ней говорят, такую землю нельзя завоевать оружием. Она не может быть чьим-то владением, чьей-то территорией или недвижимым имуществом. Не следует ли поставить вопрос иначе: какой народ принадлежит ей по-настоящему? Мамелюки?
В Акко нет ничего библейского. Такие крепости встречаются повсюду во французских деревушках. Массивные зубцы, грубо высеченные из каменной глыбы, четко вырисовываются на фоне чистого прозрачного неба, где резвятся воробьи, стаей бросаясь на отбросы, которыми усеян пирс. Порт совсем небольшой. У причала стоят два судна, лениво покачиваясь от западного бриза. По причалу слоняются солдаты и моряки, разыскивая дорогу в таверны и к девицам. Повсюду свалены грудой пустые ящики, лоснящиеся бочки с оливковым маслом, мешки с пряностями какое пиршество для крыс! Ни Франсуа, ни Колен не чувствовали должного волнения. Они не распростерлись ниц, дабы поцеловать священную землю, заваленную мусором.
Вийон лишь преклонил колено, решив, что это приличествует моменту. Он ощутил, однако, над крышами некое присутствие или дыхание, которое достигало склонов горы Кармель и обволакивало прибрежные дюны. Это незримое присутствие не обязательно было Богом скорее чем-то вроде безжалостного сияния, что делает все более резким и отчетливым. Возможно, именно из-за этого яркого света здесь нет никаких полутонов? У Франсуа создалось впечатление, что суровая засушливая страна бросает ему вызов. Плавные берега Луары, бледные печальные равнины Севера сулили умиротворение. Они были так покорны рифме. Но как приноровиться к этим суровым обжигающим камням, к этому резкому беспощадному свету? Франсуа встает, чувствуя, как от безжалостного солнца и горячего ветра печет щеки. Он принимает вызов.
Возвышаясь на целую голову над арабами, генуэзцами, персами, Колен вышагивал впереди, словно павлин на птичьем дворе. Он углубился наугад в какую-то улочку, свысока поглядывая на шлемы и тюрбаны. Подхватив котомку, Вийон бросился за ним. Он догнал спутника, уже торговавшегося с каким-то кочевником, пытаясь сбросить цену за двух кобыл, но тот оказался несговорчивым и категорически отказывался уступить. Колен бурно жестикулировал, пытаясь изобразить руками то, что в его представлении, видимо, означало скидку. Кочевник стоял на своем, упрямо показывая на счетах требуемую сумму. Если Вийон любезно улыбался и пытался казаться приветливым, то Колен сурово хмурился и нависал над несчастным торговцем всем корпусом. Цену все-таки удалось сбить. Колен и Франсуа принялись выбирать седла, украшенные цветными узорами, которые выткали женщины пустыни. Колен велел барышнику обрезать пучки заплетенных в косичку ниток, свисавших с конской упряжи. Вийон нервно поторапливал товарища, ему не хотелось задерживаться. Вокруг торговца, разгневанного чужестранцами, не желавшими соблюдать приличия, собралась внушительная толпа. Он бы уступил им животных даже за меньшую цену, чем те готовы были заплатить, не в том проблема. Эти дикари совершенно не умеют вести дела! Обычай велит торговаться не торопясь, долго договариваться, смеяться, жаловаться, сердиться, а затем помириться. Возмущенная публика разделяла его негодование.
Франсуа и Колен одним прыжком вскочили на лошадей и, разрезая толпу, осыпавшую их проклятиями, направились к городской заставе. Они получили бумагу, дававшую право на проезд, безо всяких затруднений пересекли сторожевой пункт, и теперь перед ними, насколько хватало глаз, расстилалась засушливая бесплодная равнина. Вийон сверился с картой, которую вручил ему генуэзский монах. Солнце стояло еще высоко. Предстоявший им путь можно было проделать до наступления темноты.
* * *
Мчась галопом по дюнам и пустошам, спутники достигли первых склонов Галилеи. Колен ехал первым, избегая торных дорог и селений, часто оборачивался, разглядывая горные хребты. Лошади рыжей масти изнемогали от усталости. Надо было остановиться, найти какой-нибудь водный источник. На проносившихся в облаке пыли всадников из оливковой рощи смотрел крестьянин-араб. Дождавшись, когда осядет последний клубок песчаной взвеси, он вернулся к своей трудной работе и постарался больше о них не думать. Зачем? И все-таки какая-то частица его существа летела на коне вместе с ними, словно ее нес ветер.
Внезапно Колен сделал знак остановиться и приложил палец к губам. До их ушей донесся далекий прерывистый шум. Над кустарниками, окаймлявшими долину, взвихрилась пыль. Появилась группа мамелюков. Их острые, притороченные к седлам копья торчали, как усики над пчелиным роем. Солнечные блики играли на медных конусообразных шлемах. Несмотря на большое расстояние, Франсуа и Колен поняли, что группа направляется именно по тому пути среди колючих кустарников, который только что проделали они сами. Не говоря ни слова, они во весь опор помчались к холмам.
* * *
Ближе к вечеру они добрались до места, обозначенного на карте.
Похоже на Прованс, прокричал Колен, стремясь перекрыть голосом топот копыт.
Лучше и не скажешь. Посмотри-ка вверх!
В небе возвышался крест.
Черт возьми, рифмоплет, это же распятие!
Колен тут же замедлил рысь, выпрямился и принялся отряхивать одежду. Франсуа проделал то же самое. Теперь, несмотря на удушливую жару, они выглядели более или менее прилично и принялись штурмовать крутую обрывистую тропинку, которая, казалось, вела прямо к облакам. Добравшись до высокого отрога, они увидели полуразвалившееся строение. У входа, скрестив руки, стоял человек внушительного роста. Вокруг прыгали худосочные куры, поклевывая друг друга и кудахча без умолку. Человек оставался невозмутимым. Колен и Франсуа спешились. Несмотря на наступившие сумерки, они разглядели широкий плащ и монашескую тонзуру, веревочные сандалии и деревянные четки. Большой крест наверху, казалось, дрожал в воздухе. Последний луч солнца окрасил его красным, как будто он был из старой меди, а ближе к горизонту цвет распятия становился ярче, темнее и напоминал цвет крови.
Колен перекрестился и процедил сквозь зубы какие-то молитвы. Монах, которого вполне удовлетворило подобное благочестие, развел скрещенные руки и поприветствовал гостей на латыни. Вийон сразу распознал простонародные интонации: это была кухонная, а не церковная латынь. Толстое брюхо монаха свидетельствовало о мере его аскетизма. «У этого кающегося грешника прекрасный аппетит, подумал Франсуа, значит, на душе покой».
Добро пожаловать, господа. Я Поль де Тур, настоятель монастыря. Надо напоить несчастных животных.
Внутренний монастырский дворик походил на двор фермы. У ног Девы Марии были свалены тюки соломы, на стрельчатых арках висели связки чеснока. От этих святых мест исходил не аромат ладана, а резкий запах скисшего молока. Вход в капеллу был завален вязанками каких-то колючих веток, скукожившихся от засухи. Франсуа и Колен последовали за жирным монахом, который, приподняв подол плаща, с неожиданной ловкостью перешагнул через эту кучу. Глазам путников предстало странное зрелище.
Дюжина монахов стояла перед примитивными аналоями, заваленными тетрадями, чернильницами, листами пергамента. Вокруг при свете свечей блестели расположенные на низких стеллажах книжные переплеты. В центре спала старая кошка, свернувшись клубком в лужице белого воска.
Словно Господь, простирающий руки над своими владениями, отец Поль гордо продемонстрировал неф с книгами:
Библиотека!
Несколько лысых голов повернулись к вошедшим, монахи сурово посмотрели на незваных гостей и вновь погрузились в чтение. Шершавые пальцы ползли по страницам, словно насекомые, пробираясь сквозь параграфы и раскрашенные миниатюры, лаская тексты, касаясь толкований, сбирая нектар тайн.