Время от времени голова склоняется на плечо, глаза закрываются, мысли путаются. Соседи давно уснули, а я всё смотрю в окно. Потом, заметив луну, бегущую над полями будто с поездом в догонялки играет, забираюсь на лавку, обхватываю колени руками. Слёзы медленно текут по щекам, скапливаются в уголках рта. Они такие солёные, что напрочь отбивают последнюю память о шоколадке. Рядом блаженно сопит Томмазино и это трусишка, который даже тени своей боится! А я, не раз спускавшийся в канализацию, чтобы наловить крыс, только и надеюсь, что поезд остановится и нам придётся вернуться, и больше всего на свете хочу услышать голос мамы: «Амери, хватит уже гулять, иди домой!»
Но стоит чуть задремать, раздаётся скрежет, от которого у меня волосы встают дыбом будто по дну огромного котла скребут. Поезд вдруг встаёт как вкопанный, и мы валимся друг на друга настоящая куча-мала. Я больно бьюсь лицом об пол; Мариучча, спросонья перепугавшись, что порвала новое платье, снова принимается рыдать.
Да кто этого безрукого в кабину-то пустил? ворчит белобрысый.
Что случилось? Уже приехали? бормочет полусонный Томмазино.
Быть того не может, отвечает чернявый шкет. Мама говорила, всю ночь будем тащиться и завтра ещё
Свет гаснет, мы остаёмся в полной темноте. Издалека доносится крик, будто кого-то бьют. Потом повисает долгая тишина, которую прерывает уверенный голос должно быть, белобрысого или, может, кого другого, решившего воспользоваться тем, что вокруг хоть глаз выколи, и до смерти всех перепугать:
Вот увидите, сейчас нас из поезда выкинут и уедут, а мы кукуй неизвестно где.
По-моему, просто паровоз сломался, возражаю я, чтобы немного приободрить Мариуччу. Да и себя тоже. А сам припоминаю, что кричала Тюха: это фашисты пути заминировали, чтобы нас взорвать.
Но Мариучча не успокаивается и снова начинает хныкать.
Мы все тут сдохнем от холода, раздаётся ещё один голос из темноты. Или от голода.
Я затыкаю уши, зажмуриваюсь и пару минут жду взрыва, но ничего не происходит. Наверное, Маддалене каким-то образом удалось разобраться со взрывчаткой: не зря же ей бронзовую медаль за спасение моста вручили. По спине бежит холодок, словно из непроглядного мрака ко мне тянутся костлявые пальцы скелетов князя Сангро, и я открываю глаза. Тут дверь купе распахивается, но никто не произносит ни звука, никто даже не дышит. Мы замираем и ждём.
Кто из вас стоп-кран дёрнул?
Свет вдруг снова включается. В дверях стоит Маддалена, посреди лба залегла беспокойная морщинка.
Поезд не игрушка, говорит она, косясь на белобрысого. Тот делает вид, что оскорблён подозрениями, но, по-моему, уже немного сожалеет, что не назвал своего имени: теперь он вечно виноватый, что бы ни случилось. Впрочем, так ему и надо.
Ничего мы не дёргали! подаёт голос Томмазино, избавляя щербатого контрабандиста от необходимости объясняться.
Мы все спали, поддакивает Мариучча. Платье цело, и она больше не плачет.
Ладно, сделано и сделано, хмурится Маддалена. Но руки чтоб никто не распускал и ничего лишнего не трогал, не то завтра весь день в полицейском участке проведёте.
А как он выглядит, тот стоп-кран, который поезд останавливает? Ручка такая, красная? с хитрецой интересуется белобрысый.
Так я тебе и сказала! Что я, по-твоему, дура? рявкает Маддалена. Тот, поняв, что шутка не к месту, умолкает. Как бы то ни было, с этой минуты я сижу здесь. Пригляжу, чтобы каких других незапланированных остановок не случилось!
Она усаживается в углу и вскоре уже улыбается: похоже, не умеет долго злиться. Может, за это ей медаль и вручили.
9
И снова все спят, один я не сплю. Не умею спать в тишине. У нас в переулке всегда шумно, что днём, что ночью: даже во время войны жизнь ни на минуту не замирала. А здесь сколько в окно ни смотри, сплошные развалины: опрокинутые гусеницами вверх танки, разбитые, обгоревшие самолёты, полуразрушенные здания, повсюду осколки, обломки, черепки И мне грустно, будто моя мама Антониетта снова поёт мне ту колыбельную, где «Баю-баюшки-баю, малыша кому даю?»[13], а у меня сон как рукой снимает, потому что сперва капризного малыша отдают ужасному чёрному человеку, и тот держит его у себя целый год. Но через год чёрному человеку тоже становится невмоготу и он передаёт эту обузу кому-то другому, тот третьему В общем, я так ни разу и не понял, чем у них дело кончилось.
Иногда поезд останавливается. Тогда другие дети вскакивают с лавок и снова начинаются крики, смех и слёзы, но ненадолго. Потом опять воцаряется тишина, остаются только стук колёс да моя грусть. Раньше, когда мне было грустно, я шёл к Хабалде. А перед отъездом сложил все свои сокровища в старую шкатулку, которую дала мне моя мама Антониетта, и мы вместе спрятали их под шатающуюся плитку у неё на кухне. Тюха говорит, Хабалда там и деньги держит. Но мне кажется, это она от зависти.
Томмазино тоже спит, но теперь куда беспокойнее: ворочается, брыкается, каждые пять минут открывает глаза, бормочет что-то непонятное и снова закрывает. Снится ему что-то: то ли яблоки с телеги седого Луня, то ли коммунистические печи, то ли материнская порка по возвращении домой после того случая с крысами кто его знает. Счастливчик, как ни погляди: уж лучше кошмары во сне, чем наяву. Хабалда говорит, если сон не идёт, не нужно себя заставлять, так что я поднимаюсь и выбираюсь в коридор. Расхаживаю там взад-вперёд, в другие купе подглядываю. И в каждом дети, множество детей: спят себе спокойненько, будто у себя дома. А я снова мою маму Антониетту вспоминаю. Как-то вечером, ложась в постель, задел холодными ногами её бедро. Она, ясное дело, в крик: «Что я тебе, печка? И где ты только эту мороженую треску взял? Убирай сейчас же!» Но потом поймала мои ноги, прижала к себе и грела, сперва одну, потом другую. Так я и уснул с ногами в её руках.
Дохожу до конца коридора, поворачиваю обратно, чтобы к себе на лавку вернуться. Но в купе не вхожу: обнаружив откидное сиденье, пристраиваюсь на нём, упираюсь лбом в стекло. Снаружи темно, ничего не видно. Кто знает, где мы сейчас, как далеко от дома? И сколько ещё добираться туда не знаемо куда? Стекло запотело от холода, и по моему лицу начинают стекать капли. Впрочем, так даже лучше: если вдруг захочется плакать, никто не заметит. Хотя вот Маддалена замечает: подходит, гладит по голове. Наверное, к ней тоже сон не идёт.
Что плачешь-то? спрашивает. По маме скучаешь?
Я утираю слёзы, но она не отходит, продолжает меня гладить.
Да нет, говорю, что я, маленький, по мамке плакать? Это всё ботинки тесные они, понимаете?
Так почему бы тебе их не снять? Всё удобнее будет. Ночь ведь, а ехать ещё долго.
Спасибо, синьорина, вот только боюсь, сопрут ботинки-то мои. И придётся мне снова босиком ходить или чужие надевать. А я в чужих ботинках больше ходить не хочу. Хватит уже, находился.
10
Темнота вдруг сменяется ослепительным светом: поезд выскакивает из туннеля, и огромная луна сразу же заливает белым всё вокруг дорогу, деревья, горы, дома. А сверху сыплются столь же белые крошки, какие побольше, какие поменьше.
Снег! шепчу я, чтобы убедить себя в реальности происходящего. Потом повторяю, уже громче: Снег, снег!
Но никто в купе не просыпается даже белобрысый, который врал, что нас в ледяных домах поселят. Вон, погляди на свою Россию! Я снова прижимаюсь лбом к стеклу: хочу последить за медленно падающими снежинками И тут глаза наконец закрываются.
Рикотта! Рикотта! будит меня крик Мариуччи. Америго! Амери!.. Просыпайся скорее, тут вся земля рикоттой усыпана! Повсюду валяется: на дороге, на деревьях, на верхушках гор! Тут даже дождь из рикотты идёт!
Ночь давно кончилась, в окно заглядывает солнце.
Какая ещё рикотта, Мариу? Это же снег!
Снег?
Ну да, вода замёрзшая.
Как та, что дон Мими в тележке возит?
Навроде того. Только, видишь, тут вишен сверху не кладут, зеваю я: глаза опять слипаются.
Даже в натопленном вагоне чувствуется, что снаружи холодно. Все дети, разинув рты, глядят на белое чудо за окном. По-моему, они даже не дышат.
Что, неужели вы раньше такого не видели? удивляется Маддалена.
Мариучча молча качает головой: стыдно ей, что приняла снег за рикотту. Какое-то время мы молчим, будто снегом засыпанные.
Синьорина, а синьорина? не выдерживает наконец щербатый. Нам же, как доедем, поесть-то дадут? У меня с голодухи живот подводит хуже чем дома
Маддалена улыбается это она всегда так на вопросы отвечает. Сперва улыбается, а потом говорит:
Товарищи из Северной Италии готовят нам торжественную встречу. С флагами, оркестром и целой горой еды.
А с чего им так радоваться, что мы приедем? вырывается у меня.
Может, их кто заставил? подхватывает Мариучча.
Маддалена говорит, мол, нет, они просто ужасно рады.
Рады, что мы приедем и всё у них сожрём? недоверчиво переспрашивает белобрысый. Это ещё почему?
Потому что у нас со-ли-дар-ность.
Это что-то вроде до-сто-ин-ства? перебиваю я, стараясь сделать лицо, как у Тюхи, только что сквозь зубы не сплёвываю.
Маддалена объясняет, что да, солидарность это как достоинство, только в отношении других:
Вот, скажем, есть у меня две палки салями, а у тебя нет. Я с тобой поделюсь, но и ты, когда у тебя будет два куска сыра, тоже со мной поделишься.
Неплохая, выходит, штука эта солидарность, думаю я. Вот только одно странно. Допустим, у жителей Северной Италии есть две палки салями и одну они отдадут мне. Но как я смогу в ответ поделиться с ними сыром, если до вчерашнего дня у меня и ботинок-то собственных не было?
А я однажды пробовал салями, сглатывает Томмазино: видать, от одних воспоминаний слюнки текут. Мне колбасник с виа Фориа подарил
Что, прямо так взял и подарил? Мариучча, пихнув Томмазино в бок локтем, щёлкает пальцами: стянул, небось?
Томмазино неловко усмехается, и я, зная его не пер вый день, лихорадочно пытаюсь сменить тему. К счастью, Маддалена меня не слышит, потому что остальные дети снова начинают кричать. Я проталкиваюсь к окну и вижу за заснеженным полем что-то новое. Только сперва даже не понимаю, что именно, настолько оно незнакомое: ровное, неподвижное и серое, будто кошачья шерсть.
Что, моря тоже не видели? хохочет Маддалена. Уж его-то вы должны были узнать!
А моя мама Антониетта говорит, море штука совершенно бесполезная, от него только холера и в горле першит.
Это правда, синьорина? хмурится Мариучча: всё-то ей не так.
Ну, в море можно мыться, начинает перечислять Маддалена, плавать, нырять, развлекаться
Значит, коммунисты из Северной Италии нас и нырять научат?
Так точно, синьор! Но не сейчас, конечно, сейчас слишком холодно. Когда лето придёт.
А я плавать не умею признаётся Томмазино.
Да ну? поддразниваю его я. Ты же летом на Искью едешь, забыл?
Он, скрестив на груди руки, обиженно отворачивается.
Сноски
1
Хорошо, хорошо! (нем.)
2
Дженовезе традиционная неаполитанская паста с тушёным мясом и луком.
3
Пьедигротта крупнейший неаполитанский фестиваль, во время которого по городу возят гигантские фигуры героев сказок. Завершается конкурсом лирической песни.
4
Великая война, или Большая война Первая мировая война (19141918 гг.), получившая современное название после начала Второй мировой.
5
Россо Мальпело мальчик, которого считали преступником из-за цвета волос, герой одноимённой новеллы Джованни Верги.
6
Праздник святого Януария праздник в честь покровителя Неаполя, в ходе которого ежегодно происходит чудо превращения высохшей крови святого в жидкую.
7
Четыре дня народное восстание против немецких войск в Неаполе 2730 сентября 1943 г.
8
Стихи из народной социалистической песни La Lega («Лига»).
9
Стихи из песни Marcia Reale («Королевский марш»), слова и музыка Джузеппе Габетти.
10
В капелле князя Сангро (более известной как капелла Сан-Северо) хранятся препарированные и мумифицированные князем Раймондо де Сангро тела мужчины и женщины.
11
Граттатела сицилийский десерт из тёртого льда с сиропом и фруктами.
12
Фриттата итальянский омлет с начинкой. Луковая фриттата пища бедняков.
13
Стихи из тосканской народной песни Ninna nanna, ninna oh («Баю-баюшки-баю»).