Мама, пожалуйста, пусть тетя Мардж едет с нами, взмолились мы.
Скажи ей, Джон, что я буду только рада. И спасибо вам обоим. Такое не забывается.
Дядя Джон снова полез в карман. На сей раз в его ладони появились два леденца «заткни-рот»[7]. Дядя Джон изобразил удивление:
Это еще откуда взялось? Сами они, что ли, ко мне в карман запрыгнули? Не иначе так и было, когда я мимо кондитерской проходил.
Бренда вытаращила глаза.
Правда?
Не будь глупышкой, сказала я. Дядя Джон их просто купил. Ты ведь их купил, дядя Джон?
Он только заулыбался и погладил нас с Брендой по голове.
Спасибо, Джон, выдохнула мама.
* * *
Проехать трамваем целых двенадцать миль, оказаться в совершенно новом месте да это ведь настоящее приключение. Мы с Брендой сразу полезли на верхнюю палубу, а мама с тетей Мардж уселись внизу. Я пустила Бренду к окошку пускай глядит на деревеньки, коров и лошадок, что на склонах холма кажутся совсем игрушечными. Если возле дороги случался мальчишка, он обязательно корчил нам рожицу, и мы в долгу не оставались. Потом солнце стало сильнее припекать через стекло, и меня сморил сон.
Наконец трамвай остановился в Хейвордс-Хит. Мы с Брендой вышли, а тетя Мардж спросила вагоновожатого:
Не знаете, где здесь лечебница, сэр?
Это которая? Психушка, что ли?
Тетя Мардж не ответила, только взглядом его чуть не продырявила.
Что такое психушка? спросила Бренда.
Мама взяла ее за ручку, а меня стала чуть подталкивать, чтобы шла побыстрее.
Ничего. Забудь это слово, Бренда.
Нам встретилась женщина с коляской. Мама спросила, где лечебница, а мы с Брендой стали улыбаться малышу, причмокивать губами и все такое прочее. Очень он нам понравился такой забавный, в ротике пустышка, щечки надуты, как у хомячка. Мама тоже заглянула в коляску:
Какой хорошенький у вас сыночек.
Женщина рассердилась, глаза сверкнули досадой.
Это девочка!
И она пошла прочь, а тетя Мардж выдала громким шепотом:
Если девочка, чего тогда она вся в голубом?
Тогда женщина остановилась и говорит:
Лечебница вон там, на холме. Мимо не пройдете.
И правда, никто бы мимо не прошел, такая огромная оказалась эта лечебница. И точь-в-точь как тюрьма, даром что настоящей тюрьмы я никогда не видала. Мне сделалось жутко и Бренде, наверно, тоже, потому что она стиснула мою руку. Я ей улыбнулась ободряюще, а она прошептала:
Это психушка, да?
Ничего подобного. Это нормальная больница, тут хорошие доктора, они скоро вылечат папу.
Все вчетвером мы двинулись по широкой аллее к главному входу. Крыльцо было высокое, а возле крыльца башня с часами, жуть, да и только. Больница смотрела на нас множеством одинаковых маленьких окошек они шли рядами, один над другим. Вот когда я порадовалось, что детям нельзя внутрь! Мама с тетей Мардж растерялись. Наверно, им тоже не хотелось переступать больничный порог. Тетя Мардж вымучила улыбку:
Мы ненадолго, девочки.
Я передам папе привет от вас обеих, пообещала мама, а я попросила:
Скажи ему, чтоб поскорее выздоравливал.
Поскорее выздоравливал, эхом отозвалась Бренда.
Под нашими взглядами мама с тетей Мардж открыли массивную дверь и исчезли за ней. А мы бегом помчались вниз по холму и сели под раскидистым деревом.
Бренда зевнула. Я прислонилась к стволу и сказала:
Ложись головкой ко мне на колени, поспи немножко.
Отсюда, снизу, лечебница казалась еще громаднее. Было пугающе тихо до такой степени, что мы слышали шелест листьев и возню птичек. Где же люди? думала я. Где папа? Может, за одним из этих окошек стоит, наблюдает за нами? Может, сегодня его отпустят домой вот выйдет мама и он следом? Денег ему на трамвайный билет должно хватить. Ужасно, что папа в таком месте. Если бы в лечебницу забрали меня или Бренду, папа наверняка поселился бы прямо на этом холме. С места не сошел бы, пока бы нас, уже здоровых, не выпустили. Потому что он у нас такой. Храбрый. Не то что я. Меня здесь и днем-то знобит от страха, что говорить про ночь!
Брендина головка на моих коленях стала тяжелой уснула сестренка, значит. Пока она спала, я глядела на небо сквозь ветви и листву и молилась о папином выздоровлении.
* * *
К тому времени как мама с тетей Мардж, оступаясь на склоне и поддерживая друг дружку, приблизились к нам, мои ноги вконец занемели. Вздумай я резко встать они бы точно подкосились. Бренда крепко спала. Я принялась ее трясти.
В школу пора, да?
Мы не дома, сестренка. Неужто забыла, что мы поехали навещать папу?
Бренда села, потерла глаза:
Мне тут не нравится, Морин.
Мне тоже. Чертовски жуткое место.
Чертовски жуткое, повторила Бренда.
Мама с тетей Мардж уселись рядом с нами. Обе они улыбались я решила, это добрый знак.
Папе лучше? спросила Бренда.
Лучше, милая, ответила мама.
А что доктора говорят? Отпустят они папу с нами? У нас и деньги есть папе на трамвайный билет ты им про это сказала, мама? зачастила я.
Нет, Морин. Папа еще не готов ехать домой.
Я смотрела на ряды окон и растирала затекшие лодыжки.
У папы ничего не болит? Его не обижают? Ты передала ему привет от меня, мама?
Дважды «нет» и один раз «да», Морин, родная. Папа идет на поправку, привет я ему передала, а он просил вам с Брендой сказать, что очень вас любит.
Мне тут тоскливо, мама, возле этой больницы.
Тетя Мардж обняла меня:
Мне тоже, Морин.
И тут раздался Брендин голосок:
Чертова психушка!
Глава восьмая
Потом уже мама нас в лечебницу не брала. Мне хотелось быть поближе к папе, но я с мамой не просилась, потому что после первого визита меня стали мучить кошмары будто под взглядами одинаковых окошек я вбегаю в темный коридор, он вьется и ветвится, бесконечный, пустой, и папы нигде нет. Я просыпалась с криком. Мама вела меня на кухню и отпаивала горячим какао. Короче, с тех пор по выходным она ездила к папе одна, а мы с Брендой помогали тете Мардж и дяде Джону на рынке.
Мама будила нас еще затемно. Мы надевали пальтишки, туго заматывали шарфы, натягивали перчатки. На крыльце поджидала тетя Мардж. За руки она долго вела нас пустынной улицей, а мама, стоя в дверях, махала вслед. На рынке мы оставались с тетей Мардж за прилавком. Дядя Джон бегал с тележкой туда-сюда, подвозил товар. Мне нравилось помогать тете и дяде, но весь день, пакуя по бумажным кулькам яблоки, груши и помидоры, я думала о папе. Перед глазами так и стояла картинка: папино лицо в оконной глазнице.
Папу лечили долго, очень долго. Я ужасно по нему тосковала. Мы с Брендой ходили в церковь просить за него Пресвятую Деву Марию. Иными словами, мы ставили свечки возле ее изваяния. Очень оно нам нравилось. Дева Мария, в чудесном длинном-предлинном синем платье, в белом покрывале, с улыбкой простирала руки, будто говорила: давайте ко мне, я вас обниму. Куда приятнее было глядеть на нее, чем на распятого Иисуса; особенно пугали струйки крови из ран, нанесенных терновым венцом. То ли дело младенец Иисус в яслях, такой душка! Не то чтобы я не любила Иисуса. Любила и жалела, что ему так больно висеть на кресте. Но между Ним и Его матушкой мы с Брендой всегда выбирали последнюю.
Вообще-то, прежде чем взять свечку, следовало сунуть в щель денежку, но я была уверена, что Господь Бог мелочиться не станет. Ему ведь все-превсе известно; Он понимает: денег у нас нету ни пенни, мы почти нищие. Я молилась святому Фаддею, потому что он покровитель пропащих; на других святых в папином деле я не полагалась. А что папа пропащий, мне было известно со слов тети Веры. «Дорогой святой Фаддей, шептала я. Пусть мой папа станет как другие папы, найдет работу и купит маме меховое манто». Мне хотелось, чтобы папа вернулся домой, да только не таким, каким я его знала. С другой стороны, рассуждала я, мой папа все же лучше, чем папа Моники, угрюмый рыжий бородач, грубиян, только и знает, что рявкать на своих домашних и дымить самокрутками. Моника рассказывала, как однажды от самокрутки у ее отца вспыхнула борода и миссис Молтби пришлось выплеснуть на мужа целый чайник чаю, вот смех-то.
Впрочем, сколько ни хихикай над мистером Молтби, а от главного факта что он домашний тиран не открестишься. Мне казалось, Моника боится своего отца. Напрямую я никогда ее не спрашивала, как и она не любопытничала о моем папе.
Я очень привязалась к Монике. Потому что не было девочки добрее, потому что Моника никогда не морщила нос, если нам приходилось брать на прогулки Бренду. Наоборот нянчилась с ней как с родной. Словом, лучше подруги и не пожелаешь.
* * *
Оказалось, что мы живем в трущобах: если б не бумага из городского совета, мы бы об этом и не догадывались. Ту бумагу письмо мама прочла нам вслух. И вот что там было сказано: город Брайтон решил избавиться от трущоб, есть специальный план. Карлтон-Хилл будет уничтожен, всех жителей переселят на городскую окраину. Иными словами, наш старый дом сровняют с землей. Мама, читая, только что не смеялась от радости, а вот папа расстроился:
Мне здесь нравится, Кейт, до моря рукой подать.
Ничего. Зато теперь Саут-Даунс будет под боком, ободрила мама.
Новое место сулит перемены во всем, возразил папа.
И это прекрасно, Пэт! Здесь стены вечно сырые, в детской плесень на потолке. Не о чем жалеть, Бога надо благодарить.
Но я-то знала, почему папа не рад переезду. С тех пор как Бренда пошла в школу, он совсем раскис. Тосковал без нас обеих, и только долгие одинокие прогулки по пляжу немного его утешали.
В Саут-Даунсе очень красиво, папа, сказала я. Только подумай: каждый день после школы мы будем гулять по холмам. Там овечки пасутся, правда, они грязные, но это ничего.
Конечно, родная, согласился папа.
Мама спрятала письмо в комод и произнесла:
Или, может, ты бы предпочел дождаться, пока тебе на голову потолок обрушат строительной грушей?
Ну и язва ты, Кейт, вздохнул папа.
Я только хочу сказать, Пэт: хватит ныть. Нам шанс дают, даже не нам с тобой, а нашим девочкам. И я этот шанс не упущу, так и знай. Обеими руками уцеплюсь, а не отдам своего. Сам подумай, что за жизнь здесь у Морин и Бренды? Наши дети достойны лучшего. День, когда этот кишащий крысами район исчезнет с лица земли, станет для меня личным праздником.
Здесь уже много лет никто не видел ни единой крысы, возразил папа.
Это потому, что в дырище вроде нашей даже крысам тошно. Не иначе они еще пару месяцев назад собрали пожитки да и были таковы, получше что-то себе подыскали.
Папа прыснул, за ним стали хихикать мы с Брендой. Через минуту к нам присоединилась мама. Здорово было смеяться вот так, всем вместе.
Ладно, Кейт, твоя взяла, сдался папа. Мы переедем в новый шикарный дом поблизости от Саут-Даунса, и наша жизнь отныне будет легка и приятна.
Мама улыбнулась:
Спасибо за понимание, родной.
А где он, наш новый дом? спросила Бренда.
Мама вынула письмо из комода, перечла.
Вот он, адрес: Качельный тупик, пятнадцатый номер.
Мы с Брендой принялись прыгать и кричать:
Качельный тупик, Качельный тупик! Наш новый дом в Качельном тупике!
Папа и мама тоже сделали по паре прыжков. От счастья у меня сердце едва не лопнуло.
Глава девятая
Но это лишь в тот день. Потом я загрустила. Нет, по старому дому я скучать не собиралась, от нового дома ждала чудес. Но я вспомнила про Монику. Молтби живут на соседней улице с ними-то как будет? Впрочем, через несколько дней они тоже получили письмо. Оказалось, их переселяют в наш новый район, значит, расставаться с Моникой не придется, ура!
Зато пришлось расстаться со школой. Через неделю после переезда нас определили в католическую школу. Она была далеко от Качельного тупика, мы теперь ездили трамваем. Папа порывался ездить с нами, но мама его не пустила. Сказала: «Опять разволнуешься, и вообще, нечего тебе там мелькать». Вдобавок мама еле наскребала денег нам с Брендой на билеты, куда уж было кататься на трамвае еще и папе! Я видела, что мама недовольна. Зачем нам католическая школа, когда буквально за углом есть обычная, нисколько не хуже, а может, и лучше? А ничего не поделаешь. Выходя за папу замуж, мама обещала священнику, что детей воспитает добрыми католиками. А ведь обещание священнику это все равно что обещание самому Господу Богу, по крайней мере, папа так говорил. Ну и вот, у папы с мамой получился смешанный брак (по словам тети Мардж).
Что до тети Веры, она свой брак называла не иначе как обреченным.
А я рассуждала следующим образом: появись у мамы возможность, хотя бы крошечная, она бы это дурацкое обещание нарушила. И не мне ее судить. Потому что католическая церковь как учит? А вот как: мой папа-католик, когда умрет, отправится прямиком на Небеса. Там у него будут крылышки и собственная арфа, а маме светит околачиваться у райских врат. Едва ли ее впустят, а уж арфу точно не дадут. Чудовищная несправедливость! Вот у Моники и папа, и мама оба католики, а значит, для ее мамы врата сразу откроются. Хотя это еще не скоро. Пока была и хорошая новость: нам с Моникой предстояло учиться в одной школе.
Новая школа находилась при монастыре Святого Сердца, учили нас монашки все в длинных черных платьях. По коридорам они передвигались глядя строго себе под ноги, а длинные покрывала были словно крылья у них за плечами. Попадались среди наших наставниц милые, улыбчивые, а попадались и сердитые, ворчливые.
Не понимаю, говорила Моника, чем они недовольны. Монашки ведь жены Христовы. Вот ему, Христу, после всех крестных мук не хватало только выслушивать ворчание сварливой жены!
Наша наставница была как раз из ворчуний. Сестра Концепта Аквинат вот ее имя. Впору язык сломать. Впрочем, мы решили, это справедливо: нечего на такую злюку тратить хорошие имена. Нас она называла маленькими варварами и не иначе. Крикнет, бывало: «Кто из вас, маленькие варвары, бумажки по полу разбросал?» и линейку свою берет. А линейка длиннющая. Собьешься, отбарабанивая катехизис, получаешь линейкой по пальцам. Мы с Моникой сразу его назубок выучили, этот катехизис, потому что каждое утро у нас начиналось с хорового чтения.
Кто тебя сотворил?
Господь меня сотворил.
С какою целью тебя сотворил Господь?
Дабы мне познать Его, возлюбить Его и служить Ему в сем мире и блаженствовать подле Него в мире ином.
Мы и половины не понимали, но отвечали без запинки, потому и были у сестры Аквинат на хорошем счету.
Классу, в который попала Бренда, досталась в наставницы сестра Мэри Бенедикт не только добрая, но еще и красивая, как артистка. Бренда ее обожала, а я радовалась за сестренку. Что до Моники, она сразу сказала:
Ладно хоть с одной женой Иисусу Христу повезло, а то хоть домой не приходи! Ради сестры Мэри Бенедикт можно и Аквинатшу потерпеть при себе.
В этой католической вере сплошные нестыковки, думала я. Например, что касается младенцев, которые умерли некрещеными: почему, спрашивается, они попадают в лимб? Младенец ведь не может сам себе на темечко полить святой воды значит, он и не виноват, и несправедливо, что ему до скончания времен теперь маяться в этом самом лимбе. Мы спрашивали папу, а он отвечал: не задавайте вопросов, просто верьте наставницам и священнику. А мама говорила: так не годится, девочки, всё подвергайте сомнению. Ну и кого тут слушать?
Мы с Моникой записались в хор. Вот где была сплошная таинственность. Все гимны на латинском языке, ни словечка не поймешь. Ну и пусть. Зато музыка просто волшебная. Мы пели в церкви по воскресеньям, а потом шли за причастием. К священнику выстраивалась целая очередь мы с другими детьми стояли в центральном нефе, и все прихожане на нас смотрели, будто мы важные особы. Бренду в хор не приняли по малолетству. Вместе с папой она ждала в парке, пока кончится утренняя месса и я освобожусь. Я выходила из церковных ворот, мы качались на качелях и съезжали с горки, а потом спешили домой. Мама к тому времени готовила вкусный обед. Пение, причастие, качели и обед вот за что я любила воскресные дни.