Чаю хотите? Можно заказать. Думаю, пока не поздно.
Женщина выразила согласие. Нафиса сделала заказ и накрыла стол. Обе достали из корзин еду и стали угощать друг друга, забыв о непогоде за окном и о пробирающей до костей сырости.
Напившись чаю, дети ещё долго играли в куклы, а, утомившись, быстро уснули, зато матери их спать не спешили. Нафиса испытывала искреннее сочувствие к попутчице и её детям, ей хотелось узнать о них больше. Она задавала вопросы. Сначала женщина отвечала односложно, но, разговорившись, стала откровенней.
Оказалось, что она была любимой дочкой богатого мурзы, получила хорошее воспитание, закончила институт и даже училась пению у специального педагога. Желающих жениться на ней было много. Она сама не знает, почему (видно, такова уж её злосчастная судьба) замуж вышла за теперешнего мужа. Родила четверых детей. Двое, слава Аллаху, умерли рано, избавились. Остались двое. Словно подтверждая её слова, один из детей вдруг испуганно вскочил с криком: «Мама, мама! Папа идёт, папа!» Мать уложила его, ласково успокоила.
Кто же он, муж твой? спросила Нафиса.
Женщина долго молчала.
Как вам сказать? Муж мой она помолчала снова. Когда женился на мне, был офицером Потом его уволили Приданое у меня было большое. А потому служить больше не стал. Очень много денег растратил Дела у нас расстроились. Помогли ему стать земским начальником Попал под суд, выпутался ценой очень больших денег Но этого мало: он сильно пьёт Оставалось у нас немного земли, мельница. Мне сообщили, что он собирается продать это. Вот еду туда Что же я буду делать с детьми, если останусь ни с чем? сказала она и тяжело вздохнула
Нафису тронуло признание незнакомки, которая стала готовить себе постель, видимо, решив, что разговор окончен.
Нафиса тоже достала постель.
А дождь всё лил и лил, не переставая. Пароход по-прежнему шлёпал колёсами, его унылый, хриплый гудок не мешал женщинам, поглощённым печальными размышлениями.
Некоторое время лежали молча, пытаясь уснуть, но сон не шёл, и они заговорили снова. Им почему-то хотелось излить друг другу свои горести и радости всё, что было спрятано у них глубоко внутри. От настоящего перешли к воспоминаниям, заговорили о любви, о свадьбе.
А как вы замуж выходили? спросила женщина.
Нафиса, недолго думая, опершись о подушку, начала свой рассказ. Глаза её при этом улыбались, лицо, казалось, озарилось светом, голос зазвучал как-то по-особому мягко. Глядя на неё, собеседница поняла сразу: судьба этой женщины совсем не похожа на её собственную, и стала внимательно слушать.
«Родилась я в Оренбурге в семье купца средней руки. Получила мусульманское образование. Училась хорошо. Русскому языку меня обучила русская женщина, которая приходила к нам домой. Но поскольку я жила в городе, язык этот был немного знаком мне. Могла читать и способна была понимать книги. Некоторые девочки, жившие по соседству, учились в гимназии. Очень нравились мне их переднички и серые платья, но отец у меня был человеком старой закалки, о гимназии и слышать не хотел. В свои семнадцать-восемнадцать лет я считалась уже взрослой девушкой. Временами мне говорили: «Сваха Сахиба приходила. Вахит-бай просит тебя за своего сына. Главный сват у них уважаемый кари-хальфа, знающий Коран наизусть». Мне такие новости были неинтересны.
В театре как-то давали новую вещь. Отец, хотя и не ходил в театр, нам с братом бывать там не запрещал. Но всякий раз отправлял с нами либо соседку Марфугу, либо разносчицу Фахрию.
В тот раз ложи оказались распроданы и брат купил два билета в партер. Отец очень огорчился. «Не позволю, сказал, там одни болваны-недоросли, нечего якшаться с ними!» Но нам очень уж хотелось, и мама поддержала нас. Пошли мы. Отец крикнул в догонку:
Будьте осторожны, за кулисы не ходите!
Сели на свои места. Перед самым началом справа от меня место занял какой-то русский. В Оренбурге у нас русские нередко бывают в нашем театре, поэтому я не обратила на него внимания. Слева сидел брат, я была спокойна, зная, что никто не сможет наябедничать отцу, будто я сидела рядом с чужим.
Начался спектакль. Мы были поглощены происходящим на сцене. Во время паузы взглянула на русского соседа. Он смотрел на сцену, ничего не замечая вокруг Я была удивлена: откуда у русского такой интерес к татарскому спектаклю? Но вот занавес опустился. Лампы пригасили. Глаза, привыкшие к яркому свету, как-то освоились не сразу. Всюду светились стёкла биноклей, издали знакомые кивали друг другу. Брат мой в ту пору курить учился. Воспользовавшись антрактом, он испарился куда-то.
Я стала забавляться биноклем. Вдруг сосед обратился ко мне по-русски:
Простите, туташ[1], не могли бы вы дать мне программу? Я пришёл поздно, и программ уже не было.
Пожалуйста! сказала я и стала внимательно разглядывать соседа.
Я и теперь помню, как он выглядел Тёмный костюм, шёлковый галстук, который, переливаясь, становился то голубым, то чёрным, белоснежный воротник, задумчивые глаза.
Он заметил:
Артистка, которая играет учительницу, очень хороша. Похоже, на сцене она давно.
Я, что знала, рассказала ему о труппе. Он ответил:
Вы, туташ, счастливый человек, живёте среди своих, можете разделять радости народа. Я живу на чужбине и театра своего не видел уже целый год Об этой пьесе я не знал ничего. Даже не слышал Это же так плохо
После этих его слов стало ясно, что никакой он не русский, просто живёт где-то далеко среди русских. И всё же старается не забывать своих. Мне стало жаль его.
Так что же мешает вам жить среди татар? спросила я.
Не могу. Я доктор, окончил институт только в прошлом году. А сейчас призван в армию, обязан ехать туда, куда пошлют.
Тут раздался звонок. Занавес поднялся. Я одним глазом смотрю на сцену, другим на соседа. Однако он, казалось, забыл о моём существовании, всё его внимание было на сцене. Он просто жил спектаклем: смеялся во время весёлых сцен и грустил, когда на сцене изображали печаль. В антракте сосед снова рассказывал мне о том, что жить среди русских ему неинтересно, что через три месяца он освободится от армии и собирается обосноваться в одном из таких городов, как Казань, Оренбург, Астрахань. Он поинтересовался:
Вы кто? И узнал, как меня зовут.
Через некоторое время предложил:
Не хотите ли выпить что-нибудь в буфете?
Спасибо, сказала я, вы же знаете, народ наш пока смотрит на подобные дела с осуждением. Отец терпеть не может, когда молодые ходят парами. Простите, я не могу.
А я пойду. Я только что с поезда. На вокзале увидел театральную афишу и поспешил сюда, даже поесть не успел, сказал он и вышел.
Меня охватило какое-то неведомое доселе чувство. «Как живётся этому джигиту среди русских? думала я с беспокойством. Кто будит его по утрам к чаю? Как проводит время в праздничные дни? Не страдает ли от одиночества?»
Думала я так, и мне вдруг пришло на ум, что у джигита, возможно, есть русская любовница. Известно, что молодёжь у нас любит баловаться. Но подозрение быстро пропало. Брат, докурив свою папиросу, ко мне не спешил, зато сосед отсутствовал недолго. В руке у него была довольно большая плитка шоколада. Он сел и, развернув шоколад, сказал, протягивая мне:
Прошу вас, туташ!
У нас принимать угощение от джигитов не принято, но я подумала, что огорчу его, если откажусь, и, поблагодарив, взяла. Тем временем вернулся и брат.
Этот джигит доводится вам братом? спросил сосед и, получив утвердительный ответ, предложил шоколад ему тоже. Видимо, подумав о запахе курева изо рта, брат взял угощение с удовольствием.
Началось третье действие. Сосед мой снова увлёкся спектаклем. Я, хотя и относилась к нему с симпатией, всё же мне было удивительно, что он так страстно реагирует на пьесу. Спектакль дошёл до самого жалостного места. У меня на глаза навернулись слёзы, но, стесняясь соседа, я сдерживала себя. Скосила глаза на него и что я вижу! по щекам джигита текут слёзы! Я испытала двойное чувство хотелось и утешить его, и пристыдить. Уловив мой взгляд, он покраснел и отвернулся.
Занавес закрылся. Народ хлопал очень долго. Сосед мой как-то робко снова предложил мне шоколад. Посмотрев ему в глаза, я почувствовала себя увереннее. Сама не знаю почему, вдруг заговорила о себе. Стала рассказывать то, о чём не говорила никому, о маленьких секретах нашей семьи.
Было объявлено, что после спектакля будут показаны юмористические сценки. Мы остались. Перед самым открытием занавеса сосед сказал:
Плитка шоколада нецелая, но вы всё же возьми- те её.
Большое спасибо, простите меня, только не обижайтесь, у нас это не принято. Меня просто со света сживут допросами: кто да откуда.
Понимаю, понимаю Вот в чём трагедия наша, сказал он.
Через некоторое время спросил:
Смогу ли я снова увидеть вас, туташ?
Я, не задумываясь, сказала:
Через два дня снова спектакль, я не пропускаю ни одного.
После представления, прощаясь, он сказал:
Проводить вас, небось, тоже не дозволено, туташ?
Да, это правда, сказала я.
Впервые в жизни почувствовала я себя угнетённой нашими обычаями Перед расставанием он долго пожимал мне руку. Я покраснела Он вышел раньше и почему-то стоял у выхода, ожидая меня. Мы посмотрели друг на друга и таким образом простились.
В ту ночь мне снились какие-то сладкие сны. Я не могла дождаться следующего спектакля. Вот настал, наконец, желанный вечер. В этот раз за нами увязалась старая Марфуга-эби[2]. Я принялась уговаривать её остаться.
А что там сегодня? поинтересовалась она. Разве дочки Фахри-мурзы не будут плясать в обнимку с мужчинами?
Нет. Танцев сегодня не будет.
Ну, коли так, собираются только болтать, такое я и сама могу показывать, сказала она и решила пойти к своей приятельнице старухе-разносчице. Мы отвезли её на лошади, пообещав захватить на обратном пути, а сами отправились в театр.
Места наши были в ложе. Я принялась высматривать в толпе своего знакомого. Он сидел в партере рядом два места были свободны и тоже искал меня глазами. Увидев друг друга, поздоровались кивком головы. Он смотрел растерянно, будто говоря: как же это, я здесь, а вы там? Он встал и вышел. Я боялась, что появится в нашей ложе, ведь кругом были люди, знавшие меня. Долго ли тут до сплетни? Раздался звонок, огни погасли. Занавес ещё не открылся, как джигит мой вошёл к нам. Мы и поздороваться не успели, как спектакль начался. Поэтому он остался в ложе. Пьеса была неинтересная, и мы, отодвинувшись вглубь, стали тихонько беседовать. В перерывах братишка уходил курить, тогда как мы оставались на месте. Увлёкшись разговором, я совсем забыла об опасности. В конце спектакля договорились о следующей встрече.
Марфугу-эби, как обещали, доставили домой. Отец был уже в постели, а мама дожидалась нас с чаем. Брат быстренько попил чай и ушёл спать. Я размышляла, стоит ли рассказать маме о случившемся. Тут она сама спросила:
О чём задумалась? Не хочешь ли чего рассказать мне?
Я привыкла ничего не скрывать от мамы.
Да, есть что рассказать! сказала я и обо всём подробнейшим образом поведала ей.
Мама слушала, слушала и сказала:
Вот почему отец так не любит отпускать вас в театр. Разве взрослой девушке прилично знакомиться с первым встречным?
Нет, он вовсе не плохой человек! вспыхнула я и стала защищать джигита. Наговорила такого, что после самой стыдно стало.
Сначала-то все они хороши, потом только плохими становятся. Девушкам надо быть осторожными, сказала мама.
Меня всю ночь тревожили радостные и страшные сны. Утром во время чая, видя, что отец не сердится, я успокоилась. Зато в обед он был похож на сбесившегося пса. Ударил брата. Орал на маму: ты, мол, сама распускаешь детей.
Подойдя ко мне, он ревел:
Это кто же позволил тебе проводить в театре вечера со всякими обормотами? Как не стыдно тебе? Как не побоялась Аллаха? Ты позоришь своих мать и отца!
Я покраснела, мне жаль было маму, которая заливалась слезами, но греха я почему-то не чувствовала. Никаких угрызений совести не было. Отец бесился очень долго и под конец заявил:
Отныне запрещаю ходить в театр!
Увидев билеты, купленные на завтрашний спектакль, он от души сорвал зло, порвав их в мелкие клочья.
Жизнь стала невыносимой, дни потянулись тёмные и безрадостные. Особенно трудно было, когда в театре давали спектакль.
Я садилась за рукоделие и путала рисунок, всё получалось плохо, пальцы исколола иголкой.
Отец всё не мог успокоиться, зато мама, похоже, стала добрее и сердечней прежнего. Однажды, как всегда, в одиннадцать часов, огни в доме потушили и легли спать. Я долго не могла уснуть. В комнате родителей тоже не спали. До меня доносились то спокойный голос мамы, то гневный голос отца. Слышались лишь отдельные слова. Я очень страдала, не знала, куда себя девать, скучала по джигиту, хотелось услышать его голос. Мне казалось, что я разлучена с близким человеком, которого знала давным-давно. Делать ничего не хотелось. Думала отправить в театр брата, дав ему денег на папиросы, но его отец тоже не пустил.
Чтобы в театре ноги вашей не было! гремел он.
Почему-то всё время хотелось плакать. Я слонялась по комнатам, пробовала петь. Время тянулось бесконечно.
На другой день утром, часов в одиннадцать, у наших ворот остановилась лошадь. Я смотрела и не верила глазам: из повозки вылезал джигит, о котором я всё время думала! Тот самый!
Мама, закричала я, он приехал!
Мама встала с места:
Кто приехал?
Тот джигит!
Ну чего кричишь, парней, что ли, не видела? обругала она меня и стала разглядывать джигита, а сама соображала, что делать.
Зазвонил колокольчик. Мама застыла на месте. Сказала служанке:
Иди узнай, кто такой и что ему надо.
Колокольчик тем временем звякнул ещё.
Ты почему заставляешь человека ждать? крикнула я служанке и побежала открывать дверь.
Что ты делаешь, Нафиса, вернись! пыталась остановить меня мама. С ума, что ли, сошла?
Сердце моё сильно билось, казалось, вот-вот выскочит из груди. В сенях я глубоко вздохнула и, затормозив себя, подошла к двери. Джигит, ожидавший увидеть служанку, был немало удивлён. Чтобы взбодрить его, я сказала:
Добро пожаловать! Прошу вас, проходите!
Он покраснел и стал взволнованно пожимать мне руку. Вошли в дом. Мама, не зная, как держать себя с нежданным гостем, накинула на себя шаль и сказала:
Прошу вас, кунак[3]!
Не сумев скрыть своей радости, я просияла улыбкой. Мама сделала мне глазами какой-то знак, который я не поняла, да и не хотела понимать.
Джигит сказал:
Вас в театре не видно, туташ!
Да уж какой тут театр! воскликнула я. За прошлый раз наказание отбываю: отцу донёс кто-то, что мы с вами беседовали. Если бы вы видели, какой переполох он поднял! Словно день страшного суда настал!
Мама покашляла, делая мне какие-то знаки, а я, смеясь, выложила джигиту всё начистоту. Видя, что не может остановить меня, мама сказала:
Вели поставить самовар, дочка!
Спасибо, спасибо, сказал джигит, я ведь только поздороваться собирался.
Но мне очень хотелось угостить его. Я вышла в другую комнату и велела готовить чаепитие.
Когда вернулась, мама задавала гостю вопросы:
Кто вы, откуда, кто ваши родители, сюда зачем приехали?
Джигит повторял уже известные мне вещи о том, что он врач, что временно служит в армии, что по службе возвращался из Туркестана и на две недели остановился в Оренбурге. Мама намеренно, чтобы не дать говорить мне, забрасывала его всё новыми вопросами. Вот и самовар занесли, и стол накрыли. Я села за самовар наливать чай. Мама сидела задумавшись о чём-то, потом вышла в соседнюю комнату и позвонила отцу. Мы с джигитом были заняты приятной беседой, когда послышались тихий, неторопливый голос мамы и грубый отца. Я не обращала на них внимания, продолжая беседовать с дорогим мне гостем.
Пришла мама, бледная, как полотно, и села на своё место. Она тяжко перевела дух. Этот её вздох напугал меня. Джигит тоже почувствовал неладное.