Вот так «нехудожественность»!.. Видать, много требуется дарования, чтоб так умело спрятать художественность, знать, где и как это сделать! Чехов всегда восхищался прозой Лермонтова. Говорил, что то и дело перечитывает «Тамань», так и не может понять как сделано это чудо, что написать бы такой рассказ и умереть можно По волевому началу в своей прозе, огромной самодисциплине и самоконтролю, умению писать лишь главное, необходимейшее, не отвлекаться от этого главного-необходимейшего, быть до предела кратким («Талант это краткость»! говорил Чехов), немногословным Лермонтов и Чехов в своей прозе представляются некими недосягаемыми вершинами Наконец, ведь и в жизни так: кто умеет говорить главное, немногословно, ясно, где слово означает характер, а характер личность того мы называем: «умный человек». Но надо быть и самому умным, чтоб не ошибиться в определении «умного человека»!.. Здесь в сущности уничтожается грань между жизнью-творчеством и искусством-творчеством! Но кто может выделить в речи умного человека вот это слово: «деловая информация», вот это «изобразительность», вот это «образность». И так далее?..
Писательская художественность явление цельное, неделимое, подобно тому, как цельна и неделима личность, ее волевая цельность, где все и жест, и слово, и мысль, все есть эта личность, ее интересное проявление и волевая внушаемость!
«Никитин глядел на ее маленькое стройное тело (Манюси. Прим. А. Л.), сидевшее на белом гордом животном, на ее тонкий профиль, на цилиндр, который вовсе не шел к ней и делал ее старее, чем она была, глядел с радостью, с умилением, с восторгом, слушал ее, мало понимал и думал: «Даю себе честное слово, клянусь богом, что не буду робеть и сегодня же объяснюсь с ней».
Эти две фразы малоопытный читатель, пожалуй, уже с меньшим сомнением отнесет к «художественности». Он это назовет «изобразительностью», «психологизмом», оставаясь неправым противопоставлением второй и первой выписки. Разумеется, и то, и другое «изобразительность». Но разные у них задачи. О первом отрывке мы уже говорили. У него помимо сказанного еще роль экспозиции, некоего введения, чем и определяется видимая «гидовская», «за кадром» отрешенность интонации Все пока вроде липовой аллеи и перспективы, первых контактов перед входом в здание (особняк, замок, дворец) рассказа. Здесь же, во втором отрывке, идет «прорисовка», обнажает себя отношение (автора?.. Читателя?.. Нашей зримости?..) к видимому. Появляются даже сатирические элементы: Манюся не названа по имени даже заменена «телом, сидевшим на гордом животном»! Цилиндр, который старит Манюсю дочь Шелестова, которую семья старается выдать за Никитина окончательно «уточняет», то есть завершает ее образ Мы потом увидим, что такое этот «Розан» Манюся! Между влюбленностью Никитина и последними фразами рассказа: «Нет ничего страшнее, оскорбительнее, тоскливее пошлости. Бежать отсюда, бежать сегодня же, иначе я сойду с ума!» пока сам рассказ, который надо прочесть. Внимательно, и, может, не раз
Бары Шелестовы обуржуазились, дальше омещанились, дошли до последней степени пошлости («горшочки со сметаной» Манюси, не позволяющей Никитину, супругу и бывшему своему гимназистскому учителю, выпить стакан молока!..) но все еще «держат фасон», изображают аристократов, даже интеллигентов, спорят о том, например, является ли Пушкин психологом Шелестовы «спасаются формой»!
Итак, Манюся, (Мария Годфруа, Розан и т.д.) уже почти разоблачена в своих задатках оголтелой пошлой мещанки «голубых кровей» Но ведь и влюбленный интеллигент Никитин хорош, если всей его интеллигентности не достало, чтоб сразу прозреть все агрессивное мещанское убожество своей будущей супруги
Дело в том, что Никитин пока лишь заявка на интеллигента. Он должен, видать, пройти испытание подобным супружеством, чтоб определился его душевный индекс, его наклонение: в сторону той же мещанской жизни, или в сторону бунта и несмирения с нею: «бежать»! И очень знаменательно, что в начале рассказа Никитин горячо отстаивает Пушкина-психолога от мещанского уверенного всезнайства, от спесивой амбициозности семьи Шелестовых и их «интеллигентного» общества! Знаменательно: Пушкин пробным камнем истинной духовности!
В конце рассказа Никитин решает бежать от вязкой, засасывающей пошлости Шелестовых Мы не знаем, на что он употребит бегство. Но в этом уповающем бегстве начало и залог становления подлинной интеллигентности Никитина. Мир шелестовых заставляет каждого сделать выбор. Так медленно, но неизбежно эстетик дозревает до этики. А там, вероятно, до борьбы, до классовой ее разгневанности
В рассказе очень характерная чеховская изобразительность ничего «внешнего» и «броского», ни самоцельности, ни подчеркнутости: все «как жизнь». Доверие к читателю, чтоб тот без подсказки, точно полотно реалиста, чуждого мелочного и нетерпеливого субъективизма, сам все додумал И во всем двойная тайна личности художника, и личностного его искусства. Слова те же краски, та же живопись, те же тысячи нюансов «незримой образности»!
И лишь неопытному, повторяем, читателю кажется, что текст (романа, повести, рассказа) состоит из отдельных «мест», что-то здесь неинтересно, можно это «пропустить», состоит из частей «художественности» и «нехудожественности»
Нескоро еще к такому читателю придет чувство единого и цельного мира писательской поэзии, той творческой законченности, где, как говорится, «ни прибавить, ни отбавить»
И эту удивительную цельность мы потом недаром называем не просто «завершенностью», а совершенством!
Кажущаяся легкость
Гоголевский «Ревизор», главный образ Хлестаков Сколько сценических воплощений, сколько великих и выдающихся артистов лепили «своего» Хлестакова! Сколько написано об этом самом веселом образе Гоголя, который, кажется, главным образом, привел самого Гоголя, затем и Пушкина, в удручение: как печальна Россия!..
Хлестаков представляется неким Акакием Акакиевичем наизнанку. Если Башмачкин весь внутренний пафос массового, мелкого чиновничества, его честная, здоровая, «демократичная основа», где служба стремится к труду, уж если не дано ей стать служением, то Хлестаков ее внешний пафос, риторика, самоупоение, показное важничание, желание казаться значительным, уж если не дано быть значительным по сути своей. По существу, и в Башмачкине, и в Хлестакове еще много здоровых, народных, начал Если Башмачкин в экстренной ситуации силится осмыслить свое положение, осознать свои отношения с обществом и впадает в глубокое удручение, то Хлестаков это внешнее, риторичное, клокотание мелко-чиновнического служивого пафоса. Жулик ли Хлестаков? Ничуть ни бывало. Он весь подражательность и эпигонство чиновничьей вторичности. Ему кажется, что он наконец дорвался до высокого чиновного положения и старается соответствовать. Он сам в упоении от своего «образца» и врет, воздавая ему дань! Если Санчо, из романа М. Сервантеса, в положении губернатора остается верен себе, Хлестаков в положении важного чиновника, забывает себя, стараясь полностью перевоплотиться в этого чиновника. Хлестаков оказался бы тем же, возможно, Башмачкиным, если б его не приняли за важного чиновника в гостинице. Хлестаков не столько жульничает, сколько принимает «правила игры», предложенные ему городничим!..
Автоматизм подлости одних, бездумная беспечность и «упоение» других, или Башмачкин, который этой жизнью обречен. Как в конце «Мертвых душ» будет обречено уже совсем активное начало в капитане Копейкине Нуль в Петербурге, и величина в провинции!
То есть жизнь, которая создана для подлости одних (от городничего до «берущих борзыми щенками»), не может в других, уже самим инстинктом, не поощрять бездумное упоение этой жизнью! Только так можно уцелеть, не выломиться из нее в Башмачкиных
Башмачкины и Хлестаковы некая дальнейшая социальная дифференциация, развитие начал пушкинского Евгения из «Медного всадника».
Вот, видимо, что надо иметь в виду в гоголевской образной фразе о Хлестакове: «легкость в мыслях необыкновенная!».
В этой фразе Хлестаков весь, с редкостной полнотой как человеческой, так и образно-общественной сущности. Воплощение же образа, видимо, зависит от того сколько дано актеру и режиссеру взять из этой гоголевской фразы. Вот почему образ (роль) и «легкий», когда акцент делается на внешности, на «легкости в мыслях», вот почему он трудный, творческий, глубинно-художественный, когда делается усилие вскрыть генезис почему «легкость в мыслях», в чем их причина, какая здесь связь с современным обществом, с его устройством, с его почти мистической психологией
Легкость трактовки (чтение, сцена, кино) Гоголя путь заведомо нетворческий, от Гоголя, это иллюзия понимания и воплощения образов Гоголя Увы на этот иллюзорный путь внешнего очень уж часто попадаются, как читатели, так критики, так и искусство.
Причем, очень уж приманчива эта внешняя легкость у Гоголя хотя начисто нет такой, скажем, у Достоевского, где правая лишь правая (понимания, воплощения), не остается даже гоголевского «внешнего»
Ведь так и с живыми людьми. Одни сложны при внешней, казалось бы, простоте, другие сразу ничего нам не сулят, кроме непростоты, о третьих же, внешне сложных при внутреннем примитиве об этих говорить неинтересно. Тем более они неинтересны литературе
Но простодушен ли Хлестаков? Ведь взял чужие деньги, ведь опустил в свой карман. Среди всей вторичности чиновной эйфории он в таком, как видим, не теряет чувство реальности. В этом Хлестаков лишь немного кажется, не дотянул до Чичикова!
И как всегда есть нечто фантастическое в героях Гоголя. И проистекает оно от фантастической реальности
«И голодно, и болезненно, и безнадежно, и уныло, но люди живут, обреченные не сдаются, больше того: масса людей, стушеванные фантасмагорическим, обманчивым покровом истории, то таинственное большинство человечества, которое терпеливо и серьезно исполняет свое существование, все эти люди, оказывается, обнаруживают способность бесконечного жизненного развития», писал Андрей Платонов.
Хлестаков маленький чиновник, вероятно, когда-то выходец из простолюдинов, уже не в состоянии осуществить «серьезное существование». Именно поэтому он и не желает и стушеваться под «фантасмагоричным, обманчивым покровом истории»!
И нет у него другого пути кроме как в Чичиковы. В сущности, он его предтеча. Меняются только тройки. И та же пыль столбом
И до поры до времени сторонится «безмолвное большинство человечества» пока реальность не утратит свою «историческую фантасмагоричность»
Итак «легкость в мыслях необыкновенная» не легкомыслие! Хлестаков недостаток «формы» для Петербурга, берущий свой реванш в провинции! Некая здесь «децентрализация формы» но не отказ от нее. Напротив реализация ее резервов на провинциальном просторе! Здесь сходят с рук даже импровизации и «непрофессионализм». Хлестаков как бы случайно оказался на своем месте, в своей стихии та волна все той «формы», которая достигает самого далекого берега жизни
Возмездие за нетворчество
Все помним, что сказано у Пушкина по поводу вдохновения. Сотни книг, написанных «специалистами» в разных степенях и званиях, кажется, ничего не добавили к скупым, емким пушкинским формулам! Подчас кажется, куда больше в этом ученом потоке изданий было бы пользы, если уже продуманы были пушкинские озаренные формулы
Но, видать, все просто: чтоб что-то по существу понять в природе вдохновения (может, высшей тайны человека!) по меньшей мере требуется то же вдохновение. Люди же, обладающие им «не отвлекаются», а употребляют его непосредственно на творчество
Похоже, и Пушкин бы не «отвлекся», не будь написаны его лицеистским другом, поэтом, затем декабристом Кюхельбекером статьи «О направлении нашей поэзии» и «Разговор с г. Булгариным»!.. Пушкин не очень щадит своего друга видать, речь в статьях о важных для Пушкина явлениях творчества. Простить здесь промахи мысли Пушкин, видать, никому не смог бы. Как всегда у Пушкина все важно, даже слова вроде бы брошенные вскользь. Так и здесь, еще до спора, до указания на ошибки друга, Пушкин, походя, указал на очень важную особенность, по которой должно судить о подлинности критической (исследовательской) работы.
«Статьи сии написаны человеком ученым и умным. Правый или неправый, он везде предлагает и дает причины своего образа мыслей и доказательства своих суждений, дело довольно редкое в нашей литературе».
Думается, «дело довольно редкое», увы, и поныне и в нашей литературе!.. Проще говоря, критика, исследования по-Пушкину лишь тогда что-нибудь стоят, когда есть в них, говоря современно, своя концепция (хотя бы точка зрения), есть доказательность как испытываемого, так и утверждаемого.
Но вернемся к разговору о вдохновении, где даже Кюхельбекер «человек ученый и умный» (более того тоже поэт!) а это у Пушкина сказано без иронии, был не на высоте. «Многие из суждений его ошибочны во всех отношениях».
То есть, речь очень не о простом!.. Пушкин предпочитает больше «доказательства своих суждений», чем искать «причины образа мыслей» друга! Он прямо формулирует что же такое вдохновение. «Вдохновение есть расположение души и живому приятию впечатлений, следственно, к быстрому соображению понятий, что и способствует объяснению оных».
Но о вдохновении чаще всего говорят применительно к поэзии а поэзия в свой черед, в отличие от науки, «не объясняет»! Она мыслит образами, она образно отражает предметный мир, мир чувств и мыслей, их отношения и связи, и «ничего более» Стало быть, Пушкин и поэзию признает наукой, общей, универсальной. Процесс постижения, образного воплощения («объяснения») по-Пушкину таков: «душа впечатление соображение «объяснение»!
«Вдохновение нужно в поэзии, как и в геометрии», говорит далее Пушкин. Стало быть, вдохновение всюду, где подлинное творчество. Где нет вдохновения нет и творчества. Ведь «геометрия» у Пушкина не школярское, с мелком у доски доказательство готовых теорем, каким бы упоенным оно ни было, а открытие новых теорем! Катастрофически растет число «геометров» что-то про новые теоремы не слыхать. Не дефицит ли вдохновения ныне в математике? Не исключает ли его начисто, лишая самую возможность его, «степенство», которое напоминает скорей мир чиновной иерархии, чем научное творчество?.. Личностные нужны «образы мыслей» и «доказательства» их!
Стрелы поэзии вечны, из глубин времен, знать, разят они любую житейскую пошлость Особенно под видом творчества.
И, наконец, у Пушкина главное «доказательство своих суждений», указана главная ошибка в статьях Кюхельбекера. «Критик смешивает вдохновение с восторгом» «Восторг исключает спокойствие, необходимое условие прекрасного. Восторг не предполагает силы ума, располагающей части в их отношении к целому. Восторг непродолжителен, непостоянен, следственно не в силе произвесть истинное великое совершенство (без которого нет лирической поэзии)».
Итак, темперамент, чувство, эмоция могут уйти в сторону восторга примитивного даже возбуждения и «нервов, а могут быть творчески и для творчества направлены в сторону вдохновения. Иными словами вдохновение не просто волевое состояние души, а творчески-волевое ее состояние Знать, кто не может в себе создавать и поддерживать это состояние, тот не творец!