И вот награда, прохлада. Речка на самом деле, как ручей изгибается, булькает. Большая часть ее в тени, нависают ветки ивняка. Чтобы искупаться, надо тут лечь и время от времени переворачиваться тогда тебя омоет всего.
Пенинская! гордо говорит Игорек.
«Возможно, мне удастся ее оценить когда-то!» иронично думаю я. Но на долгое бездеятельное ожидание он не согласен он стремителен, ловок, нетерпелив. Создала же природа такое чудо! Отгибая левой рукой торчащие над водой ветки, он приседает в длинных семейных трусах (а других тогда не было) и лезет правой рукой в глубину у самого берега. Яму нашел и длинная ловкая его рука (музыканта-виртуоза, как потом хвастался он) уходит все дальше в булькающую тьму по плечо а вот и по самое ухо. Поднимаются из глубины грязные пузыри, лопаются, распространяя гнилостный запах. Но лицо его строго, сосредоточено, словно исполняет ноктюрн!.. Но это будет позже. А здесь-то, казалось бы, что? Вытащит корягу? Теперь лишь глаза его над водой Веки вздрагивают, и он вдруг стремительно поднимается, с него сливаются потоки грязной воды он небрежно, не глядя, словно отбрасывая, швыряет на берег какую-то маленькую корягу, дергающую отростками Рак! Серо-зеленый, он шлепается на брюхо, пятится к воде. Ну нет уж! Теперь я! Пихаю рака в хозяйственную сумку, которую мы зачем-то (понимаю теперь зачем) взяли с собой. А вот и сразу парочка сработал обеими руками, легко два клешнястых летят, посверкивая животами. Один падает на спину и сочно шлепает плоским изогнутым хвостом по брюшку, словно аплодируя.
Вот так, на секунду поднимается, раскланивается, Игорек, работают виртуозы!
Приседает и вынимает следующего огромного. Сжимая его с боков, заставляет дубасить воздух клешнями.
Неистовый Кассиус Клей! без секунды промедления комментирует он. Сегодня решающий бой с яичками подполковника Министерства внутренних дел Алексеева Ивана Сергеевича!
Я цепенею.
Аплодисменты!
Раки на берегу дружно хлопают.
Аншлаг! импровизирует Игорек. Место действия темно-коричневые трусы фабрики «Ба-альшевичка»!
Я испуганно озираюсь. Но он поет, как угнетенный мулат, сборщик раков, на плантации фантазирую я. Песня освобождающегося мулата! Похож!
Рак исполкомовский Сидор Игнатьич Пафнутьев! Прошу любить!
И еще один тучный шлепается на берег, присоединяясь к аплодисментам.
Сливая с себя потоки грязной воды, наш герой поднимается.
Знал бы Иван Сергеевич, смачно обламывая хитиновую скорлупу Кассиуса Клея, превращая его в труху, о комментариях сына получасовой давности! Сыто вздохнув, он отодвигает блюдо с ошметками «супербойца»:
Не! У нас в Волге раки крупнее!
Ну, с более крупным тебе бы пришлось и больше повозиться, смиренно произносит сын.
Я неожиданно смеюсь. Пауза.
Ладно, сынок! Спасибо тебе за такой подарок.
Ну что ты, батя. Можно мы погуляем?
Да уж покажи брату-то дяревню нашу! усмехается довольный хозяин избы.
Фонтанировали мы тогда непрерывно. Миноносец «Назойливый»! Миноносец «Мозолистый»! и представляли, как Сергев гонится за нами в длинных трусах, раскручивая в воздухе бляху ремня.
А пока мы уходим в отведенную нам светелку.
Это была, так сказать, деревенская часть нашей эпопеи! продолжает комментировать наши перемещения Игорек. Босоногое детство. Эскиз художника-передвижника. И далее великосветская жизнь! Переодеваемся!
К моему удивлению, Игорек остается в той же рубахе, но меняется в корне. Хотя добавились тапочки. Но осанка! Перед выходом он оценивает свое отражение в старом тусклом зеркале.
Чудовищная бедность! произносит он трагически, но гордо.
И мы выходим. Берем зачем-то ракетки для пинг-понга. Как я понимаю чтобы выглядеть богаче.
У нас тут, впрочем, всё без затей, поясняет Игорек (и нарядом своим, и всем видом подтверждая это). Но зато все свои! Это он произносит надменно, и даже как-то гнусаво.
Выходим на утоптанную (танцами?) площадку. Пахнет мятой травой.
Познакомься Марк Лубоцкой, первая скрипка, Большой театр.
Изящный брюнет в майке и шароварах склоняет голову чуть шутливо.
Нелли Мешкова, солистка того же заведения!
Я бы сказал легкая, слегка покровительственная небрежность.
Нелли, на первый взгляд, кажется женщиной простой, но это только на первый.
Игорь Иваныч Алексеев, улыбаясь, рекомендует она Игорька остальным (их друзьям, видимо). Душа нашего деревенского общества.
Такая рекомендация, чувствую, несколько коробит Игорька. Что значит «деревенского»? Но не поправлять же даму. Для этого он слишком хорошо воспитан. Только сдержанный поклон, и рука к сердцу.
Ах, да. Совершенно забыл. Валерий, мой петербургский кузен. Подающий надежды! Тонкая усмешка, рассчитанная на всеобщее понимание. Впрочем, взмах руки, снисходительно-прощающий, богатый бездельник, как все они!
Я тоже несколько обомлеваю от такой характеристики не полностью согласен. Но поднимать склоку терять лицо!
Ну что? Играем? снимая напряжение, произносит Марк и поднимает ракетку.
Он с Нелли, я с Игорьком расходимся по краям.
Понял, подаю голос я (не молчать же!). Я думал играем квартет Брамса и был в ужасе! А я как раз сегодня не в форме.
Ничего! улыбается Марк. Мы и в театре всегда не в форме. Но как-то играем!
И на меня летит, отскочив от стола, белый целлулоидный шарик. Отбиваю, целя в угол. У них троих, включая Игорька, ракетки изящные, с толстым слоем каучука Лишь у меня фанера. Приласкал кузена! Простака! Дурака! Слова задают ритм, шарик мелькает. 20:20! И вот Игорек, отбивая, как-то особо подкручивает шарик, тот свечой летит в небеса, потом низвергается и, чуть чиркнув о срез стола, падает. Очко! Победное! Марк и Нелли, захохотав, бросают на стол свои обитые каучуком темно-вишневые ракетки. Игорек, чуть помедлив, свою. Победитель! Кстати и я с ним. Я тоже кидаю на стол свою ракетку-фанерку, выданную мне надменным кузеном, но и она не подвела. Москва. Проверка.
Вот так, произносит Игорек, играют холодные виртуозы!
Аплодисменты. Игорек раскланивается. Раскланиваюсь и я. Я принят! Судя по тому, что и меня тоже берут купаться на речку Пенинскую, где есть, оказывается, и омут.
Москва. Солнечное утро. Крест тень рамы на озаренных обоях. Я лежу на полу, на жестких досках, на тончайшем матрасе. Спать на полу не считалось тогда чем-то особенным. Тысячи родственников из провинции спали на московских полах и просыпались счастливыми. Проснулся счастливым и я. Мишки с полотна «Утро в сосновом лесу» Шишкина («Дурная копия», как определил Игорек) озарены тоже.
Голова моя рядом с ножкой стула. Да, все же грубовато мне постелили, не совсем комфортно хотели, видимо, подчеркнуть, что число моих визитов в Москву несколько «превышает норму» Неплохо сказано для едва проснувшегося «Холодные виртуозы» вот как называли мы себя тогда с Игорьком. И значительно позже, когда восхищались «виртуозностью» Игорька, и еще позже, когда его за это же хулили (за то же самое, чем раньше восхищались), он неизменно отвечал (сдержанно, но с достоинством): «Московская школа!» И тут, разумеется, подразумевалась не только средняя школа, где он блистал, но и вообще Москва. Ну, не вся Москва только ее «истеблишмент» (одно из любимейших слов Игорька).
Вернемся в то солнечное утро. Я, кажется, перележал на полу. Видимо, от страха. «Наверху» явно назревал скандал а тут вдруг резко встать, прямо с пола? Лучше отползти подальше от этого опасного стула, на котором сидит Игорек.
Да, отец, дай, кстати, денег мне, высокомерно произносит Игорек, и откидывает голову.
Ушибется сейчас. Мне, похоже, придется смягчить его падение (проходили уже!).
Ах, тябе денюх? Денюх тябе? закипает яростью, наливаясь лиловостью, Иван Сергев. А на што тябе денюх? издевательски простонародничает, прищуривает глаз симптомы, увы, уже знакомые.
На наслаждения, разумэ-этся. Приехал кузэ-эн. Плавный жест в мою сторону, однако не исполненный до конца, грубо прерванный.
Ах кузе-е-н! специально нас принижая и распаляя себя, нажимает на «е-е» Иван Сергев. На нем белая посконная ночная рубаха и галифе цвета хаки, он по-крестьянски босой, пальцы на ноге загнуты вверх (плохой признак). Денюх тебе? Так получи!
Хлесткий удар босой ногой сыну в пах. Зря тот развернулся так вольготно, распахнул себя, да еще нагло раскачивался. Надо было сгруппироваться. «Том козыряет», как любил говорить Игорек И босой (к счастью) ногой в пах! Батя угощает!
Игорек опрокидывает своей тяжестью стул на меня я, успев схватить спинку, отжимаю стул, как штангу Уф! Полегчало! Игорек соскочил. А то здесь, в этой неудобной позе, ему светила еще одна плюха от родного отца.
Ну? Ты, надеюсь, со мной? произносит он, обернувшись.
Ну разумеется, с ним! Одежду в охапку. Делов-то!
По солнечной стороне (вспоминаются почему-то только солнечные дни, словно других тогда и не было) мы направляемся к высокой арке, которой заканчивалась тогда улица Станиславского, и, пройдя под ней, выходим на пустынную в этот час улицу Горького.
Да, хмуря лоб, произносит Игорек, ломка старого происходит порой мучительно!
Мы идём вниз вдоль высокого, закрывающего небо дома с гранитным цоколем.
Здесь, Игорек устало поводит кистью руки, живут только академики и маршалы.
Говорит так, как будто он сам там жил. Важничая, Игорек нашлёпывает нижнюю губу на верхнюю почти до носа и почему-то закатывает глаза.
Тут с Ганькой Зелинским заходили к нему. Восемь комнат комнатка для прислуги. В кабинете лежит, как мумия, дед его в черной бархатной шапочке академик Зелинский Ну, который противогаз изобрел! добавляет Игорек небрежно.
А заходили зачем?
Да задачки решали, Ганьке с экзаменом помогал!
У меня тоже дед академик! скромно признаюсь я, но он оставляет мое заявление без внимания.
Спустившись, мы оказались у конечного по улице Горького здания, где размещался шикарный «Националь». Не просто кафе витрина «бомонда», который зарождался тогда, или, точней, возрождался. Даже Олешу я видел тут правда, несколько позже. А пока мы стояли в холле у огромного зеркала, отражавшего нас. Игорь бросал на свое отражение взгляд то так, то сяк, меняя личины. Я все ждал «чудовищной бедности» одной из козырных его фраз, но он меня ошарашил новой.
Фанатический приверженец стиля! так оценил он себя.
После чего повернулся и вышел на улицу. Я старался не отставать.
Надо бы где-то прилично позавтракать Но где? страдальчески произнес он, гениально перевирая. На самом деле: не где, а как.
Эту проблему можно легко решить! я сам испугался своей уверенности.
Надеюсь, это не связано с чудовищными унижениями? он остановился.
Не. Не с чудовищными. Пойдем.
У деда, академика Василия Петровича, с нашей бабушкой было две дочери моя мама и тетя Люда. Одинокая тетя Люда (жених ее погиб на войне) жила в Москве, и наша добрая бабушка часто навещала ее, чтобы та не скучала а заодно, я думаю, бабушка отдыхала здесь от нашего многолюдного семейства. Но тут ее настигал я, приходя в гости, когда был в Москве, поскольку считал и московское место проживания моей бабушки своей вотчиной. Как же не привести с собой и любимого кузена?
И я привел Игорька в свой рай на Каляевской улице, ныне Новослободской. Игорек не видел мою бабушку с той поры, когда мы переезжали из Казани и спали у них.
Помню, как сейчас: Игорек красивый, молодой, неугомонный, хохочущий начинает «заводиться» еще на подходе, пританцовывая, крутя ручонками:
Так! Отлично! Родственный экстаз! Сделаем!
И когда мы с ним (открыли соседи) вошли в коридор, коммунальный, но светлый и широкий, и вышла, радостно улыбаясь, бабушка, а за ней тетя Люда, Игорек бурно набросился на них, душил в объятиях, страстно целовал, постанывая от счастья.
Ну хватит, хватит, Игорек! смеясь, вырывалась бабушка. Я уже вижу, как ты нас любишь!
И денег нам бабушка, конечно, дала и не с какими-либо поучениями, а просто так, сияя! Я думаю, она была счастлива: хороший день, и ребята выросли совсем неплохие видно, что не сделают никаких глупостей а «аванс», вложенный в них, когда-нибудь отработают И я думаю мы не подвели.
Когда мы еще шли туда, Игорек повторял:
Экстаз! Экстаз! Чтобы занять у родственников денег нужен экстаз!
Но когда мы вышли от бабушки в мой любимый московский двор с нагретыми солнцем красными кирпичами, с постоянным, почти ощутимо сладким, пением из окна (знаменитый тенор) и горьким запахом мутно-зеленой полыни вдоль стен, я увидел вдруг, что и Игорек растроган.
Какая бабушка у тебя! растерянно, что случалось с ним редко, проговорил он. А я боялся, думал: жена академика, встретит нас надменно, в пенсне!
Ты забыл ее, что ли? сказал я, почему-то смущаясь.
Женой академика я и не помню ее развелись до моего рождения. Всегда душевной была. Не хлыщами ли мы ей показались?
Ну все! я взял бразды правления в свои руки. По-прежнему бедность, но уже не мучительная! Вперед!
Помню сияющие цветы и листья на подсвеченном витраже станции «Новослободская». Как сейчас, вижу нас, озаренных тем светом. Обожаю эту станцию и теперь в каком бы горе ни проезжал, сразу же настроение улучшается.
И вот мы поднимаемся из подземелья возле Кремля.
Красиво! восклицаю я, но тут же спохватываюсь не покажусь ли я слишком сентиментальным?
Ну, старина Фьораванти, конечно, сделал, что мог, говорит мой друг снисходительно. Но что он мог? Бедняга!
Беднягами как раз только что были мы. А он всё же построил Успенский собор.
Даже производство кирпича пришлось налаживать ему в Москве прежний, видишь ли, был плох.
Бедняга Фьораванти!
А ты, что ли, не наладил бы? спрашиваю я.
Возможно, сухо сообщает он.
Как можно жить рядом с таким великолепием и не восхищаться? Но Игорь Иваныч важничает и, как всегда в такие минуты, нашлепывает нижнюю губу на верхнюю до носа и закатывает глаза. Как сейчас помню то свежее московское утро и мой восторг: замечательный у меня кузен, и как мне повезло, что он есть! «С ним как за каменной стеной пусть даже кирпичной, которую он не совсем одобряет», думаю я, пряча ироническую усмешку, никак не умаляющую значимости Игорька в моей жизни. Эту реплику, про значимость, я тоже произношу мысленно, но уже вполне всерьез. С таким проводником! В глубь веков!
А в мавзолей не зайдем? указываю я на творение уже нашей эпохи.
Ну-ка, что скажет тут? Вдоль кремлевской стены длинная очередь тянется к мавзолею. Надо как-то сбить спесь с Игорька: вон какая очередь
Сейчас нет, произносит он и снисходительно добавляет: Для представителей истеблишмента существуют спецэкскурсии.
А когда?
В специально выделенное время! чеканит он. А сейчас у нас
И мы погружаемся с ним в мир роскоши. На самой фешенебельной улице Москвы улице Горького, в «Парикмахерской 1» (ну а в какой же еще?), у лучшего мастера (которого Игорек похлопывает по плечу, хотя тот намного старше нас) мы сделали из наших пышных тогда кудрей два ослепительных кока, торчащих вверх и вперед, и пошли вдоль красивых витрин «в поисках мимолетных наслаждений», как чуть вычурно, но абсолютно соответствуя своему стилю, сформулировал Игорек. Можно, конечно, спросить: а почему мимолетных? Но когда он в «словесном полете», лучше его не сбивать, а слушать и наслаждаться.
Парадная Москва в середине пятидесятых была в отличнейшем состоянии. Дома в стиле «сталинского ренессанса», впитавшего в себя всю декоративную пышность ушедших эпох, были еще новые, яркие, и когда ты, задрав голову, любовался ими, было ясно, что лучше ничего на свете не может быть. Улицы были чистые, ухоженные, в магазинах сиял мраморный пол, продавщицы ласковые, в крахмальных кокошниках. В магазине «Фрукты», рядом с высокой аркой, каждое яблоко было румяно, лежало на отдельной пергаментной гармошке и сладко пахло. В Столешниковом переулке, плавно стекающем от главной улицы вниз, мы зашли по моей просьбе в магазин «Российские вина» и там ощутили «запах порока», сладкий и слегка липкий. Имелся тут и «разлив», откуда неслись веселые голоса, но Игорек, поморщившись, сказал: «Это не элегантно», и вопрос был закрыт. Потом, целую нашу жизнь, фраза «это не элегантно» спасала нас от непродуманных решений.