Пребывая в меланхолическом настроении, Сен-Обер попросил Эмили принести лютню и порадовать их искусной игрой. Однако, подойдя к рыбацкой хижине, она с удивлением услышала, как кто-то с глубоким чувством исполняет грустную выразительную мелодию. Эмили слушала в полном молчании, застыв на месте, чтобы ни единым движением не нарушить покой исполнителя и не помешать плавному течению музыкальной фразы. Вокруг стояла тишина, никого не было видно. Эмили слушала до тех пор, пока удивление и восторг не сменились робостью. Вспомнив о начертанном на стене сонете, она не знала, как следует поступить: переступить порог или незаметно удалиться.
Пока она раздумывала, музыка стихла. Собравшись с духом, Эмили вошла в хижину и обнаружила ее пустой! Лютня лежала на столе, в комнате царил порядок, и она начала думать, что слышала звуки другого инструмента, пока не вспомнила, что, уходя из хижины вместе с родителями, оставила лютню на подоконнике. Сама не зная почему, Эмили встревожилась. Меланхолия сумерек и глубокая тишина, нарушаемая лишь легким шелестом листьев, обострили игру воображения. Эмили захотела немедленно уйти, однако внезапно обессилела и присела отдохнуть. Пытаясь собраться с духом, она неожиданно заметила стихи на стене и вздрогнула, словно встретила незнакомца, но поборола тревогу и подошла к окну. Теперь стало очевидно, что к прошлым строкам добавились новые, где фигурировало ее имя.
И хотя больше не приходилось гадать, кому посвящены стихи, оставалось неясным, кто их написал. Размышляя, Эмили услышала на улице шаги и, в испуге схватив лютню, поспешила прочь. Родителей она нашла на вьющейся по краю долины тропинке.
Поднявшись на затененную высокими деревьями зеленую вершину, все трое устроились на траве. Пока мадам и месье Сен-Обер наслаждались живописным видом бескрайней долины Гаскони и вдыхали сладкий аромат цветов и трав, Эмили со свойственной ей деликатностью спела несколько их любимых арий.
Музыка и беседа задержали семью в этом благословенном месте до захода солнца, когда паруса на Гаронне превратились в тени, а все вокруг погрузилось во мрак печальный, однако приятный. Только тогда Сен-Обер, его жена и дочь с сожалением покинули чудесный уголок. Увы! Мадам Сен-Обер знала, что покидает любимое место навсегда.
Подойдя к рыбацкой хижине, она не обнаружила на руке браслета и вспомнила, что после обеда, отправляясь на прогулку, сняла его и положила на стол. Однако после долгих поисков, в которых Эмили приняла самое активное участие, пришлось смириться с потерей. Ценность браслету придавал миниатюрный портрет дочери, написанный всего несколько месяцев назад и отличавшийся поразительным сходством. Убедившись, что браслет действительно исчез, Эмили покраснела и задумалась. Звуки лютни и новые строки на стене свидетельствовали, что в хижине кто-то побывал. Скорее всего музыкант, поэт и вор были одним лицом. И хотя звучавшая музыка, стихотворные строки и исчезнувший браслет могли быть простым стечением обстоятельств, Эмили вовсе не собиралась сообщать об этом родителям, твердо решив больше никогда не приходить в хижину без отца или матушки.
Семья вернулась домой в задумчивости. Эмили вспоминала недавние события. Месье Сен-Обер размышлял о дарованном ему счастье. Мадам сожалела и недоумевала по поводу исчезновения милого сердцу портрета дочери. Возле замка царило необычное оживление: раздавались голоса, между деревьями метались слуги, и, наконец, появился экипаж. Подойдя ближе, хозяева увидели на лужайке ландо и взмыленных лошадей. Сен-Обер сразу узнал ливреи лакеев шурина, а в гостиной обнаружил месье и мадам Кеснель. Несколько дней назад они выехали из Парижа, а теперь направлялись в свое поместье Эпурвиль всего в десяти милях от Ла-Валле, которое месье Кеснель в свое время купил у месье Сен-Обера. Этот господин доводился мадам Сен-Обер единственным братом, однако семейные связи не подкреплялись родством характеров, а потому общение оставалось редким. Месье Кеснель вращался в высшем обществе, видя смысл жизни в достижении влияния и роскоши. Знание людей и хитрость позволили ему достичь поставленных целей. Неудивительно, что человек подобных взглядов не ценил достоинств месье Сен-Обера, считая простоту и умеренность во всем проявлением слабого интеллекта и ограниченного мировоззрения. Замужество сестры унижало его достоинство: Кеснель полагал, что брачный союз столь близкой родственницы должен служить достижению желанного положения в обществе, тем более что некоторые из отвергнутых ею женихов вполне соответствовали подобному требованию. Однако, узнав Сен-Обера, сестра вообразила, что счастье и богатство не одно и то же, и без сомнения пренебрегла вторым ради достижения первого. Трудно сказать, считал ли эти понятия идентичными сам месье Кеснель, однако с готовностью пожертвовал бы желанием сестры ради достижения собственных амбиций, а после свадьбы не постеснялся выразить сестре свое презрение относительно ее выбора. Мадам Сен-Обер скрыла оскорбление от мужа, но впервые в ее сердце вспыхнуло негодование. Хотя самоуважение и соображения благоразумия сдержали ее от выражения своих чувств, впоследствии в ее обращении с братом неизменно присутствовала холодность, которую тот и чувствовал, и понимал.
В собственном браке месье Кеснель не последовал примеру сестры. Его супругой стала богатая итальянка, особа тщеславная и ветреная.
Месье и мадам Кеснель решили переночевать в замке Сен-Оберов, а поскольку места для слуг не хватило, их отправили на постой в соседнюю деревню. Покончив с приветствиями и размещением, месье Кеснель приступил к демонстрации своего ума и блестящего положения в обществе. Давно отойдя от дел, Сен-Обер слушал чванливые рассуждения шурина с терпеливым вниманием, принятым гостем за униженное изумление. И действительно, ведь он в мельчайших подробностях описывал празднества при дворе Генриха III, правда не забывая при этом немного прихвастнуть. Однако, когда месье Кеснель перешел к рассказу о личности герцога Жуайеза, о секретном договоре, который тот замыслил с Портой, и о приеме, оказанном Генриху Наваррскому, месье Сен-Обер пришел к выводу, что гость принадлежит к низшему классу политиков. Судя по важности решаемых вопросов, он никак не мог находиться на том уровне, на который претендовал. Больше того, Сен-Обер даже не счел нужным отвечать на высказанные им суждения, ибо знал, что гость не обладает способностью чувствовать и понимать справедливость.
Тем временем мадам Кеснель выражала хозяйке изумление относительно жизни в столь далеком уголке мира, как она изволила высказаться, и, очевидно желая пробудить зависть, описывала роскошь балов, банкетов и торжественных церемоний в честь бракосочетания герцога Жуайеза с сестрой королевы Маргаритой Лотарингской. Она во всех подробностях повествовала как о тех событиях, которые видела собственными глазами, так и о тех, на которых не присутствовала. Эмили слушала ее с пылким любопытством и, обладая живым воображением, мгновенно представляла в голове яркие картины. А мадам Сен-Обер со слезами на глазах смотрела на мужа и дочь, чувствуя, что, хоть пышность и великолепие способны украсить счастье, только добродетель может его даровать.
Прошло уже двенадцать лет, Сен-Обер, с тех пор, как я купил ваше фамильное поместье, заявил месье Кеснель.
Да, около того, подавив вздох, подтвердил хозяин.
И уже пять лет в нем не был, продолжил гость. Париж и окрестности единственное на свете место, где можно жить. Я настолько погружен в политику и так завален делами, что не могу выбраться даже на месяц-другой.
Поскольку Сен-Обер молчал, месье Кеснель продолжил:
Иногда я пытаюсь понять, как вы, долгое время живший в столице и привыкший к обществу, миритесь с существованием в глуши, где ничего не видите и не слышите: то есть, иными словами, почти не осознаете течения жизни.
Я живу ради семьи и самого себя, возразил Сен-Обер. Сейчас для меня только это и есть счастье, в то время как прежде я знал жизнь.
Я собираюсь потратить тридцать-сорок тысяч ливров на ремонт, не заметив слов собеседника, продолжил месье Кеснель. Планирую следующим летом на пару месяцев пригласить в гости друзей герцога Дюрфора и маркиза Рамона.
В ответ на вопрос Сен-Обера относительно ремонта гость ответил, что хочет снести все восточное крыло замка и возвести там конюшни.
Затем построю столовую, гостиную, служебные помещения и комнаты для слуг. Сейчас негде разместить треть моих людей.
В замке хватало места для всего штата моего отца, заметил опечаленный намерением шурина Сен-Обер. А он был далеко не маленьким.
С тех пор понятия изменились, возразил месье Кеснель. То, что тогда считалось приличным стилем жизни, сейчас кажется нестерпимым.
От этих слов покраснел даже выдержанный Сен-Обер, однако вскоре гнев уступил место презрению.
Территория вокруг замка заросла деревьями. Хочу спилить бóльшую их часть.
Пилить деревья! воскликнул хозяин.
Конечно. Почему нет? Они загораживают вид. Один каштан разросся так, что закрыл ветвями всю южную стену. Он настолько стар, что говорят, будто его дупло вмещает целую дюжину человек. Даже вы с вашим энтузиазмом вряд ли согласитесь, что от такого старого дерева есть польза или красота.
Боже мой! воскликнул Сен-Обер. Неужели вы готовы уничтожить благородный каштан, в течение нескольких веков служивший гордостью поместья! Когда строился нынешний замок, дерево находилось в расцвете сил. В детстве и отрочестве я часто забирался в густую крону и прятался там от дождя. Ни одна капля меня не доставала! А порой я сидел среди ветвей с книгой в руке, то читая, то сквозь листву любуясь пейзажем и закатным солнцем, пока сумерки не заставляли птиц вернуться в свои гнезда. Как часто Но простите, остановился Сен-Обер, вспомнив, что говорит с человеком, не способным ни понять, ни допустить подобных соображений. Я рассуждаю о временах и чувствах столь же старомодных, как жалость, побуждающая меня сохранить почтенное дерево.
Дерево непременно будет уничтожено, заявил месье Кеснель. Я оставлю на аллее несколько каштанов, а среди них посажу ломбардские тополя. Мадам Кеснель любит тополя и постоянно рассказывает, как они украшают виллу ее дядюшки недалеко от Венеции.
Но ведь это на берегах Бренты! горячо воскликнул Сен-Обер. Там тополя с их похожими на шпили кронами сочетаются с пиниями и кипарисами на фоне легких элегантных портиков и колоннад. Но среди обширных лесов, возле готического особняка
Что ж, дорогой Сен-Обер, перебил его месье Кеснель, я не собираюсь с вами спорить. Прежде чем мы сможем о чем-то договориться, вам следует вернуться в Париж. И кстати о Венеции: вполне возможно, что следующим летом мне придется туда отправиться. Обстоятельства складываются так, что я могу завладеть этой виллой, которую называют самой очаровательной на свете. В таком случае я отложу ремонт на год и проведу некоторое время в Италии.
Эмили удивили его слова об отъезде за границу, так как несколько минут назад месье Кеснель утверждал о необходимости постоянного присутствия в Париже и невозможности вырваться в деревню хотя бы на месяц. Однако Сен-Обер хорошо знал самовлюбленность собеседника и не считал его заявление странным. А главное, перенос ремонта замка на неопределенное время означал, что он может и вовсе не состояться.
Прежде чем удалиться на ночь, месье Кеснель пожелал побеседовать с хозяином наедине, и они перешли в другую комнату, где провели долгое время. Тема их разговора осталась неизвестной, но, вернувшись в гостиную, Сен-Обер выглядел взволнованным и опечаленным, чем глубоко встревожил супругу. Она хотела узнать причину огорчения, однако в силу природной деликатности сдержалась: если бы Сен-Обер счел нужным посвятить ее в свои дела, то не стал бы дожидаться расспросов.
На следующий день, перед отъездом, месье Кеснель снова уединился с хозяином.
После обеда по прохладе гости отправились в Эпурвиль, настойчиво пригласив хозяев посетить их поместье. Впрочем, приглашение было продиктовано скорее тщеславным стремлением продемонстрировать роскошь собственной жизни, чем желанием доставить удовольствие родственникам.
Проводив месье и мадам Кеснель, Эмили с радостью вернулась к привычным занятиям: к чтению книг, прогулкам, беседам с отцом и матушкой, не меньше дочери довольным освобождением от заносчивых и легкомысленных родственников.
Сославшись на нездоровье, мадам отказалась от обычной прогулки, и отец с дочерью отправились вдвоем.
Они пошли в сторону гор, собираясь навестить старых подопечных месье Сен-Обера, которых, несмотря на скромный достаток, он поддерживал материально.
Терпеливо выслушав жалобы одних, утешив в печали других и порадовав всех сочувствием и доброй улыбкой, Сен-Обер вместе с дочерью отправился в обратный путь через лес,
Вечерний лес всегда доставляет радость, признался Сен-Обер, умиротворенный от осознания оказанной помощи беднякам и оттого особенно настроенный на восприятие красоты. Помню, как в юности темнота вызывала у меня тысячи волшебных видений и романтических образов. Да и сейчас еще я не избавился от того возвышенного энтузиазма, который рождает поэтические мечты. Я могу разгуливать в глубоких сумерках, вглядываться в темноту и с трепетным восторгом вслушиваться в мистическое бормотание леса.
Ах, дорогой отец! со слезами воскликнула Эмили. Как точно вы описали чувства, которые часто испытываю и я. Но я и не предполагала, что кто-то еще способен на подобные переживания! Однако прислушайтесь! Вот ветер шелестит в вершинах деревьев и замирает. Как торжественна тишина! И снова ветер! Он напоминает голос сверхъестественного существа духа леса, хозяина ночи. Но что там за свет? Пропал и снова появился возле корней большого каштана. Смотрите, отец!
Ты так любишь природу и не узнала светлячков? улыбнулся Сен-Обер и весело продолжил: Но пойдем дальше. Возможно, мы встретим фей. Феи и светлячки часто появляются вместе: одни делятся своим светом, а другие взамен дарят музыку и танцы. Ты не замечаешь движения?
Эмили рассмеялась:
Дорогой папа, поскольку вы заметили эту дружбу, должна признаться, что опередила вас. И даже почти готова прочитать поэтические строки, однажды родившиеся в этом самом лесу.
Нет, возразил месье Сен-Обер, отбрось нерешительность и посвяти в свое откровение. Давай услышим, какие причуды создала твоя фантазия. Если она поделилась с тобой магией, то незачем завидовать феям.
Если стихотворение достаточно сильное, чтобы очаровать вас, то я не стану им завидовать, ответила Эмили и принялась декламировать:
Светлячок
Что бы ни подумал месье Сен-Обер о стансах, он не лишил дочь радости поверить, что всецело их одобряет, а похвалив, погрузился в раздумья. Путь продолжился в молчании.
Сен-Обер не произнес ни единого слова до самого дома. Мадам Сен-Обер уже удалилась в свою комнату. Слабость и уныние, угнетавшие ее в последнее время, после отъезда гостей вернулись с новой силой. На следующий день появились симптомы лихорадки. Сен-Обер послал за доктором, и тот постановил, что это та же болезнь, которую недавно перенес супруг. Мадам заразилась, ухаживая за мужем, а организм оказался не способен немедленно подавить инфекцию. Беспокоясь за жену, Сен-Обер оставил доктора в доме. Вспомнилась недавняя прогулка с семьей в рыбацкую хижину и мимолетное, но тяжелое предчувствие фатальности болезни. Однако он скрыл печальные мысли и от жены, и от дочери, которую поддержал заверениями, что ее рвение в уходе за матушкой принесет пользу. Доктор на все расспросы отвечал, что исход болезни зависит от многих обстоятельств, ему неведомых. Сама же мадам Сен-Обер уже поняла приближение конца, что читалось по ее глазам. Она часто устремляла нежный печальный взгляд на встревоженного мужа и испуганную дочь, словно предчувствуя ожидавшее их горе и желая сказать, что, расставаясь с жизнью, жалеет только о причиненных им страданиях. На седьмой день наступил кризис. Доктор заметно помрачнел, и это не укрылось от больной. Когда семья ненадолго покинула комнату, мадам воспользовалась моментом и призналась, что ощущает приближение конца.