Ульяна Киршина
По утрам возле меня появляется яйцо. Точнее «камушек», из которого сначала появляется одна лапка, потом другая, еще две Каждый раз я должна восхищенно вскрикивать. «Сегодня у тебя родился милый стегозаврик!» объявляет мой сын, когда «яйцо» полностью трескается. Иногда он бывает злобным тираннозавром, драчливым анкилозавром, задумчивым диплодоком И никогда ихтиозавром. «Только не мыться! Я буду мокрым!» рыдает он по вечерам при любом намеке на душ. Мы вздыхаем и выдыхаем проходили такое со старшим. Тот это все же перерос и, кажется, отрастил жабры и полную невосприимчивость к холоду. Ничем другим не объяснить его долгосрочные барахтания в ванне, реке, озере подставляй любой водоем, пока не посинеют губы и кожа не покроется гусиными мурашками. И даже после этого он лезет в воду, отстукивая зубами чечетку: «Я-я-я не-е-е за-ме-ме-ме-рз!». Младший с ужасом поглядывает на это с берега, не давая стащить с себя ни клочка одежды. Одетого же в воду не кинут!
Не смотря на разницу в три года, моих сыновей создали где-то наверху одновременно, поделив все причитающееся ровно пополам. Где у младшего горка, у старшего глубокая ямища. «Он у вас вообще говорит?» спрашивали нас в три года старшего. «Он у вас когда-нибудь молчит?» спрашивают про младшего трехлетку. О, не надейтесь, несчастные педагоги, он говорит даже во сне. Ведет целые диалоги, не открывая глаз! Ни секунды без слова. «Мне не нравится, как поет этот дядя!» на весь зал в театре. «Я умею лучше Левы!» на занятиях. «Мы братья, поэтому должны смотреть в одно окно!» когда я не пускаю его бороться со старшим за место у окошка в поезде. Вариант «Встать у разных окон» их, конечно, не устраивает. Как и играть в две разные машинки или хватать разные детали конструктора. Надо тянуть к себе один и тот же банан, когда на столе их еще четыре. Делить шоколадку пополам и ругаться, что кому-то досталась на миллиметр больше. Любое общее дело с вероятностью 90 процентов завершится спором, дракой и горькими слезами младшего. Но стоит их развести по разным углам, они как два магнита с неудержимой силой тянутся друг к другу. Раз, два, три И вот они уже снова спорят, как правильно собирать железную дорогу.
Не удивлюсь, если, подростками, они приведут в дом одну и ту же девочку. Чисто из чувства собственничества. Точнее приведет старший, а младший отобьет. В год он научился «строить глазки», в полтора приподнимать брови, в два взял первую девочку за руку и повел на «знакомство с родителями». Мир он воспринимает только в одном варианте: все женщины от ноля до ста лет должны быть от него без ума. Морально готовимся видеть в подростковом возрасте вереницу девушек, чьи имена не факт, что запомним. Старший рыцарь печального возраста, что-то среднее между Пьеро и Печориным. Высокоинтеллектуальный, невыносимо привлекательный для женского пола и абсолютно невосприимчивый к их чарам. К выбору «спутницы», пусть даже для похода на утренник в детском саду, он подходит рационально: та, что больше всех ему радуется, та и его. «Мисааа, присол!» вопит его нынешняя «фаворитка». Косоглазие, логопедические проблемы, пухлые щечки все в ней для старшего прекрасно.
Схожи мои дети только в одном: в необъятной нежности. Вечером один подползает справа от меня, другой слева. «Мы твои динозаврик и котенок!» шепчут, мяукая и рыча. Обнимают. «Вы мои лучшие друзья!» делится секретом старший. «Миша, ты лучший старший строитель! восхищается младший. Мама, ты наш желто-красный цветок, так вкусно пахнешь!». И в этих простых словах так много. Потому что желтый любимый цвет младшего. Красный старшего. Меня они никогда не делят. Общая мама тот самый полюс, где они оба находятся в равновесии и невесомости, когда я подхватываю их на руки. Почти сорок килограмм моего счастья. Что может быть лучше?
Ту-дум
Надежда Ларионова
Я чувствую, как капельки пота собираются между лопаток и сбегают ручейком вниз. Намокшая резинка льняных шорт натирает крестец. В Бангкоке полдень, и я боюсь посмотреть себе под ноги, потому что кажется: пол лава, и мы вот-вот увязнем в расплавенном асфальте.
Нам все осточертело. Настырные оклики «Hello! Massage?», которые многоголосым «Маса? Маса-а?» летят вслед, стоит свернуть на туристическую улицу. Обжигающее тропическое солнце, из-за которого и пришлось напялить шершавый, как наждачка, льняной костюм. Нам осточертели отели, розовые лепестки на кровати (будто мы молодожёны, в самом деле), переезды и сломанное колёсико на чемодане, галдеж на улицах и ледяные кондиционеры в 7eleven. Нам осточертело, что мы проехали половину этой страны и все еще не определились, кто мы. Мы просто парочка или что-то большее?
А может, мы уже не можем быть просто парочкой? Ведь у меня задержка. И в заднем кармане моих шорт тест на беременность. «»
***
Я сижу на полу в нашем «private bungalo». А на деле маленьком деревянном домике, арендованном для свадебной фотосессии. Фото сделаны, гости разъехались. Остались только мы, лес и зимняя белая тишина.
Мыслей нет только «щелк, щелк». Это трещит камин в углу. Передо мной разложены три разномастных теста. Два каких-то простеньких и один дорогой, электронный и конечно же самый точный. Прошло полгода. А на тестах раз за разом проявляется одинокая синяя полоска.
В камине уютно потрескивают горящие поленья, но я поеживаюсь и забираюсь к мужу под плед. «Щелк, щелк, щелк», звучит у меня в голове. Будто отсчитывает наполненные ожиданием месяцы.
***
Я помню, ты говорил, что не хочешь детей, говорю я мужу. За окном машины площадь Восстания, светофоры, украшенный по-новогоднему Стокманн, Невский проспект, поворот, Лиговский проспект и наконец наша цель Мариинская больница.
И я решила тогда, что если ты серьезно, то нам не по пути. Ведь я хочу детей. Много. Троих. А лучше пятерых. Да, пятерых в самый раз.
Муж молчит, но я знаю, что он хочет сказать. Что надо начать с одного. И даже одного пока не получается. Уже год? Нет, полтора. Полтора года и пару месяцев в статусе «бесплодие неясного генеза».
***
В фойе больницы белые стены. А на стенах фотографии. Много фотографий, с которых пухлые ясноглазые младенцы улыбаются нам. Чьи-то чужие младенцы, которых чужие руки вырастили в стерильных пробирках. И подсадили будущим матерям.
Я тайком рассматриваю других пациенток. Ничем не примечательные. С мужьями и мамами. Кто-то держит на коленях толстую папку с бумагами. Кто-то скучающе залип в телефон. За каждым отведенным взглядом я ищу ответ а ты здесь почему?
А я здесь почему? И вообще, почему я? Почему одни делают аборты, другие вяжут трубы, а третьи и вовсе чайлдфри. И все с вызывающе здоровой репродуктивной системой.
А я сижу здесь, уткнувшись взглядом в галерею чужих младенцев. Я сижу здесь.
***
Гель с дозой прогестерона холодит пальцы. Одной рукой втираю его в живот, другой листаю ленту Инстаграм. В папке «сохраненное» идеальная детская мебель в скандинавском стиле, идеальные игрушки ручной работы, покрытые сертифицированной безопасной краской, идеальные костюмчики, совсем как у маленьких взрослых. Все такое ладное, выхолощенное, бежево-белое. Дерево, каучук, лен.
За два прошедших года я полюбила лен. Полюбила его колючий нрав (пусть все будет натуральное одежда, еда без добавок, конечно никакого алкоголя и табака), полюбила йогу в горячем зале, где так же душно, как в бангкокский полдень.
Я знаю наизусть Петрановскую и с первого взгляда могу определить неправильное прикладывание к груди.
Я больше не покупаю тесты, тесты врут, как сказала мне подруга, племяннице мужа ее сестры тесты не показывали беременность аж до 8 недели. А подруге подруги едва ли не до 12.
Нам это не подходит. Нам нужны гарантии. Поэтому стоит месячным задержаться хотя бы на день я бегу сдавать кровь на ХГЧ.
***
Весна на Лиговском. Талая снегогрязь бурлит под ногами. Сердце бьется где-то под ключицами, горло сводит от подступающих всхлипываний. Я иду к мужу на работу, быстрее и быстрее перебираю ногами, будь неладен нечищенный тротуар с коварными островками льда, будьте неладны бесконечно отсчитывающие секунды светофоры, будь неладна консьержка на проходной. Вот мой пропуск, давайте скорее, пожалуйста.
Я не хочу разрыдаться на улице. Только не на улице, не под серым всклокоченным небом, которое видело слишком много. Слишком много походов в аптеку за тестами и гормонами, слишком много ранних подъемов к врачу и белых бинтов, зажатых в сгиб локтя. Слишком много судорожных телодвижений, бессмысленных, бесконечных, безнадежных.
Я поднимаюсь на второй этаж и сажусь на лестнице. На этот раз месячных не было целых десять дней. Десяти дней было достаточно, чтобы мне начало казаться, что у меня что-то потягивает внизу. Что от чего-то мутит по утрам.
Муж выходит, и мы молча сидим рядом.
Мне 5, а ему ровно 0. Врачи говорят: «У вас уйма времени впереди». А я вижу, что уйма времени уже утекла в песок. И неизвестно, сколько месяцев? Лет? Сколько попыток еще впереди.
***
Перед моими глазами фиолетовый мат для йоги. Чуть дальше плешивенький придомовой газон.
Май 020. Время замерло, и все прошлое перестало иметь значение. Идеальные детские, горячая йога, вступление в первый протокол ЭКО. Нет, «карантинного зачатия» не случилось. Просто я устала считать дни после задержки, да и задержек почти не бывает. Я здоровая молодая женщина. Только бездетная.
Иногда я смотрю видео-визитки из детских домов. «Это Маша, ей 12, она покладистая, скромная девочка», говорит елейный голос за кадром, и я морщусь от набора стереотипов об этаком викторианском ребенке. В любом случае, Маша мне не подходит, слишком взрослая, чтобы стать моей дочерью, ведь разница должна быть минимум 18 лет. Но есть и другие. Детей без родителей много, больше, чем я когда-либо смогу взять.
Я переворачиваюсь на спину и делаю полумостик. Бедра начинают гореть и чуть дрожат от напряжения. Надо мной голубое летнее небо. Необычно чистое, ни облачка.
Три с половиной года спустя, я поняла, что больше не хочу ребенка. Я просто хочу стать мамой.
***
В кабинете темно, только оранжевый свет лампы подсвечивает мою толстую папку на столе врача. И светится монохромный экран УЗИ.
Вся страна еще в процессе празднования Нового года. В клинике необычно пусто, и кажется, только мы сегодня пришли на прием.
Врач приглашает на кресло и вводит датчик. Молчит, осторожно крутит им туда-сюда и замирает, найдя удачный ракурс. И включает на аппарате звук.
Ту-дум, ту-дум, ту-дум, тихо, но уверенно стучит маленькое сердце. И я чувствую, как по щеке, под маску, бежит горячая слеза.
Толстая папка нашего первого протокола ЭКО закрывается и уходит в архив. В ней больше нет нужды, в следующий раз мы придем через две недели, открывать новую. Папку по ведению моей беременности.
За чертой
Надежда Ларионова
Боль скручивается под лопатками, выпускает языки-плети и шпарит по ребрам, по хребту. И от боли все тело наливается силой, такой могучей, что я не могу с ней совладать. Я мычу, я топчусь, я стучу пятками чтобы боль попала в кровь, побежала по венам, побежала вниз, в ноги, ноги-корни, вросшие в пол родильного зала. Я древняя жрица, выплясывающая землю, и я чувствую ее силу через перекрытия второго этажа.
Боль стегает спину и захлестывает живот, мой живот, где маленький яростный человек борется за право рождения. Я дышу глубоко и выдыхаю так гулко, что стекла моей палаты вибрируют. Целый мир теперь вибрирует вокруг меня, а я вокруг моего человека.
Лоно, сжатое, будто суровый отрицающий рот, рот, который привык говорить только «я, я, мне, мне, для меня». Я чувствую, как оно пульсирует, сопротивляется, не хочет учить новое вот он, человек мой, для него, для него открываешься, его приглашаешь наружу иди. Иди, мой человек, иди, туда, где уже ждут тебя. Где уже ищут тебя руки, судорожно жмущие все подряд поручни, простыню и другие руки.
Другие руки. Какие они? Теплые, теплые и дающие, теплые и всетерпящие, будто руки Бога. Бога, который ничем в родах «не сможет помочь», но будет рядом. И от этого «рядом» мне хочется в эти руки передать моего новорожденного человека, хочется, чтобы качали они его, когда я не смогу качать, чтобы были моими руками, если я не смогу быть.
Я иду в роды, как в смерть. Ведь я уже не вернусь из них собою. Сколько женщин закончились в них, всю себя отдав родовой крови, и ни одна не вернулась такой, как была. Ни одна не сохранила в них своего сердца.
Сердце мое, я чувствую, бьется теперь внизу, где стоит в родовых путях мой ребенок. Где мои себялюбивые жилы держат его.
Боль приходит и приходит, и я ложусь перед ней, обессиленная борьбой и говорю:
Приходи.
Приходи, чтобы научить меня, как ты учила меня неделями тренировочных схваток. Приходи, как приходят волны, ждут их скалы или не ждут. Приходи, потому что я сама позвала тебя девять месяцев назад, приходи, потому что моя судьба стать сегодня песком для строительства нового, и я стану им в борьбе или в принятии.
И мой выбор принять тебя, согласиться на тебя, ведь я уже была на другой стороне, когда женщина рожала другую женщину. Когда я была человеком, который больше не ждет приглашения, а просто идет напролом.
Я смотрю вперед и вижу только тьму. Ни экран с КТГ, ни родившееся солнце в прорехах жалюзи, ни руки руки любимые и руки в белых смотровых перчатках никто не может помочь мне. Никто не сможет осветить мой путь.
Но я боюсь. Как же сильно во мне желание бороться. Ведь всю жизнь я училась нужно бояться боли, нужно бежать от нее, новое страшно, старое лучше, понятнее. Я хочу и не хочу знать что за чертой. Но еще сильнее страха ожидание встречи. Ожидание встречи с моим человеком.
Он приходил ко мне во снах. Четыре года. Он смотрел на меня и говорил:
Я приду.
Он толкался ножками мне в ладонь и говорил:
Я с тобой.
Он растягивает меня изнутри, он вызывает волны боли одну за другой. И говорит:
Выпусти меня, я хочу увидеть мир.
Я смотрю в темноту, на бегущую над полом полоску подсветки, на блестящие ножки кювеза для новорожденных, на проходящие туда-сюда туфли акушерки и врача.
Я знаю, что они уже за чертой, как и сотни тысяч до них, сотни тысяч родивших и перешедших, боявшихся и принявших.
И я прошу их, я прошу сотни тысяч, встать за моей спиной, помассировать мне поясницу, протереть мой лоб влажной ватой, встать рядом, как бесстрашная конница, и пойти со мной в мой бой.
И пусть мой бой страшен, пусть он рвет мое лоно, я уже не боюсь. Я жду эти волны, и пусть волны будут сильнее, я запрыгну на ту, что вздыбится выше всех.
И на гребне, на пике я чувствую, как подвернулась головка и в следующий миг я вижу его всего. Вот он, мой человек, синетелый и черноокий, розовеющий на глазах. Я смотрю на него, и он смотрит в ответ.
Я кормлю его первыми капельками молока из своей груди, моего долгожданного гостя.
И две пары рук, мужские и женские, обнимают его через кокон пеленок, и два голоса говорят:
Я приветствую тебя.
Молочная река
Надежда Ларионова
Молочная Фея сдавливает мою ареолу. Я дергаюсь, и она тотчас отпускает сосок. Мне больно. Больно даже от ее осторожных пальцев, не то что от десен голодного ребенка.
Соски привыкнут, ласково говорит Фея и накидывает на худенькие плечи пальто.
Обязательно.
Она сияет. Ведь ее миссия выполнена. Она наладила прикладывание. Поправила позы и научила как быстро дать грудь. Она машет на прощание и оставляет меня наедине. С ребенком. И ужасной болью.