Ребенок спит, и у меня есть время подойти к зеркалу. Грудь круглая, отечная, с красными натертышами сосков. Синие вены, как ветки, растущие из подмышек.
Ребенок кряхтит во сне, и грудь отзывается. Отзывается остро, до стона, до рези в глазах. Жар накрывает меня с головой, и я опускаюсь рядом с люлькой, отяжелевшая и размякшая от молочного прилива. Белые струйки бегут по животу, падают на штаны, на простынку. Блестит от капель деревянный пол. Ребенок спит, и я один на один со своим приливом.
Я беру грудь в ладони. Стольких слез мне стоило осматривать ее ежемесячно в страхе найти уплотнения. А когда, бывало, я находила их, сколько раз: «Нет, не сейчас, ещё поживём», я твердила себе в пути на очередное УЗИ.
Только бы не пропустить. Только бы не оказаться такой же беспечной, как мама.
Я ложилась на кушетку и морщилась от холодного датчика. И ждала вердикт, слизывая пот с верхней губы.
Отпускаю вас до следующего года, отражалось от стен затемненного кабинета.
Но целый год, невыносимо длинный, я не выдерживала. И сидела под дверью маммолога снова. И снова.
Я чувствую тепло, исходящее от сосков, гладкость натянутой кожи. И бороздки синих растяжек по бокам. Никогда в жизни моя грудь не была такой красивой. И никогда я не должна была проявлять столько внимания к ней.
Все женщины, которых я любила, не любили свою грудь. Я вспоминаю, как купаю бабушку, вожу губкой по шее и плечам, лью из душа на грудь белый пергамент, когда-то гордо вздымавшийся пятым размером. У бабушки нет сил что-то сказать, но я вижу, как она кривится, стоит мне, поднимая ее из воды, задеть грудь.
А вот мне шестнадцать, я сижу в комнате старшей сестры и смотрю, как она крутится перед зеркалом. На ней черная мини, расшитый стразами корсет и три ряда ожерелий с черепами моя сорока наряжается в клуб. Я поднимаюсь с дивана, чтобы поправить шнуровку на корсете, и сестра смеётся:
Сильней тяни, все равно нет там ничего! Вот накоплю денег, сиськи накачаю и тогда буду ух!
Я смотрю на свои сиськи и вздыхаю. В шестнадцать лет я ещё не знаю, что сестра погибнет раньше, чем накопит и накачает. А мне, чтобы стать «ух!», нужно будет родить.
Минуты текут, и я знаю, что близится неизбежное. Скоро грудь станет больше его головы, а потом и моей, и наверное, если чуть подождать, больше земного шара. Ребенок проснется, или я его разбужу. Как бы то ни было пора кормить.
Я вспоминаю маму в онкоцентре. Исхудавшую, обессиленную, я везу ее к лифту на инвалидном кресле. Мама здоровается с молодым врачом и расправляет плечи. «Грудь вперед, попу назад», слышу я ее голос. Быть на высоте даже с четвертой степенью рака груди. Груди, откормившей двоих детей, исправленной пластикой, но так и не ставшей достойной прикосновений, даже для диагностики. Так и не ставшей достойной любви.
Ребенок кряхтит и распахивает удивлённые пятидневные глаза. Я беру его из люльки и пробую приложить.
Он открывает рот, широко, как на картинке, пробует взять сосок и выплевывает. Снова пробует и снова выплевывает. Я вожу соском под его носом. Щекочу верхнюю губу, но, кроме теплого влажного рта, не чувствую ничего.
Он опять не может захватить. Не может, не хочет я не знаю напряжение нарастает, плечи сводит. Ребенок крутит головой все отчаяннее, замирает и начинает орать.
Грудь гранитный шар с набережной Невы. Мне не сжать ее, не сложить «бутербродиком», как говорила Фея, я едва решаюсь ее коснуться, как чувствую боль. Ребенок кричит все отчаяннее, выгибается красным креветочным тельцем, кричит изо всех сил, растянув рот. Рот, такой маленький, беззубый, и такой жадный до еды, не рот, а клюв голодного птенца.
Он кричит в безвременье, ведь младенцы не ощущают время, как говорила Фея, для младенцев секунды длятся целую вечность. И значит, целую вечность я, его мать, нависаю над ним, со своей полной молока, но недоступной грудью. Недоступной или недостаточно хорошей? С недостаточно удобным соском, слишком гладкой от распирающего изнутри прилива.
Когда начинается новый прилив и из сосков капелью падает молоко, я пытаюсь накапать его в рот ребенку, вдруг хоть так он почувствует: мама здесь, мама рядом, мама хочет тебя накормить. И, видит Бог, мама старается. Молоко капает на клюквенные, дрожащие щеки, и ребенок щурится и заходится плачем. И я понимаю, что его лицо заливают соленые мои слезы.
Я опускаю руки. Ребенок вдруг затихает и поднимает на меня блестящие черные глаза. И смотрит прямо, не моргая. Как будто он все про меня знает и видит все. И все равно хочет смотреть. Я кладу ему ладонь под затылок, мягкий, в новорожденном пушку.
Птенчик мой, и тихонько прикладываю сосок к его губам.
И мой ребенок, мой мальчик, мой сын, открывает рот и начинает сосать. Перед глазами мушки от боли, ведь «соски привыкают», но я слушаю глотки и считаю до двадцати.
Я знаю, что на двадцатом счёте боль пройдет. Боль пройдет. И я стану сама молочная река, живая вода, питающая своего сына.
Плохая мама
Виктория Короткова
С этих слов всегда начинались мои мысли о предстоящем событии. Самообвинения будто формируются в момент зачатия, а потом ты несколько лет трешь эту надпись всевозможными чистящими средствами, и все равно бледный абрис остается в подкорке навсегда.
Какая же я мать, если ем все подряд. Булочки, бургеры и суши летят в ведро. Да, суши тоже нельзя. И сыры с плесенью. Гречка лучший друг на ближайшие полтора года. Я должна выбирать самое полезное для ребенка. Какая же я мать, если сделала глоток пива, а алкоголь категорически нельзя? Неважно, что от запаха перехватывало дыхание и тряслись руки, как хотелось почувствовать пузырики, лопающиеся на языке и щекочущие горло. А потом страх, что из-за этой минутной слабости с ребенком будет что-то не так. И этот крест со мной на всю жизнь.
Первый импринт характера ребенка закладывается во время беременности, говорила психолог на платных курсах подготовки к родам. А что делать, если год у меня не самый удачный? Теперь ребенку всю жизнь страдать от того, что она появилась именно в этот период? Как объяснить новому человечку, что я не просила, чтобы отец вспомнил меня спустя восемнадцать лет молчания, даже игнорирования моего существования. А теперь одной ногой в могиле, он закрывает свои земные дела и наконец нашел настроение для меня. Конечно, я в шоке! Я негодую. Плачу.
Он позвонил в мой тридцатый день рождения и заодно последний день на ненавистной работе в офисе да, я увольнялась, зная, что беременная.
Незнакомый номер.
Але.
С днем рождения, дочка, проговорил совершенно чужой голос.
Спасибо.
Может, мы как-нибудь встретимся. Я всегда об этом мечтал.
Может.
Хотелось крикнуть: Нет! Ты мне больше не нужен. Я собрала осколки детского сердца, встретила лучшего мужчину и создала собственную семью. Мне больше не нужен отец для поддержки или разговоров вырасти помогли друзья. А теперь у меня есть все, чего я боялась никогда не обрести. Вот она любовь, она существует. Мужья могут быть хорошими, заботливыми, сильными, рядом. И одного его мне хватит на всю жизнь.
Но не сказала. Он чужой нет смысла ему что-то объяснять, это займет слишком много времени, которого я ему больше не дам. Все. Успокоилась. Рука легла на еще не округлившийся живот. У тебя такого не будет, мы не допустим.
Как объяснить размножающимся клеточкам, что я постоянно злюсь не потому, что злая, а потому, что сама не понимаю происходящего. У меня и так всплеск гормонов, а тут все эти события навалились.
Отчим упал в обморок в пятницу. А в субботу мы должны были уезжать на выходные праздновать мой день рождения с друзьями. Круглая дата. Мама сказала не отменять, и мы отбыли. А когда вернулись, узнали, что у отчима рак легких четвертой степени. Спасения не будет. Надо начинать привыкать к неизбежному мы потеряем еще одного мужчину. Как потеряли сначала отца, потом дедушку, теперь отчима. Хотелось собрать вещи мужа и крикнуть: «Беги! Беги настолько далеко, насколько хватит сил, только чтобы тебя не задело проклятие этого дома».
Четыре месяца, сломанная шейка бедра, сделавшая стремительно слабеющего мужчину еще и лежачим, отдельная комната, из которой потом месяцами выветривался запах смерти, и он так и не узнал, что у нас будет ребенок. Помню мамин крик: «Он не дышит!», и я побежала дура беременная, зачем побежала?! смотреть, вздымается ли его грудь. Нет, не вздымалась, сколько я ни всматривалась и не внушала глазам, что вот же на миллиметр двинулось. До сих пор помню его статичную позу, бледную обнаженную грудь, исхудавшее тело и свисавшие с кровати ноги.
Приезжим службам на вопросы отвечала я мама распалась на атомы. Семнадцать лет совместной жизни только что оставили горький привкус, и она не справилась. Она полностью ушла в работу, приходила домой только поспать. Хлопоты по дому взгромоздились на мои плечи. Первые месяцы за младшей сестрой, которой еще не исполнилось одиннадцати, тоже пришлось присматривать. А ведь внутри рождалась сверхновая, которой требовались все силы моего организма.
Сначала мама на себе все тащила, теперь это приходится делать мне. Чудно. Преемственность поколений. Как объяснить ребенку, что не надо повторять за нами, потому что это неправильно, так нельзя. Но ребенок не понимает слов, он изучает поведение, и оно откладывается у него тем самым импринтом. Помню, говорила психологу на курсах, что вообще-то я молодец, на себе не тащу, распределила по всем и довольная. Но ведь контролирую, прошу, пинаю, а значит, тащу. Тогда не понимала, а теперь понимаю. Как это объяснить?
Я плохая мать. Я не хотела дочку. Модно читать знаки вселенной. И мне она сказала, что будет двойня. Мне с детства это внушали у кого-то в роду были близнецы, предрасположена. Потом какие-то фильмы, какие-то книги, друзья-двойняшки. Внутри поселилась уверенность, что так и будет, что это моя мечта. И что будут мальчики. Надо мальчиков. Потому что в доме много женщин: мама, сестра, я, бабушка. Хватит женщин, надо мужчин.
Первое УЗИ. Барабанная дробь.
Боже, какая радость, у вас девочка!
Что за стереотипы, злилась я, что все женщины хотят девочек, а мужчины мальчиков. Не сдержалась. Только захлопнув дверь консультации, разрыдалась, шла на ощупь, потому что слезы замутняли зрение. Ну вот, еще одна девочка. Еще одна несчастная женская душа. Как научить ее быть счастливой, если я сама этого не умею? Поэтому она должна была родиться третьей. Сначала близнецы-мальчики, а потом она. Они бы ее защищали. А теперь кто ее защитит? Кто проторит ей путь? Кто личным примером покажет, что можно и нужно быть смелой, с улыбкой и нетерпением идти в будущее?
Черт. Это же должна буду сделать я!
Ладно, девочка, так девочка. Но пусть она возьмет папины глаза, они красивые, серо-голубые, особенные. А то мои не пойми какие: не зеленые и не коричневые, а какие-то болотные. Еще и с пигментацией, в народе родимое пятно. «Бог шельму метит». Не надо это дочке пусть не берет. Боюсь, что во мне слишком много кривых генов не для счастливой жизни.