Нура уловила мое состояние. Она язвительно усмехнулась, потом рассмеялась.
Она смеялась, а меня все больше одолевал стыд, что я так ею околдован, что она безраздельно владеет моими мыслями. Меня взбесили ее спесь, глумление и насмешки.
Я вернулся на тропинку и, обернувшись, решительно бросил ей:
Спасибо, Нура! Спасибо за твой эгоизм и твою жестокость! Мне будет проще тебя разлюбить!
Ее смех тотчас оборвался.
На здоровье, Ноам!
Ты помогла мне возненавидеть тебя.
Возвращайся, когда передумаешь!
И пошла домой. Едва войдя, она что-то нежно проворковала Тибору, достаточно громко, так что я услышал ее голос. Этой мгновенной переменой она дала мне понять, что наш разговор не слишком взволновал ее, что она прекрасно обойдется без меня и, возможно, будет вполне счастлива.
* * *
Мина стала моим спасением. С ней все было просто, ее восхищала даже капля моего внимания к ней: небрежная ласка, поданная ей кружка воды, протянутая рука. Она неустанно радовалась фруктам, которые я ей приносил, а выдра или заяц, добытые мною на охоте, казались ей непревзойденным деликатесом. Оброненное мною слово было для нее событием, моя беглая улыбка вызывала у нее восторг, а если я усмехался, она хохотала как безумная. Видя ее отзывчивость, я исправно играл свою роль, а она отдавала мне сторицей.
К моему удивлению, мне было с ней хорошо в этом доме, который она обустроила за годы нашей жизни. Я с опозданием оценил ее талант домохозяйки. Она никогда не давала угаснуть углям нашего очага, не была похожа на тех вертихвосток, что пренебрегают своей семьей и бегают по чужим домам. Сплетенные ею круглые корзины позволяли с толком разместить нашу провизию, одежду и инструмент. Когда мы садились завтракать, она раскладывала на полу чистые цветные циновки. Стены она украсила охряным фризом геометрические фигуры, волны и рыбьи кости, имитируя роспись кувшинов и горшков Дандара. Благодаря ее стараниям наш дом дышал теплом и уютом, тогда как жители схожих домов, казалось, по-прежнему обитали в пещерах[8].
Мина совершала обряды радости. Ей нравилось быть, ее восхищало то, что у нее есть. В отличие от Нуры, она никогда не желала большего. У нее не было устремлений, она не старалась что-то усовершенствовать прежде я презирал в ней эти черты, теперь же они казались мне вершиной мудрости. Почему я видел пустоту, а не полноту? Зачем? Что я получал, кроме разочарования? Мина ценила не пустоту желания, а полноту удовольствия.
Я старался исполниться этой мудрости: ценить свое положение сына вождя; ценить свой долг подчинения отцу; ценить свою обязанность создателя семьи; ценить свою роль мужа Совсем недавно я недолюбливал свою жизнь, мне казалось, что все в ней ничтожно. Теперь же я принял те мелочи, из которых она состояла, и жизнь стала налаживаться. Жизнь моя оставалась прежней изменился мой взгляд на нее.
Встреч с Нурой я благоразумно избегал. Уклонялся я и от общения с Мамой, чтобы ее печаль не пошатнула мое хрупкое равновесие. С отцом держался так, будто у нас не было никакой размолвки. Ноам и Панноам будто условились о полной амнистии вернее, амнезии.
И я согласился взять на себя организацию свадебных торжеств.
Панноам желал умопомрачительного великолепия, роскоши и блеска, хотел затмить все прежние праздники, а нынешним заявить об изобилии и процветании нашей общины. То есть мы не ограничимся приглашением односельчан, а примем влиятельные кланы других озерных деревень. Мы рассчитывали по меньшей мере на четыре сотни человек сборище по тем временам неслыханное.
Мы расширили поляну, вырубив часть деревьев, стволы ошлифовали и превратили их в скамьи, а скамьи расставили по кругу. В середине устроим танцы. Вокруг разместим певцов. А по краям за сколоченными на скорую руку столами будут пировать гости. Я нанял на ярмарке бродячих музыкантов, троих дударей и четверых барабанщиков, а они присоветовали мне взять еще одного свирельщика, искусно извлекавшего из своих свирелей дивные погудки; я отыскал его и пригласил тоже. Все подробности цветы, гирлянды, наряды, угощения и напитки я обсуждал с Миной и ее советы пускал в дело. Несколько месяцев наши деревенские ремесленники по моим указаниям мастерили подарки.
Во время бракосочетания подарки будут вручаться не новобрачным, а гостям. Такой порядок был задан высоким положением новобрачных; качество и количество даров создавало или разрушало репутацию. Не было более дорогостоящего предприятия, чем свадьба, и большинство сельчан вовсе без нее обходились, спариваясь без церемоний, как звери.
И вот наступил день, к которому так тщательно готовились.
Едва забрезжил рассвет, поляна стала заполняться. Люди прибывали отовсюду целыми семьями, они были радостно возбуждены, хотя и робели. Ребятишки с флягами наперевес носились меж гостей. Черничное вино лилось рекой, гости пили без продыху, но наши сельчане не ударили в грязь лицом и наготовили питья вдоволь. Солнце поднималось, веселье нарастало. Тела и души разогревались. Гул голосов, взрывы смеха, поздравления, шутки, подначки, тумаки а то ли еще будет, и песни застольные, и хмельные хороводы. Голоса все громче, жесты все размашистей, объятия все жарче, кто-то уже затягивал песню. Щеки лоснились от пота. Нетерпение нарастало.
Когда солнце достигло зенита, грянули барабаны.
На вершине холма возник Панноам. Величественный и широкоплечий, в кожаном плаще, обшитом ракушками, в этом одеянии он казался выше, а его искусственная нога была скрыта. Его шумно приветствовали.
Но вот с другого холма нежно зазвучали свирели, и все мигом обернулись: там в сопровождении девушек появилась Нура. По толпе пронесся восхищенный шепот. Нура, одетая в полупрозрачное льняное присборенное платье, излучала красоту, силу и молодость. Она шла под музыку по тропинке, легкая и грациозная рядом с дородными девами своего кортежа. Ее движения напоминали танец. В волосы были вплетены белоснежные лилии, шея и руки обвиты гирляндами живых цветов. Ее изумрудные глаза, алые губы, точеные брови были слегка тронуты краской.
У Нуры был немыслимо лучезарный, чистый цвет лица, всем женщинам на зависть. Наши девушки и в жару, и в дождь, и в холод стирали белье, собирали ягоды, работали в поле, и кожа их за несколько лет грубела и темнела; лицо Нуры сохранило нежный младенческий тон; не знаю, каким чудом, но капризы погоды пощадили ее.
Новобрачные двинулись навстречу друг другу и встретились внизу, на полдороге. Он подал ей руку, и они направились к поляне. Там колдун, обряженный в мех и перья то ли волк, то ли филин, встретил их ритуальными заклинаниями.
Поначалу я следовал за кортежем, но на опушке остановился. Праздник шел своим чередом, я подготовил его безупречно и все предусмотрел а просчитался лишь в одном: мне вдруг сделалось невыносимо тошно.
Прислонившись к ореховому дереву, я едва устоял на ногах; пытался отдышаться, успокоить взбесившееся сердце и проглотить слюну, и все же меня вывернуло наизнанку.
Едва мой желудок освободился, я осознал всю горечь происходящего. До сих пор я был озабочен подобающим течением церемонии, но теперь она близилась к финалу, и этот финал меня ужасал: Нура стала женой Панноама!
Колдун протянул новобрачным две глиняные кружки Нура и Панноам разбили их, и это означало, что они порывают со своим прошлым. Потом колдун вручил им пеньковую веревку, которой они обвязали запястья, и это означало союз, который они заключают.
Я не смог сдержать слез и, отвернувшись, увидел за спиной Маму: она стояла прислонившись к дубу бледная, изможденная и опустошенная.
Нам незачем было говорить. Горе у нас было общее.
Мне хотелось отвлечь ее льстивыми заверениями; но Мама была непохожа сама на себя. Всегда милая и оживленная, она умела так выигрышно подать свою полноту и так горделиво носила украшения; теперь же она походила на собственную карикатуру: то была отяжелевшая, горестная и поблекшая матрона, утратившая вкус к жизни.
Она машинально протянула мне флягу:
Хочешь выпить?
По ее невнятной речи я понял, что она уже изрядно приняла на грудь.
Я взял флягу и воскликнул:
Конечно! Чего еще желать!
Нечего! икнув, подтвердила она.
Я сделал добрый глоток. Черничное вино согрело меня. Мне сразу полегчало. Она кивнула:
Пей на здоровье! У меня этого добра полно.
Она хохотнула, пробормотала что-то невнятное и заключила:
Все равно я первая жена вождя.
Я еще раз глотнул вина и указал на маячившую вдали фигуру отца:
Как по-твоему, Панноам ждет нас?
Как же! Нужны мы ему! Отсюда хорошо видно, верно? Ты же видишь старика, который взял молодую!
Ну да!
Правда, отсюда плохо видно, что он безногий калека.
Она выхватила у меня флягу и припала к ней.
Странная девчонка! Выйти за хромого старика Я в ее годы отказалась бы.
Я промолчал; по обычаю, Маму выдали замуж, не спрашивая ее мнения.
Она продолжала выплескивать обиду:
Я никогда не согласилась бы стать второй женой! Никогда! Делиться с кем-то! Да и теперь делиться не собираюсь. Говорю тебе как на духу, Ноам, можешь мне поверить: если твой отец начнет ко мне пристраиваться, чтобы переспать со мной, он получит от ворот поворот!
Я взглянул на потерпевшую поражение мать, представил себе великолепную Нуру и кивнул, хотя вообразить такую возможность было немыслимо. Она обрадовалась моему одобрению и буркнула:
Еще чего!
И тут же залилась слезами. Ее отяжелевшее лицо оживилось возмущением наивной и обиженной молодой девушки. Я крепко обнял ее. Она всхлипывала, бормоча:
И что вы все в ней нашли, в этой Нуре, а? Что вы в ней нашли?
Что я мог ей ответить? Я увильнул:
Конечно, женщина его жизни это ты, Мама! Это тебя Панноам любил долгие годы, это тебе он подарил столько детей. А Нура это каприз!
Она вцепилась мне в руку:
Ох уж этот случай! Этот случай! Лучше бы он погиб от рук Охотников! Я страдала бы, да, я оплакивала бы любимого мужа. Но он изменился, стал на себя непохож. Слабый старый калека! У него ни ноги, ни головы! Проклятый случай
Все внезапные перемены, произошедшие с отцом, Мама приписывала нападению Охотников, полагая, что, если бы отцу не потребовалась забота сиделки, он не заметил бы Нуры. Если бы он не ощутил своей ущербности из-за болей и хромоты, не потянулся бы к юной девушке. Может, Мама и была права. Или ей просто хотелось принизить роль своей соперницы?
Все он, целитель, проворчала Мама.
Что целитель?
Он заколдовал твоего отца.
Он его спас, Мама!
Она взорвалась, замахала руками:
Тибор ни спас его, ни вылечил! Он помешал ему испустить дух! Он превысил свои права. Целитель не идет против Природы, он ей служит. Природа назначила твоему отцу умереть от увечий. Нельзя противиться Природе!
Она кусала губы и бормотала:
Ох, умри он в тот день, я хранила бы о нем самые лучшие воспоминания! Оплакала бы его добрыми слезами, чистыми слезами, они текли бы рекой, как лучший залог моей любви к безупречному супругу. А вместо этого
Мать не закончила фразы, в ярости стукнув кулаками по дубовой коре.
Это все его происки, Тибора. Отрезал ему ногу, заточил у себя в доме, чтоб он снюхался с его дочерью, а пока она его выхаживала, поил приворотным зельем. Это все он, Ноам, все он!
Я по-прежнему не возражал, понимая, что Мама пытается исключить Нуру из этой истории, затушевать ее привлекательность. Церемония заканчивалась. Новобрачных осыпали лепестками цветов, и они медленно, величественно шли с радушными улыбками посреди всеобщего ликования.
Вскоре должны были начаться танцы и угощение. Потом чета уединится в свежевыстроенном доме за деревьями, у самой реки
Мама подняла на меня глаза:
Как чувствует себя Мина?
Хорошо.
У нее на этот раз получится?
Надеюсь.
Я помолилась за нее Духам.
Спасибо.
Я понимаю твои чувства, сын. Знаю, что Тибор вертел тобой как хотел, сначала привязал к своей дочери тебя, но потом переиграл и подсунул ее вместо будущего вождя нынешнему. Злое дело сделано. Ревность отравляет твое сердце, как и мое, но я восхищаюсь тем, что ты борешься! Ты уважаешь свои обязательства, свою супругу и даже своего отца. Но пообещай мне одну вещь.
Какую?
Не надо уважать свою мачеху.
И она расхохоталась. Я тоже. Мы обнялись. Она фыркнула мне в плечо, потом подтолкнула меня к толпе.
Займись Миной. Когда она тебе надоест, приходи ко мне. У меня дома не один кувшин вина Напьемся до беспамятства.
И она пошла, напевая и чуть покачиваясь, ведь гордость не позволяла ей упасть.
Отыскав глазами Мину, я спустился на поляну, незаметно подкрался к ней сзади и обнял.
Самая чудесная свадьба, лучше я не видывала, прошептала она, прижимаясь ко мне.
Музыканты заиграли веселую мелодию, и гости вышли на середину поляны. Одни неуклюже и грузно топтались, другие выписывали забавные кренделя; некоторые, давно мне знакомые сельчане проявляли неожиданную ловкость и удаль.
Другие раскачивались не сходя с места, в ожидании, когда волна общего веселья накроет их и придаст смелости пуститься в пляс. Музыканты играли без передышки, чтобы веселье не угасало.
Мина умоляюще на меня взглянула и попросила потанцевать с ней. Я с тревогой указал ей на живот:
Тебе не вредно?
Очень хочется.
Мы присоединились к толпе. Непривычный к таким занятиям, я старался приноровить свои движения к звукам барабанов, но все невпопад: ритм никак не овладевал мной, я ни кожей не чувствовал его, ни сердцем, он оставался снаружи. А Мина вся отдалась музыке. Удивительное дело! Несмотря на свой округлившийся животик, она двигалась легко и радостно. Заметив мое искреннее восхищение, она удвоила свой пыл.
Утомившись, она схватила меня за руку:
Вернемся домой.
Я помог ей выбраться из толпы, взял под руку, и мы пошли к дому. Она вздохнула:
Я сделала глупость.
Что такое?
Я растрясла нашего малыша.
Ему это понравилось. Наш малыш узнал, что его мама прекрасно танцует.
Мина покраснела и успокоилась. Едва мы вошли в дом, она в изнеможении рухнула на циновку:
Мм засыпаю.
Я с тобой.
Нет, ты возвращайся туда, а потом мне все расскажешь.
Я кивнул, двинулся к поляне, но, едва выйдя из поля зрения Мины, свернул в другую сторону.
Мама была у себя она лежала в одиночестве изрядно пьяная. Смеркалось, и я почти не различал очертаний ее тела. Она молча предложила мне улечься рядом с ней и протянула чашку вина. Я залпом ее осушил.
От далеких звуков музыки остался лишь тонкий лихорадочный пульс, он больше не задевал нас.
Пристроившись рядом с Мамой, я шепнул:
Спокойной ночи.
В ответ она что-то промямлила, дыхание ее, смешиваясь с приглушенными напевами и раскатами смеха, становилось все спокойней, и наконец вся комната наполнилась ровным посапыванием.
Ночью я проснулся. Во рту было гадко, язык присох к нёбу. Мама погрузилась в оцепенение, ограждавшее ее от тоскливой действительности.
Я кое-как выбрался наружу; ноги затекли и еле двигались, и я с трудом доплелся до дому. Мина в полусне услышала мои шаги.
Ты танцевал?
Совсем немного. Все тело ломит.
Ты гордишься?
Чем?
Этим праздником, ведь это ты его устроил.
Я болезненно поморщился, и она решила, что из скромности. Она приподнялась и схватила меня за руку:
Прошу тебя, давай пройдемся.
Ночь была ясной и свежей, дул легкий ветерок. Темные холмы напоминали больших псов, задремавших на берегу Озера. Мы сошли с тропинки и укрылись от праздничного гула под сенью деревьев, бродя меж сумрачных колонн их замшелых стволов. Мы ощущали шелковый шелест трав под ногами и живой запах растоптанной мяты. Потом нас потянуло на праздничный шум, и мы вышли на вершину горушки над поляной. Под ногами у нас кипело веселье: музыка, огни, взрывы смеха, пение и танцы являли другую ночь, оживленную, бурливую и разношерстную. Тут безраздельно царило упоение жизнью: потрескивало пламя жаровен, на которых готовилось мясо, парни устраивали поединки, другие глазели; кто-то суетливо топтался, а парочки начинали разбредаться.