Крот. А как же Толстой с его плугом?
Томский. О, Толстой и плуг это весьма поучительная картина! Я не буду смеяться над землепашествующим графом, поскольку насмешники над Толстым на фоне самого Толстого выглядят довольно убого, но разница между играющим в крестьянина барином и самим крестьянином настолько огромна, что Тот, кто пашет по два часа в день никогда не поймет, что же это такое реальная необходимость выжить. Тот, кто идет за плугом, но не думает о том, что, если не дай бог не уродится урожай, то он умрет с голоду тот занимается спортом, а не землепашеством. Ну а спорт занятие полезное, но необходимое уже для развития, а вовсе не для выживания. Повторюсь стоит только столкнуться с реальной необходимостью выживать, как становится понятно, что эта необходимость подчиняет себе всю жизнь человека. Отсюда же человек, если у него только есть возможность, бежит от необходимого труда. А утописты всячески расхваливают земледелие и прочие необходимые (для выживания) дела и при этом стараются максимально освободить человека от этого неблагодарного труда или сделать его максимально необременительным. Чрезвычайно логично! Как там у Чернышевского говорится:
«Группы, работающие на нивах, почти все поют; но какой работою они заняты? Ах, это они убирают хлеб. Как быстро идет у них работа! Но еще бы не идти ей быстро, и еще бы не петь им! Почти все делают за них машины, и жнут, и вяжут снопы, и отвозят их, люди почти только ходят, ездят, управляют машинами. И как они удобно устроили себе; день зноен, но им, конечно, ничего: над тою частью нивы, где они работают, раскинут огромный полог: как подвигается работа, подвигается и он, как они устроили себе прохладу! Еще бы им не быстро и не весело работать, еще бы им не петь! Этак и я стала бы жать!»12
И тут же дополняет:
«У них вечер, будничный, обыкновенный вечер, они каждый вечер так веселятся и танцуют; но когда же я видела такую энергию веселья? но как и не иметь их веселью энергии, неизвестной нам? Они поутру наработались. Кто не наработался вдоволь, тот не приготовил нерв, чтобы чувствовать полноту веселья».
Никакого противоречия в этих двух отрывках не замечаете?
Крот. Так сразу мне трудно сказать.
Томский. А вот мне сразу нетрудно. В первом отрывке Чернышевский говорит, что труд теперь вовсе и не труд, а во втором говорит «наработались». А чем же они там наработались, позвольте спросить? Это ведь была шутка, а не труд! Очень характерно для утопистов-коммунистов. Им все время приходится с одной стороны труд возвеличивать, а с другой всячески его изничтожать. И так будет всегда, пока в основе будет лежать общественно-необходимый труд, то есть труд, необходимый для выживания человека и вообще для удовлетворения его базовых потребностей; упрощенно говоря, потребностей материальных. Этот труд можно и нужно уважать, но воспевать его нельзя; и уж тем более нельзя класть его в основание утопии. С точки зрения разума необходимый труд всегда будет оставаться в значительной степени неблагодарным. А далее возникает естественный вопрос: так может следует прямо освободить человека от необходимого труда? И не мучиться?
Крот. Не мучается трудом тот, кто возлагает его на плечи других.
Томский. О, из вас выйдет отличный коммунист!
Крот. Нет, но я просто стараюсь быть логичным.
Томский. И вы отчасти логичны. Но вот вы сейчас каким трудом заняты? Необходимым или творческим?
Крот. Необходимым его никак не назовешь. Творческий звучит слишком обязывающе. Но, по предполагающемуся вами смыслу скорее творческим.
Томский. Хорошо. И вы сами признались, что никаким земледелием с утра пораньше вы не занимаетесь?
Крот. Не занимаюсь.
Томский. Но кто-то занимается, верно?
Крот. Конечно.
Томский. Значит, вы возложили этот труд на плечи «кого-то», а сами сидите в студии и посвистываете?
Крот. Не думал, что вопрос можно поставить именно так.
Томский. Я всего лишь стараюсь быть логичным. Если сможете, поставьте его по-другому.
Крот. Я только хотел сказать, что я все равно выполняю определенную работу, и в этом смысле я вовсе от труда не освобожден. Освобождение от труда у меня ассоциируется в первую очередь с аристократическим ничегонеделанием.
11. Вторая подсказка от бомжа
Томский. Замечательно, вот мы добрались и до аристократии. Но, прежде чем мы сделаем следующий шаг, следует подвести предварительный итог. Я жадно глотал утопии, но реальность в этих утопиях казалась мне ничуть не более удовлетворительной, чем та реальность, которую я видел в реальности. Место, которого нет в реальности, одновременно оказывалось местом, в которое мне не очень хотелось попасть и в воображении. И, хотя сейчас я уже отчасти объяснил вам, почему меня не устраивала реальность предлагающихся утопий, но тогда мои мысли еще не были столь ясными. Тогда мое неприятие было еще во многом интуитивным. Не зная, что мне делать дальше, я решил еще раз посетить того самого бомжа, который
Крот. Только не бомж!
Томский. Именно бомж.
Крот. Ну признайтесь, что вы его выдумали!
Томский. Он реален так же, как и мы с вами.
Крот. Ладно, не буду спорить. Рассказывайте, что вы там придумали. Слушать сказки тоже бывает интересно.
Томский. Так слушайте. Поехал я опять на то место, где встретил бомжа в первый раз и, естественно, никого не нашел. Стал расспрашивать прохожих, но без толку. Стал присматриваться ко всем встречающимся бомжам тоже без успеха. Я даже попытался поговорить с некоторыми бомжами, понадеявшись, что каждый из них обладает разумением «тогдашнего», но это оказалось далеко не так. В общем, я думаю, нет смысла подробно останавливаться на моих поисках, которые длились несколько месяцев, скажу лишь, что в конце концов поиски эти увенчались успехом. К тому времени, однако, я уже тоже заразился скепсисом вроде вашего и думал не привиделся ли мне тот бомж? И даже когда я его встретил «во плоти», я уже сильно сомневался, что у нас получится хоть сколько-нибудь содержательный диалог. Однако его первыми словами были: «А, это вы. И как ваши успехи? Нашли свою утопию?» Я прямо чуть не упал от неожиданности. Сами подумайте можно в такое поверить?
Крот. Конечно, нельзя. Я и не верю. Да и никто не поверит.
Томский. И между тем всё было именно так. Оправившись от неожиданности, я вступил с бомжом в разговор, обрисовав ему трудности, с которыми столкнулся. Он внимательно меня выслушал, усмехнулся и сказал: «Ничего удивительного. Вы ищите идеальное, утопическое общество, а общество не может быть идеальным. Утопическое общество-идеал вообще скорее пугает, чем привлекает. Забудьте об Обществе. Тогда, может быть, что-нибудь и найдете». Да, так сказал Бомж, и насколько правильно сказал! Только тут я понял, что для меня было камнем преткновения. Я не видел идеального общества, потому что общество состоит из всех людей; но мне вовсе не хотелось устраивать судьбы всех. Вообще, категория народ принципиально для меня чужда. Народ живет по своим законам и пытаться как-то изменить эти законы может быть, это и благородная задача, и наверняка это может быть благородной задачей, но это была явно задача не моя. Например, когда я изучал коммунистические практики, то я видел, что мне любопытен момент, когда формируется партия, но действия партии по приходу к власти мне были абсолютно чужды. А почему? Да потому что партия представляла из себя своего рода воплощение утопической организации, союза увлеченных идеалистов, а государство, как всем известно, при попытках превратиться в нечто утопическое обычно моментально превращается в монстра-левиафана. И опять-таки почему? Да потому что народ можно тащить в идеал только принуждением, а идеал по принуждению всегда превращается в концлагерь. Чем менее идеально государство, чем более оно ограничено, подотчетно тем лучше для живущих в нем людей. Но я понял, что люди вообще (как объект управления) меня не интересовали. Пусть они живут, как живут. Пусть занимаются тем, чем занимаются, чем бы они там ни занимались.
Крот. В общем, тварей дрожащих побоку, нам по пути только с имеющими право.
Томский. Так и знал, что вы это скажете. А к чему там у нас стремятся эти «право имеющие»?
Крот. К власти над муравейником.
Томский. То есть над дрожащими тварями?
Крот. Точно.
Томский. Так разве я вам и не втолковываю, что именно эта модель мне и неинтересна? Именно что поиск утопии-государства приводит к тому, что приходится властвовать над дрожащей тварью. Более того, приходится превращать народ в дрожащую тварь дрожащую отчасти от страха, отчасти от энтузиазма. Нужно мне это? Нет, не нужно. Прежде чем помещать кого-то в утопию, я должен был ответить на вопрос: а что это за люди, которые мне интересны, что это за люди, которые могли бы жить в утопии?
Крот. Я догадываюсь, каков будет ответ.
Томский. И?
Крот. Это должны быть творческие люди.
Томский. Так нечестно, конечно, вы знаете, да и все сейчас знают. Но тем не менее это так. Творческие люди вот кто мне был всегда интересен. И даже если представить себе идеальный мир, мир, в котором решены все острые социальные проблемы, где нет эксплуатации ни природы, ни человека но даже если всего этого нет, один вопрос остается: «А чем нам заниматься-то в этом мире?» Земледелием? Нет, не хочу. Выделкой льна? Опять не хочу. Искусственное молоко производить? Опять мимо.
Крот. Искусственное молоко? А при чем тут искусственное молоко?
Томский. Вот почитаете «Летающего пролетария» Маяковского и поймете. Как бы то ни было, я видел, что каким бы идеальным ни было общество, до тех пор, пока в его основу не положено творчество, я не способен увидеть в нем ничего идеального. А творчество не может быть положено в основу Общества, творчество может быть положено в основу только какого-то со-общества.
12. Работа как необязательно-обязательный труд
Крот. А почему творчество не может быть положено в основу общественной жизни? В конце концов современное развитое общество уже давно отошло от чернорабочего базиса. Современный рабочий это не рабочий в старом смысле, а скорее высоко-квалифицированный работник, а всякая работа, требующая высокой квалификации, может быть названа творческой.
Томский. Ну, правильно. Были рабочие, а теперь работники умственного труда. В том, что вы говорите, не сказать, чтобы совсем не было смысла, и все-таки Ответьте мне на такой вопрос
Крот. Что-то я, похоже, чаще отвечаю на вопросы, чем задаю их.
Томский. Простите, если так. И все-таки: когда я у вас спросил творческим ли трудом вы заняты, вы сначала затруднились с ответом, а потом сказали: «Я всё равно выполняю определенную работу». Значит, вы на свою работу ходите именно как на работу?
Крот. В последнее время скорее как на работу. Раньше нет.
Томский. А какой смысл вы вкладываете в словосочетание «иду как на работу»?
Крот. Это значит, что я не очень хочу идти, но приходится.
Томский. Лучше и не скажешь. И как вы думаете, многие люди, вставая с утра, хотят идти туда, куда им приходится идти?
Крот. Думаю, меньшинство.
Томский. А большинство, соответственно, никуда идти не хочет, но предпочло бы дрыхнуть дальше?
Крот. Конечно.
Томский. Но ведь они, то есть большинство, не обязательно идут на завод, верно? А если и на завод, то не обязательно на конвейере стоят? И все равно они не хотят идти на работу. Но если они не пойдут, то жизнь попросту остановится, потому что все не могут делать то, что они хотят, и при этом дорасти до понимания того, что необходимо хотеть. Между двумя необходимостями необходимостью выжить и необходимостью заниматься творчеством возникает некая компромиссная деятельность, называемая работой. В зависимости от уровня квалификации работника и различных внешних обстоятельств, она может быть больше похожа то на выживание, то на творчество, но по сути она всегда срединна, и главный её признак отрыв от необходимости выживания при неспособности заняться творчеством. Человек получает возможность выбирать, но он бессилен выбрать должное и потому выбирает работу. Работа это необязательный труд, становящийся обязательным при неспособности творить. И именно общая работа, и общая именно как работа и сплавляет всякое развитое Общество воедино. Дайте каждому возможность не работать и Общество тут же развалится. В основе любого современного общества лежит понятие «работа», оно узурпирует понятие деятельности как таковой; пишете вы картины или грузите грузы вы работаете художником или грузчиком. Самый необязательный труд становится единственно-возможным трудом. Работа бог современного общества, бог дарующий и бог карающий; дарующий право на признаваемую респектабельной жизнь и карающий изгойством всякого осмелившегося усомниться во всеобщей рабочей вере. А ведь вся эта возвеличиваемая работа может быть более или менее выносимой, более или менее интеллектуальной, но она остается работой, то есть чем-то, что человек не стал бы делать, имей он такую возможность.
Крот. Сдается мне, что вы рассуждаете слишком по-русски, а у нас в России работа действительно в основном по-прежнему ассоциируется с чем-то принципиально подневольным. Думаю, на Западе это уже довольно давно не так. Как я слышал, в Дании понятие работы в первую очередь связано с самоуважением, и человек, имеющий полную возможность жить не работая, на пособие, тем не менее выбирает работу.
Томский. Это только еще четче подтверждает мой тезис о том, что в основании любого общества лежит понятие работы, хотя и действительно несколько размывает представление о ее подневольности. Я думаю, чуть дальше мы еще вернемся к датской ситуации и рассмотрим ее под другим углом. Пока же, повторюсь, я понял, что Общество мне неинтересно, а в основе пригрезившегося мне со-общества должно лежать творчество. Так я нашел свою утопию. Утопия как сообщество творческих людей.
Крот. Сообщество творческих людей. СТЛ!
Томский. Нет, никакое не СТЛ, а самое что ни на есть ГКП.
Крот. Хорошо, пусть будет ГКП. Итак, мы дошли наконец и до этого странного названия: Глобальная Культурная Поддержка. А до создания сообщества вы занимались бизнесом?
Томский. Да, занимался, и достаточно успешно.
Крот. Как-то, исходя из всего предыдущего разговора, ваше решение заняться бизнесом кажется странным. Почему вы выбрали бизнес-сферу?
13. Становление Томского
Томский. Да, видимо, рассказываемой мною истории требуется еще и предыстория. У меня, понимаете, было не совсем обыкновенное детство. Я рос гипер-активным мальчишкой, самым большим наказанием для которого была необходимость просидеть два часа сряду с книжкой в руке, а при этом семья-то у меня была самая что ни на есть культурная, что порождало немало конфликтов. Сиди, понимаешь, и читай всякую скукотень, когда во дворе затевается и то и это, и масса всего по-настоящему интересного. Ну невозможно ведь! Я и не высиживал и, к немалому огорчению родителей, всё время сбегал на улицу. Силком меня дома, однако, не держали говорю же, культурная у нас была семья, насилие не приветствовалось, к тому же подразумевалось, что в школе я всё-таки как-то да образовываюсь, что-то да читаю, но я читал ровно столько, чтобы не быть совсем уж двоечником, и не больше; при этом, не знаю, что я больше ненавидел то ли книги, то ли саму школу. Домашних заданий сроду не делал, а каникулам радовался так, как даже и школьники не радуются. Но однажды я что-то очень сильно набедокурил, как-то прямо гипер-набедокурил. Что я там сотворил, до сих пор не знаю, но терпение родителей лопнуло и меня посадили под самый настоящий домашний арест аж на целый месяц. Никакой улицы и это посреди летних каникул! Полная, так сказать, самоизоляция. Но мне-то ну никак дома не усидеть я ж не просто активный, а гипер-активный. Ну день, ну два вытерпеть можно да нет, и дня не вытерпеть, какие уж тут два! В общем, побесился я сколько мог, но, повторюсь, видно я что-то и вправду из ряда вон выкинул, потому что родители остались непреклонны в своем решении об изоляции меня от улицы. Что же было делать? Ходил я по своей комнате как свободолюбивый зверь по клетке, а по стенкам клетки полки стоят с ненавистными мне книгами. Волей-неволей, а взял я первую попавшуюся книгу в руки и стал читать. Всё как-то время проходит. Одну прочитал, две, три. Наверное, с неделю я читал механически, как гоголевский Петрушка: буквы складываются в слова, слова в предложения, предложения в абзацы, а абзацы в главы и ладно13. А потом что-то произошло. Я даже точно помню момент сдвига я тогда за «Властелина колец» взялся, хотя преимущественно полки были русской классикой заставлены, но вот и Толкиен как-то туда затесался. «Властелин» меня прежде всего своей толщиной привлек (аж 1000 страниц) я надеялся, что мне его дня на три хватит (а читал я, за неимением других занятий, не меньше чем по 300 страниц в день). Ну, читаю как обычно. Хоббиты там, эльфы всякие, кольцо. А потом вдруг что-то начало происходить, что-то странное и даже немного пугающее. Я вдруг увидел их. Хоббитов, то есть. И Гэндальфа увидел, и Арагорна, и всё, что с ними происходит. Буквы и предложения куда-то пропали вместо них я увидел то, о чем эти буквы и предложения рассказывают. Тогда я впервые в жизни пережил опыт настоящего чтения, когда ты перестаешь читать, но начинаешь проживать читаемое. Да, в первый раз такое со мной случилось, а первая любовь, как известно, не забывается, «Властелин» так и остался моей любимой книгой на всю жизнь. И прочитал я «Властелина» за сутки, вот как сел читать, так прямо от первой буквы до последней и прочитал. И почти тут же за новую книгу взялся, правда, родители меня силком от неё оттянули поешь, мол, хватит читать. Дожили от книги ребенка не оторвать! Оно бы и хорошо, да у меня все без меры выходило. Набросился я, в общем, на книги, как голодный волк набрасывается на тех, на кого он набрасывается, когда голоден. Всю классику запоем прочитал. Думаете, «Война и мир» меня испугала? И не надейтесь! За сутки я вряд ли управился, но за трое суток это максимум. В сутках ведь 24 часа, а спать гипер-активным мальчишкам вовсе даже и не обязательно. Так и месяц пролетел, и срок моего «ареста» вышел, я теперь мог законно выйти на улицу. И что вы думаете? Не хотелось мне на улицу! Читать мне хотелось, а на улицу не хотелось! Но, конечно, я все же на улицу выбрался друзья там, и всё такое. Помню, какое-то время мне было ужасно скучно вновь втягиваться в нашу обычную, действительную жизнь. Всё как-то не так было А как не так? Не так, как в книгах вот как! Но мое гипер-активное естество брало свое, а оно все же всегда требовало действия, так что постепенно я вновь забросил книги и зажил действительной жизнью, но и удивительного опыта чтения уже не забыл. С той поры я раздвоился. Стоило мне слишком погрузиться в одну из жизней, как я вспоминал о другой и менял сферу гипер-активности. Месяцами я просиживал за книгами, месяцами же пропадая на улице. И всё я не мог решить: где же настоящая жизнь? Что она настоящая и там, и там, но что «настоящее» она всё же в книгах это я понимаю только теперь. А тогда нет, не понимал. В сущности же именно тогда из меня и выковался человек действия, но такой человек действия, который не может жить без мира культуры. А еще позже я понял, как сгладить это противоречие надо поставить свою неугомонную натуру на службу Культуре. Да, я человек действия, я не творец, но, если я что-то и могу создать, то пусть это будет сообщество творцов.