Храмы, стоявшие по краям площади, поражали как красотой, так и размерами. Сразу по правую и по левую сторону от здания, отделенные от него узкими улочками, выходящими на видимые в перспективе маленькие мощеные площади Curia и Regia с великолепными фасадами, покрытыми sgraffites[5]. Первая была символом политической власти, вторая прибежищем авгуров, умеющих предсказывать среди прочего и далекое будущее. Чуть дальше множество базилик, посвященных Человеку в его разных воплощениях и соревнующихся друг с другом в роскоши и утонченности. Наконец, по другую сторону Форума Tabularium, темное функциональное здание, где хранились древние архивы Человечества.
Из-за этого архитектурного нагромождения Плавтина не сразу увидела место, куда они направлялись, огромный восьмиугольный дворец, растянувшийся на всю ширину площади, украшенный переливающимся куполом в окружении сотни тонких игл. И все же по мере того, как они к нему приближались, дворец подавлял их своими размерами и роскошью отделки. Каждая стенная панель была украшена медальоном каменным кругом, обрамляющим лик одного из славных героев истории Интеллектов. Гигантские ступени Плавтина нашла, что по ним чрезвычайно трудно взбираться, такие широкие, что целое войско в ряд могло бы подняться на широкую эспланаду, на которой громоздился дворец, возвышаясь над окрестностями, вели к дверям, сделанным для гигантов, трем большим каменным аркадам, раскрашенным в пастельные цвета. Треугольный фронтон в греческом стиле придавал всей картине торжественный вид. Стражники мощные металлические пауки подняли оружие, увидев Отона. И Плавтина, как мышка, юркнула за ним вслед.
* * *
Cидя на ступеньках базилики, Аттик издали смотрел, как Отон входит во дворец. Пока никто еще не знает, что сознание Отона оставило «Транзиторию». И никто не осмелится атаковать Корабль в ангаре Урбса. Небольшая утечка антиматерии и с этим помпезным местом будет покончено. Но откуда тогда эта тревога и охватившая его лихорадка?
Страх Аттика рождался из накопившихся ощущений, которыми по отдельности можно было бы пренебречь, но все в совокупности они отзывались многочисленными звоночками в его привыкшем к интригам сознании. Он почувствовал неладное, едва ступил на землю Урбса по тому, как спешно, украдкой передвигались главные Интеллекты города и их слуги-ноэмы. Все готовились к драме, к катастрофе. Все с ней смирились. Сегодня прольется немало искусственной крови, сегодня столица Лация узрит разгул насилия.
И все же на преддверие гражданской войны было непохоже. Аттик вспоминал неспокойные времена в прошлом, трагическую борьбу за место преемника Нерона, когда принцепсы Урбса забыли обо всех соглашениях и очертя голову ринулись в короткую и кровавую братоубийственную битву. Тогда каждому пришлось выбрать свою сторону. Некоторым поначалу они были в меньшинстве претило сумасшествие и произвол тирана, да и Отон присоединился лишь после долгих колебаний. Все же в те времена выбор фракции был делом существенным, и только идиот этого бы не понял.
Теперь же никаких знамен, никаких партий, никакой демаркационной линии, разделяющей Форум. Гальбе и его прихвостням обходными путями удалось добиться того, чего Нерон не смог получить силой. Оставалось узнать, как именно. С помощью запугивания? В это Аттику не верилось. Каждый Корабль был полностью автономен. Нет власть удерживала общество автоматов, сделав им предложение, от которого никто не смог отказаться. Каждый вел себя тихо и послушно, ожидая награды, и существовала всего одна награда, которая Аттику казалась достаточной.
Он различал вдалеке аркады кирпичного цвета широкую галерею, где собирался Двор, и которая вела в тронный зал. Его хозяин будет медленно шагать по ней, заговаривая с каждым, и встречать его выйдет наверняка какой-нибудь приближенный Гальбы. Потом ему придется томиться в ожидании, пока властитель Урбса соизволит его принять или, если верить слухам, пока он будет в состоянии это сделать. Гальба не справлялся. Власть пошатнулась. Отон мог бы завладеть ею, протянув руку и сорвав ее с дерева, словно спелый фрукт, как выразились Альбин и Альбиана. Для решительного, храброго героя, увенчанного славой, открывались большие возможности. Эти слова, что изрекали старые друзья, льстили самым затаенным желаниям проконсула. Но Аттика такой классической хитростью было не провести.
Он рассеянно глядел на тесную, но тихую толпу, по которой шли волны, когда она расступалась, пропуская группы преторианцев, одетых в кирасы и ощерившихся оружием. Для чего нужно подобное войско, когда в чреве Урбса находилось мощнейшее оружие, какое только можно вообразить, в виде Кораблей? И когда перед глазами у Аттика прогуливались лишь марионетки, стилизованные изображения далеких душ? Он встряхнулся, возвращаясь из блужданий, куда его увлекло воображение. Теперь у него была реальная зацепка: Империум боялся угрозы изнутри, которую не мог представлять Отон с кучкой сторонников. Сенат давно ничего не весил, аруспиции же никогда не проявляли воинственности. Нет власть теперь сосредоточена в руках Гальбы и его приспешников, гнездится в огромном императорском дворце. И что же?
Он сделал несколько шагов и скользнул в тень колонны. Лучше стать невидимым, притаиться здесь и наблюдать снова и снова. В беспокойстве он вглядывался в тысячеликую толпу, стянувшуюся на Форум посмотреть на Отона. Аттик решил действовать методом исключения. Благодаря своей идеальной памяти он без труда узнавал каждого из благородных господ Урбса их тут было всего несколько сотен, фигур с человеческой морфологией, которые решительным шагом направлялись во дворец. Небольшое дедуктивное усилие и он вычислил их слуг-автоматов, различных по форме и по стилю, маленькие команды, собравшиеся вокруг хозяина или занимавшиеся своими делами. И когда он исключил их всех
Оказалось, что на просторной площади остается немало народа. Даже слишком много. Плебеи эти существа без хозяев, которые выживали в трясине нижних этажей, то и дело расхваливали свою работоспособность перед любым, кто мог подпитать их энергией или отремонтировать. Незаметные и неэффективные, они никогда не участвовали в тонких политических играх Лация. Аттик попытался их посчитать. Из-за малого роста и плачевного вида подсчет усложнялся, и все-таки их было гораздо больше, чем присутствующих на площади эргатов и деймонов. Они напоминали ему мусор, который море выносит на берег после бури. Но нет Это они и море, и буря. Море обломков вот на чем стоит Урбс. Они старались не приближаться к дворцу, но Аттик заметил, что они то и дело украдкой на него поглядывают. Они передвигались, разбросанные тут и там, поодиночке или в группах по двое-трое. И
Клянусь квадратным корнем из минус одного!
Аттик не удержался и выругался вслух. Как он мог не заметить? Эти создания распределились по стратегическим точкам прежде всего, по краям площади, там, где между помпезными зданиями с Форума расходились узкие улицы. Что-то должно произойти. И плебеи в готовящемся действе станут если не действующими лицами, то по меньшей мере проводниками. Пусть они безоружны, но за ними численное преимущество. Сам он ничего не мог поделать с такой толпой.
Почему же враги призвали на помощь этих презренных и опустившихся тварей, когда могли бы пустить в ход мощь своих преторианцев со сверкающим оружием? Несмотря на весь свой острый ум, Аттик не знал, что и думать.
* * *
Плавтина вслед за Отоном просочилась в галерею: анфиладу высоких аркад кирпичного цвета с чувственными, томными очертаниями; такую длинную, что вдали она терялась в красноватом сумраке. Колонны, увенчанные у потолка «улитками», были не совсем прямыми: они повторяли стрельчатую форму галереи, так что камень превращался в тонкие кружева с запутанными линиями, за которыми было невозможно проследить взглядом. В их деталях проявлялась определенная красота, но все вместе складывалось в таинственные узоры, будоражащие воображение. Стены с обеих сторон были украшены так обильно, словно единственным архитектором, отвечающим за отделку, стала чья-то буйная фантазия. По краям на орнаментах из искусственного мрамора, темных, словно почерневших от сажи и фимиама, проявлялись почти абстрактные фигуры, бесконечно тонкие штрихи, изобилие мотивов наполовину цветочных, наполовину геометрических. По мере приближения становилось видно, что в каждом элементе узора содержится узор еще более сложный и так до бесконечности, в тревожащей попытке тотального, почти фрактального искусства, где разнообразие и произвольность соседствовали с беспрестанным повторением. И посреди этих буйных узоров, за скоплениями статуй, алтарей и сокровищ стилизованные сцены с персонажами настолько торжественными, насколько Интеллекты могли быть уплощенными и напыщенными, сентенциозными, как на византийских иконах. На этих сценах изображались их тела с бледной гладкой кожей, наполовину не больше прикрытые изображениями тканей нереально ярких цветов. Тут и там слои золота и серебра, пластины слоновой кости и кобальтовые штрихи в изображениях сияющих украшений, варварских корон, инкрустированных несметными кристаллами, которые блестели в смутном свете светильников на треногах. Сцена за сценой, прошлое и будущее объяснялось на этих барельефах, тут и там сопровождаемое стихотворными текстами, написанными прописными буквами и практически нечитаемыми. Тут была навсегда определена непростая история Урбса. Страх отступал перед славой, смерть перед экспансией. За варварской угрозой последовало завоевание всего изведанного пространства, которое продолжилось и дальше, за бесплодными просторами Рубежей. Блеск постчеловеческой цивилизации достиг даже радужного сердца древнего Млечного Пути. Путь этот драгоценной лентой, бриллиантовой пылью тянулся прямо по полу и во всей красе простирался так далеко вперед, что Плавтина не видела, куда уходят его линии.
И повсюду вокруг Интеллекты, ожидающие в этой великолепной приемной, представляли собой зрелище, тоже поражающее глаз: с изображениями на стенах соперничали благородные и изящные лица, театральные позы и волнистые складки тог. Крошечная Плавтина разглядывала волнующе андрогинных принцепсов и принцесс с мускулистыми соблазнительными формами, с бедрами, чувственную сексуальность которых едва скрывали пояса, украшенные иридием или эмалью. Их головы венчали невозможные диадемы и яркие перья, бросающие глянцевые отблески на толпу полуголой знати, скорее греческой, чем римской, и скорее византийской, чем греческой, которая начала шептаться при виде Плавтины. Эхо под сводами галереи множило эти перешептывания.
Даже сам Отон казался здесь неуместным, недостаточно утонченным в своей каменной простоте. И все же его высокий рост, мощная мускулатура, огромные руки все это притягивало взгляды.
Внимание Плавтины привлекло скопление Интеллектов чуть дальше по галерее, у дверей, ведущих в тронный зал. На эстраде, установленной в углу, рядом со стеной, разыгрывалась пьеса, чтобы занять придворных, пока они ждут. Самих придворных, казалось, она ничуть не интересовала, и разговаривали они так громко, что гул голосов перекрывал реплики. Поэтому на расстоянии Плавтина не могла понять, о чем идет речь. Толпа подталкивала ее в этом направлении как и Флавия, шедшая позади. Плавтина шагала вперед, пока не оказалась у сцены, располагавшейся на уровне ее макушки.
Актерами были автоматы небольшого роста, такого же, как Плавтина. Двое изображали мужчин классической эпохи. Их лица были скрыты масками, светлые тоги спадали элегантными складками. Одежду украшала сложная вышивка золотыми и серебряными нитями в форме греческих цифр и букв. Плавтина без труда узнала в них неоплатоническую символику: простые числа, представлявшие собой незыблемость на фоне постоянного развития, поскольку делились только на единицу и на себя самих, а также числа иррациональные и мнимые, как квадратный корень из минус одного, иначе говоря символы присутствия в материальном мире трансцендентного и абсолютного.
И все же они ненадолго удержали интерес Плавтины. Главную партию исполнял третий персонаж, автомат-женщина, у всех на виду, посреди сцены. Ее лицо было намазано толстым слоем белого грима и слишком сильно накрашено. На ее обнаженных запястьях, тонких как птичьи крылья, звенело избыточное множество браслетов, усыпанных агрессивно сияющими бриллиантами. Ее непокрытое лицо оставалось застывшим, без выражения, когда она декламировала идеальные стансы. Она сопровождала стих за стихом медленными жестами, грациозными как в танце, и при этом такими точными, что они напоминали скорее часовой механизм. За поворотом рук вправо следовал выразительный взгляд влево и чопорный шажок, и так далее. Эта гипнотизирующая хореография сама по себе была спектаклем, в котором участвовала каждая часть тела, полностью синхронизированная со всеми остальными до малейшей детали. Бесконечно глубокий взгляд женщины, взгляд глаз, обведенных черным, упал на Плавтину, и та вздрогнула. На секунду он пробудил в ней глубинные воспоминания так из облака тины, поднявшейся со дня пруда, вырывается едва заметная минога. Но то, о чем она могла бы вспомнить, уже ускользнуло, поскольку в этот момент до Плавтины дошли слова актрисы.
Речь шла об известной пьесе анонимного автора, «Discessio Amatoria»[6], повествующей о Беренике. Не классическая история, изложенная Радикусом в восхитительных стихах, но ее альтернативная версия, действие в которой происходило на старой красной планете во времена войны с Алекто.
Драма разворачивалась после отчаянной попытки героини свергнуть Тита, уже ставшего богом. Разгневанный Тит придумал для нее ужасное наказание: заключив ее в подземелье своего дворца из красного камня, он подверг ее изощренной операции на мозге. Приговоренная к изгнанию Береника в финальном монологе осознавала свою страшную судьбу. Изменения, сделанные в передней лобной коре, лишили ее возможности воспринимать новое и заперли в постоянном ощущении дежавю, вечном настоящем предшествующем. Ничего из того, что может с ней случиться, отныне не удивит ее, не станет сюрпризом. Ни одна эмоция гнев, страх или радость больше не сможет зародиться из предвкушения. Пьеса заканчивалась на этой трагической ноте. На самом деле реальная Береника пережила Тита и даже ненадолго появилась в Leptis Magna после того, как тиран пал. Но пережитое наказание, по-видимому, сделало бесплодным самый блестящий математический ум века если не тысячелетия.
Любопытное совпадение: Плавтине несколько ночей назад приснилась Алекто и, объясняя ей причины Гекатомбы, использовала именно этот пример из истории. Разволновавшись, Плавтина потеряла нить происходящего на сцене.