Не могу я этого сделать, сказал он и глубже зарылся головой в скрещенные руки. Не могу. Ни за что не сделаю.
Роберт, сказал я и потряс его за плечо.
Он поднял голову, улыбнулся и заморгал глазами.
Я сейчас говорил что-нибудь?
Говорили. Но я не расслышал.
Господи, какой дурацкий сон!
Это моя машинка усыпила вас?
Должно быть. Я прошлую ночь совсем не спал.
Почему?
Разговаривали, ответил он.
Я легко мог представить себе их разговор. У меня скверная привычка представлять себе своих друзей в спальне. Мы отправились в кафе «Наполитен» выпить аперитив и смотреть вечернее гулянье на бульварах.
Глава третья
Был теплый весенний вечер, и после того как Роберт ушел, я остался сидеть за столиком на террасе кафе «Наполитен» и в наступающей темноте смотрел на вспышки световых реклам, на красные и зеленые сигналы светофоров, на толпу гуляющих, на фиакры, цокающие вдоль края сплошного потока такси, и на «курочек», проходивших по одной и парами в поисках ужина. Я смотрел на хорошенькую женщину, которая прошла мимо моего столика, и смотрел, как она пошла дальше по улице, и потерял ее из виду, и стал смотреть на другую, а потом увидел, что первая возвращается. Она снова прошла мимо меня, и я поймал ее взгляд, а она подошла и села за мой столик. Подскочил официант.
Что ты будешь пить? спросил я.
Перно.
Маленьким девочкам вредно пить перно.
Сам маленький. Гарсон, рюмку перно.
И мне рюмку перно.
Ну как? спросила она. Хочешь время провести?
Да. А ты?
Там видно будет. В этом городе разве угадаешь?
Ты не любишь Парижа?
Нет.
Почему ты не едешь в другое место?
Нет другого места.
А чем тебе здесь плохо?
Да, чем?
Перно зеленоватый суррогат абсента. Если налить в него воды, оно делается беловатым, как молоко. Вкусом напоминает лакрицу и сначала подбадривает, но зато после раскисаешь. Мы пили с ней перно, и у нее был недовольный вид.
Ну, сказал я, может быть, ты угостишь меня ужином?
Она ухмыльнулась, и я понял, почему она упорно не хочет смеяться. С закрытым ртом она была очень недурна собой. Я заплатил за перно, и мы вышли на улицу. Я кликнул фиакр, и он подъехал к тротуару. Удобно усевшись в медлительном, мягко катящем фиакре, мы поехали по широкой, сияющей огнями и почти безлюдной авеню Оперы, мимо запертых дверей и освещенных витрин магазинов. Фиакр миновал редакцию «Нью-Йорк геральд», где все окно было заставлено часами.
Зачем столько часов? спросила она.
Они показывают время по всей Америке.
Не остри.
Мы свернули на улицу Пирамид, проехали по тесной рю де Риволи и через темные ворота въехали в Тюильри. Она прижалась ко мне, и я обнял ее. Она взглянула на меня, ища поцелуя. Она коснулась меня рукой, и я отодвинул ее руку:
Не надо.
Что с тобой? Болен?
Да.
Все больны. Я тоже больна.
Мы выехали из Тюильри на свет, пересекли Сену и свернули на улицу Святых отцов.
Зачем же ты пил перно, если ты болен?
А ты зачем?
Для меня это не имеет значения. Это не имеет значения для женщин.
Как тебя зовут?
Жоржет. А тебя?
Джейкоб.
Это фламандское имя.
И американское.
Ты, надеюсь, не фламандец?
Нет, американец.
Слава Богу, терпеть не могу фламандцев.
Мы подъезжали к ресторану. Я крикнул кучеру, чтобы он остановился. Мы вышли, и Жоржет ресторан не понравился.
Не очень-то шикарное место.
Нет, сказал я. Может быть, ты предпочитаешь поужинать у Фуайо? Села бы обратно в фиакр да поехала.
Я взял ее с собой потому, что у меня мелькнула смутная сентиментальная мысль, что приятно было бы поужинать с кем-нибудь вдвоем. Я давно уже не ужинал с «курочкой» и забыл, что это нестерпимо скучно. Мы вошли в ресторан и мимо конторки, за которой сидела мадам Лавинь, прошли в заднюю комнату. От еды Жоржет слегка повеселела.
Здесь не так плохо, сказала она. Не шикарно, но кормят хорошо.
Лучше, чем в Льеже.
В Брюсселе, ты хочешь сказать.
Мы выпили вторую бутылку вина, и Жоржет стала шутить. Она улыбнулась, показывая все свои испорченные зубы, и мы чокнулись.
Ты, в общем, славный малый, сказала она. Свинство, что ты болен. Мы бы поладили. А что с тобой такое?
Я был ранен на войне, сказал я.
Уж эта проклятая война!
Мы, вероятно, пустились бы в рассуждения о войне и решили бы, что она приводит к гибели цивилизации и что, может быть, лучше обойтись без нее. С меня было довольно. Как раз в эту минуту кто-то крикнул из первой комнаты:
Барнс! Эй, Барнс! Джейкоб Барнс!
Это мой приятель, объяснил я и вышел.
За длинным столом сидел Брэддокс с целой компанией: Кон, Фрэнсис Клайн, миссис Брэддокс и еще какие-то незнакомые мне люди.
Едем танцевать, да? спросил Брэддокс.
Куда танцевать?
В дансинг, конечно. Разве вы не знаете, что мы снова ввели танцы? вмешалась миссис Брэддокс.
Поедем с нами, Джейк. Мы все едем, сказала Фрэнсис с другого конца стола. Она сидела очень прямо и усиленно улыбалась.
Конечно, он поедет, сказал Брэддокс. Идите сюда, Барнс, и выпейте с нами кофе.
Хорошо.
И приведите свою даму, смеясь, сказала миссис Брэддокс. Она была уроженкой Канады и отличалась свойственной канадцам непринужденностью в обращении.
Спасибо, сейчас придем, сказал я. Я вернулся в заднюю комнату.
Кто такие твои приятели? спросила Жоржет.
Писатели и художники.
Их пропасть в этом районе.
Слишком много.
Слишком. Хотя кое-кто хорошо зарабатывает.
О да.
Мы кончили ужинать и допили вино.
Пойдем, сказал я. Кофе будем пить с ними.
Жоржет открыла сумочку и, смотрясь в зеркальце, провела несколько раз пуховкой по лицу, подкрасила губы и поправила шляпу.
Идем, сказала она.
Мы вошли в переполненную публикой комнату; Брэддокс и остальные мужчины за столом встали.
Позвольте представить вам мою невесту, мадемуазель Жоржет Леблан, сказал я.
Жоржет улыбнулась своей чарующей улыбкой, и мы все по очереди пожали руки.
Скажите, вы родственница певицы Жоржет Леблан? спросила миссис Брэддокс.
Не знаю такой, ответила Жоржет.
Но вас зовут так же, приветливо сказала миссис Брэддокс.
Нет, сказала Жоржет. Ничего подобного. Моя фамилия Хобэн.
Но ведь мистер Барнс представил вас как мадемуазель Жоржет Леблан. Разве нет? настаивала миссис Брэддокс, которая от возбуждения, что говорит по-французски, плохо понимала смысл своих слов.
Он дурак, сказала Жоржет.
Ах, значит, это шутка, сказала миссис Брэддокс.
Да, сказала Жоржет. Чтобы посмеяться.
Слышишь, Генри? крикнула миссис Брэддокс через весь стол своему мужу. Мистер Барнс представил свою невесту как мадемуазель Леблан, а на самом деле ее фамилия Хобэн.
Конечно, дорогая! Мадемуазель Хобэн, я давно с нею знаком.
Скажите, мадемуазель Хобэн, заговорила Фрэнсис Клайн, произнося французские слова очень быстро и, по-видимому, не испытывая, подобно миссис Брэддокс, ни особенной гордости, ни удивления от того, что у нее действительно получается по-французски, вы давно в Париже? Вам нравится здесь? Вы любите Париж, правда?
Кто это такая? Жоржет повернулась ко мне. Нужно мне с ней разговаривать?
Она повернулась к Фрэнсис, которая сидела улыбаясь, сложив руки, прямо держа голову на длинной шее и выпятив губы, готовая снова заговорить.
Нет, я не люблю Парижа. Здесь дорого и грязно.
Что вы? Я нахожу, что Париж необыкновенно чистый город. Один из самых чистых городов в Европе.
А по-моему, грязный.
Как странно! Может быть, вы недавно здесь живете?
Достаточно давно.
Но здесь очень славные люди. С этим нельзя не согласиться.
Жоржет повернулась ко мне:
Миленькие у тебя друзья.
Фрэнсис была слегка пьяна, и ей хотелось продолжать разговор, но подали кофе, и Лавинь принес ликеры, а после мы все вышли и отправились в дансинг, о котором говорили Брэддоксы.
Дансинг оказался «Bal Musette» около Пантеона. Пять вечеров в неделю здесь танцевали рабочие этого района, но один вечер в неделю помещение превращалось в дансинг. В понедельник вечером было закрыто. Когда мы приехали, в дансинге не было ни души, кроме полицейского, сидевшего у двери, жены хозяина за обитой цинком стойкой и самого хозяина. Как только мы вошли, сверху спустилась дочь хозяев. В комнате стояли столы и длинные скамейки, а в дальнем конце была площадка для танцев.
Жалко, что так поздно собираются, сказал Брэддокс.
Дочь хозяев подошла к нам и спросила, что нам подать. Хозяин взобрался на высокий табурет возле площадки и заиграл на аккордеоне. Вокруг щиколотки у него был шнурок с колокольчиками, и он, играя, отбивал ногой такт. Все пошли танцевать. Было жарко, и мы вернулись к столу потные.
О Господи! сказала Жоржет. Я вся мокрая.
Жарко.
Просто ужас!
Сними шляпу.
Пожалуй.
Жоржет пригласили танцевать, и я подошел к стойке. Было на самом деле очень жарко, и аккордеон приятно звучал в жарком вечернем воздухе. Я выпил кружку пива, стоя у самой двери, с улицы дул прохладный ветерок. По крутой улице спускались две машины. Оба такси остановились перед дансингом. Из машины вышли молодые люди кто в джемпере, кто просто без пиджака. В свете, падающем из дверей, я видел их руки и свежевымытые завитые волосы. Полицейский, стоящий возле двери, посмотрел на меня и улыбнулся. Они вошли. Когда они входили, гримасничая, жестикулируя, болтая, я увидел в ярком свете белые руки, завитые волосы, белые лица. С ними была Брет. Она была очень красива и совсем как в своей компании.
Один из молодых людей увидел Жоржет и сказал:
Вот это марка. Неподдельная шлюха. Желаю танцевать с ней. Летт, можешь полюбоваться мной.
Высокий брюнет, которого звали Леттом, сказал:
Образумься, умоляю тебя.
Завитой блондин ответил:
Не тревожься, счастье мое. И с ними была Брет.
Я очень злился. Почему-то они всегда злили меня. Я знал, что их считают забавными и что нужно быть снисходительным, но мне хотелось ударить кого-нибудь из них, все равно кого, лишь бы поколебать их жеманное нахальство. Вместо этого я вышел на улицу и выпил кружку пива в баре соседнего дансинга. Пиво оказалось плохое, и я запил его коньяком, который был еще хуже. Когда я вернулся в дансинг, на площадке толпились пары, и Жоржет танцевала с высоким блондином, который танцевал, вихляя бедрами, склонив голову набок и закатывая глаза. Как только танец кончился, ее снова пригласили. Они приняли ее в свою компанию. Я знал, что теперь они все будут танцевать с нею. У них всегда так.
Я сел за стол. За этим же столом сидел Кон. Фрэнсис танцевала. Миссис Брэддокс привела кого-то и познакомила его с нами, назвав Робертом Прентисом. Он оказался уроженцем Чикаго, жителем Нью-Йорка и подающим надежды писателем. Говорил он с легким английским акцентом. Я предложил ему выпить.
Благодарю вас, сказал он, я только что пил.
Выпейте еще.
Благодарю вас, выпью.
Мы поманили мадемуазель Лавинь и заказали по стакану коньяку с водой.
Вы, я слышал, из Канзас-Сити, сказал он.
Да.
Нравится вам в Париже?
Да.
Правда?
Я был немного пьян. Не совсем пьян, не по-настоящему, но достаточно, чтобы не церемониться.
Ради всего святого, сказал я, да. А вам?
Как вы очаровательно злитесь, сказал он. Хотел бы я обладать этой способностью.
Я встал и направился к танцующим. Миссис Брэддокс пошла за мной.
Не сердитесь на Роберта, сказала она, он же еще совсем ребенок.
Я вовсе не сержусь, сказал я. Просто я боялся, что меня стошнит.
Ваша невеста пользуется большим успехом. Миссис Брэддокс смотрела на Жоржет, которая кружилась в объятиях высокого брюнета по имени Летт.
Не правда ли? сказал я.
Безусловно, сказала миссис Брэддокс.
Подошел Кон.
Пойдемте, Джейк, сказал он, выпьем. Мы направились к стойке. Что с вами? У вас такой вид, словно вы чем-то расстроены.
Ничуть. Просто меня тошнит от всего этого.
К стойке подошла Брет:
Хэлло, друзья.
Хэлло, Брет, сказал я. Почему вы не пьяная?
Никогда больше не буду напиваться. Дайте человеку коньяку с содовой.
Она стояла у стойки, держа стакан в руке, и я видел, что Роберт Кон смотрит на нее. Так, вероятно, смотрел его соотечественник, когда увидел землю обетованную. Кон, разумеется, был много моложе. Но взгляд его выражал то же нетерпеливое, требовательное ожидание.
Брет в закрытом джемпере, суконной юбке, остриженная, как мальчик, была необыкновенно хороша. С этого все и началось. Округлостью линий она напоминала корпус гоночной яхты, и шерстяной джемпер не скрывал ни одного изгиба.
В каком вы блестящем обществе, Брет, сказал я.
Правда, они бесподобны? А вы, дорогой мой! Где вы ее подцепили?
В кафе «Наполитен».
И хорошо провели вечер?
Божественно, сказал я.
Брет засмеялась.
Это нехорошо с вашей стороны, Джейк. Просто пощечина всем нам. Подумайте, здесь Фрэнсис и Джо.
Это специально для Кона.
На безрыбье и рак рыба, сказала Брет. Она снова засмеялась.
Вы необыкновенно трезвы, сказал я.
Да. Удивительно, правда? А в такой компании, в какой я сегодня, можно бы пить без малейшего риска.
Заиграла музыка, и Роберт Кон сказал:
Разрешите пригласить вас, леди Брет?
Брет улыбнулась ему.
Я обещала этот танец Джейкобу. Она засмеялась. У вас ужасно старозаветное имя, Джейк.
А следующий? спросил Кон.
Мы сейчас уходим, сказала Брет. Мы условились быть на Монмартре.
Танцуя, я взглянул через плечо Брет и увидел, что Кон стоит у стойки и по-прежнему смотрит на нее.
Еще одна жертва, сказал я ей.
И не говорите. Бедный мальчик. Я сама только сейчас заметила.
Бросьте, сказал я. Вам же нравится набирать их.
Не говорите вздора.
Конечно, нравится.
Ну а если и так?
Ничего, сказал я.
Мы танцевали под аккордеон и банджо, на котором кто-то заиграл. Было жарко, но я чувствовал себя хорошо. Мы почти столкнулись с Жоржет, танцевавшей с очередным юнцом из той же компании.
Что это вам вздумалось привести ее?
Не знаю, просто так.
Романтика одолевает?
Нет, скука.
И сейчас?
Сейчас нет.
Выйдем отсюда. О ней здесь позаботятся.
Вы правда хотите?
Раз я предложила, значит, хочу.
Мы ушли с площадки, и я снял свое пальто, висевшее на вешалке, и надел его. Брет стояла у стойки. Кон что-то говорил ей. Я подошел к стойке и попросил конверт. Я достал из кармана пятидесятифранковую бумажку, вложил ее в конверт, запечатал и передал хозяйке.
Пожалуйста, если девушка, с которой я приехал, спросит про меня, дайте это ей, сказал я. Если она уйдет с кем-нибудь из молодых людей, сохраните это для меня.
Cest entendu, monsieur[1], сказала хозяйка. Вы уже уходите? Так рано?
Да, сказал я.
Мы пошли к дверям. Кон все еще что-то говорил Брет. Она попрощалась с ним и взяла меня под руку.
Спокойной ночи, Кон, сказал я.
Выйдя на улицу, мы стали искать глазами такси.
Пропали ваши пятьдесят франков, сказала Брет.
Не важно.
Ни одного такси.
Можно дойти до Пантеона и там взять.
Зайдем в соседний бар и пошлем за такси, а пока выпьем.
Даже улицу перейти не хотите.
Если можно обойтись без этого.
Мы зашли в ближайший бар, и я послал официанта за такси.
Ну вот, сказал я. Мы и ушли от них.
Мы стояли у высокой, обитой цинком стойки, молчали и смотрели друг на друга. Официант вернулся и сказал, что такси дожидается. Брет крепко сжала мне руку. Я дал официанту франк, и мы вышли.
Куда велеть ему ехать? спросил я.
Пусть едет куда хочет.
Я велел шоферу ехать в парк Монсури, вошел и захлопнул дверцу. Брет прижалась в угол, закрыв глаза. Я сел подле нее. Машина дернула и покатила.
Ох, милый, я такая несчастная! сказала Брет.
Глава четвертая
Машина поднялась в гору, пересекла освещенную площадь, потом еще поднялась, потом спустилась в темноту и мягко покатила по асфальту темной улицы позади церкви Сент-Этьен-дю-Мон, миновала деревья и стоянку автобусов на площади Контрэскарп, потом въехала на булыжную мостовую улицы Муфтар. По обеим сторонам улицы светились окна баров и витрины еще открытых лавок. Мы сидели врозь, а когда мы поехали по старой тряской улице, нас тесно прижало друг к другу. Брет сняла шляпу. Откинула голову. Я видел ее лицо в свете, падающем из витрин, потом стало темно, потом, когда мы выехали на авеню Де-Гобелен, я отчетливо увидел ее лицо. Мостовая была разворочена, и люди работали на трамвайных путях при свете ацетиленовых горелок. Белое лицо Брет и длинная линия ее шеи были ясно видны в ярком свете горелок. Когда опять стало темно, я поцеловал ее. Мои губы прижались к ее губам, а потом она отвернулась и забилась в угол, как можно дальше от меня. Голова ее была опущена.