Не трогай меня, сказала она. Пожалуйста, не трогай меня.
Что с тобой?
Я не могу.
Брет!
Не надо. Ты же знаешь. Я не могу вот и все. Милый, ну пойми же!
Ты не любишь меня?
Не люблю? Да я вся точно кисель, как только ты тронешь меня.
Неужели ничего нельзя сделать?
Теперь она сидела выпрямившись. Я обнял ее, и она прислонилась ко мне, и мы были совсем спокойны. Она смотрела мне в глаза так, как она умела смотреть, пока не начинало казаться, что это уже не ее глаза. Они смотрели и все еще смотрели, когда любые глаза на свете давно перестали бы смотреть. Она смотрела так, словно в мире не было ничего, на что она не посмела бы так смотреть, а на самом деле она очень многого в жизни боялась.
И ничего, ничего нельзя сделать, сказал я.
Не знаю, сказала она. Я не хочу еще раз так мучиться.
Лучше бы нам не встречаться.
Но я не могу не видеть тебя. Ведь не только в этом дело.
Нет, но сводится всегда к этому.
Это я виновата. Разве мы не платим за все, что делаем?
Все время она смотрела мне в глаза. Ее глаза бывали разной глубины, иногда они казались совсем плоскими. Сейчас в них можно было глядеть до самого дна.
Как подумаю, сколько все они от меня натерпелись. Теперь я расплачиваюсь за это.
Глупости, сказал я. Кроме того, принято считать, что то, что случилось со мной, очень смешно. Я никогда об этом не думаю.
Еще бы. Не сомневаюсь.
Ну, довольно об этом.
Я сама когда-то смеялась над этим. Она не смотрела на меня. Товарищ моего брата вернулся таким из Монса. Все приняли это как ужасно веселую шутку. Человек никогда ничего не знает, правда?
Правда, сказал я. Никто никогда ничего не знает.
Я более или менее покончил с этим вопросом. В свое время я, вероятно, рассмотрел его со всех возможных точек зрения, включая и ту, согласно которой известного рода изъяны или увечья служат поводом для веселья, между тем как в них нет ничего смешного для пострадавшего.
Это забавно, сказал я. Это очень забавно. И быть влюбленным тоже страшно забавно.
Ты думаешь? Глаза ее снова стали плоскими.
То есть не в том смысле забавно. Это до некоторой степени приятное чувство.
Нет, сказала она. По-моему, это сущий ад.
Хорошо быть вместе.
Нет. По-моему, ничего хорошего.
Разве ты не хочешь меня видеть?
Я не могу тебя не видеть.
Теперь мы сидели как чужие. Справа был парк Монсури. Ресторан, где есть пруд с живыми форелями и где можно сидеть и смотреть в парк, был закрыт и не освещен. Шофер обернулся.
Куда мы поедем? спросил я.
Брет отвела глаза.
Пусть едет в кафе «Селект».
Кафе «Селект», сказал я шоферу. Бульвар Монпарнас.
Мы поехали дальше, обогнув Бельфорского льва, который сторожит Монружскую трамвайную линию. Брет смотрела прямо перед собой. На бульваре Распай, когда показались огни Монпарнаса, Брет сказала:
У меня к тебе просьба. Только ты не рассердишься?
Не говори глупости.
Поцелуй меня еще раз, пока мы не приехали.
Когда такси остановилось, я вышел и расплатился. Брет вышла, на ходу надевая шляпу. Она оперлась на мою руку, когда сходила с подножки. Ее рука дрожала.
У меня очень неприличный вид? Она надвинула на глаза свою мужскую фетровую шляпу и вошла в кафе.
У стойки и за столиками сидела почти вся компания, которая была в дансинге.
Хэлло, друзья! сказала Брет. Выпить хочется.
Брет! Брет! Маленький грек-портретист, который называл себя герцогом и которого все звали Зизи, подбежал к ней. Что я вам скажу!
Хэлло, Зизи! сказала Брет.
Я познакомлю вас с моим другом, сказал Зизи.
Подошел толстый мужчина.
Граф Миппипопуло мой друг леди Эшли.
Здравствуйте, сказала Брет.
Ну как, миледи? Весело проводите время в Париже? спросил граф Миппипопуло, у которого на цепочке от часов болтался клык лося.
Ничего, ответила Брет.
Париж прекрасный город, сказал граф. Но вам, наверно, и в Лондоне достаточно весело?
Еще бы, сказала Брет. Потрясающе.
Брэддокс подозвал меня к своему столику.
Барнс, сказал он, выпейте с нами. С вашей дамой вышел ужасный скандал.
Из-за чего?
Дочь хозяина что-то сказала про нее. Получился форменный скандал. Но она молодчина. Предъявила желтый билет и потребовала, чтобы та показала свой. Ужасный скандал.
А чем кончилось?
Кто-то увел ее. Очень недурна. Совершенно изумительно владеет парижским арго. Садитесь, выпьем.
Нет, сказал я. Мне пора домой. Кона не видали?
Они с Фрэнсис уехали домой, вмешалась миссис Брэддокс.
Бедняга, у него такой удрученный вид, сказал Брэддокс.
Да, да, подтвердила миссис Брэддокс.
Мне пора домой, сказал я. Спокойной ночи.
Я попрощался с Брет у стойки. Граф заказывал шампанское.
Разрешите предложить вам стакан вина, сэр? сказал он.
Нет, премного благодарен. Мне пора идти.
Вы правда уходите? спросила Брет.
Да, сказал я. Очень голова болит.
Завтра увидимся?
Приходите в редакцию.
Вряд ли.
Ну так где же?
Где-нибудь, около пяти часов.
Тогда давайте на том берегу.
Ладно. Я в пять буду в «Крийоне».
Только не обманите, сказал я.
Не беспокойтесь, сказала Брет. Разве я вас когда-нибудь обманывала?
Что слышно о Майкле?
Сегодня было письмо.
Спокойной ночи, сэр, сказал граф.
Я вышел на улицу и зашагал в сторону бульвара Сен-Мишель, мимо столиков кафе «Ротонда», все еще переполненного, посмотрел на кафе «Купол» напротив, где столики занимали весь тротуар. Кто-то оттуда помахал мне рукой я не разглядел кто и пошел дальше. Мне хотелось домой. На бульваре Монпарнас было пусто. Ресторан Лавиня уже закрылся, а перед «Клозери-де-Лила» убирали столики. Я прошел мимо памятника Нею, стоявшего среди свежей листвы каштанов в свете дуговых фонарей. К цоколю был прислонен увядший темно-красный венок. Я остановился и прочел надпись на ленте: от бонапартистских групп и число, какое, не помню. Он был очень хорош, маршал Ней, в своих ботфортах, взмахивающий мечом среди свежей, зеленой листвы конских каштанов. Я жил как раз напротив, в самом начале бульвара Сен-Мишель.
В комнате консьержки горел свет, я постучал в дверь, и она дала мне мою почту. Я пожелал ей спокойной ночи и поднялся наверх. Было два письма и несколько газет. Я просмотрел их под газовой лампой в столовой. Письма были из Америки. Одно письмо оказалось банковским расчетом. Остаток равнялся 2432 долларам и 60 центам. Я достал свою чековую книжку: вычел сумму четырех чеков, выписанных после первого числа текущего месяца, и подсчитал, что остаток равнялся 1832 долларам и 60 центам. Эту сумму я записал на обороте письма. В другом конверте лежало извещение о бракосочетании. Мистер и миссис Алоизиус Кирби извещают о браке дочери их Кэтрин я не знал ни девицы, ни того, за кого она выходила. Они, вероятно, разослали извещения по всему городу. Смешное имя. Я был уверен, что, знай я кого-нибудь по имени Алоизиус, я не забыл бы его: хорошее католическое имя. На извещении был герб. Как Зизи греческий герцог. И граф. Граф смешной. У Брет тоже есть титул. Леди Эшли. Черт с ней, с Брет. Черт с вами, леди Эшли.
Я зажег лампу около кровати, потушил газ в столовой и распахнул широкие окна спальни. Кровать стояла далеко от окон, и я сидел при открытых окнах возле кровати и раздевался. Ночной поезд, развозивший овощи по рынкам, проехал по трамвайным рельсам. Поезда эти громыхали по ночам, когда не спалось. Раздеваясь, я смотрелся в зеркало платяного шкафа, стоявшего рядом с кроватью. Типично французская манера расставлять мебель. Удобно, пожалуй. И надо же из всех возможных способов быть раненым В самом деле смешно. Я надел пижаму и лег в постель. У меня было два спортивных журнала, и я снял с них бандероли. Один был оранжевый. Другой желтый. В обоих будут те же сообщения, потому, какой бы я ни прочел первым, мне не захочется читать другой. «Ле Ториль» лучше, и я начал с него. Я прочел его от доски до доски, вплоть до писем в редакцию и загадок-шуток. Я потушил лампу. Может быть, удастся заснуть.
Мысль моя заработала. Старая обида. Да, глупо было получить такое ранение, да еще во время бегства на таком липовом фронте, как итальянский. В итальянском госпитале мы хотели основать общество. По-итальянски название его звучало смешно. Интересно, что сталось с другими, с итальянцами. Это было в Милане, в Главном госпитале, в корпусе Понте. А рядом был корпус Зонде. Перед госпиталем стоял памятник Понте, а может быть, Зонде. Там меня навестил тот полковник. Смешно было. Тогда в первый раз стало смешно. Я был весь забинтован. Но ему сказали про меня. И тут-то он и произнес свою изумительную речь: «Вы иностранец, англичанин (все иностранцы назывались англичанами), отдали больше, чем жизнь». Какая речь! Хорошо бы написать ее светящимися буквами и повесить в редакции. Он и не думал шутить. Он, должно быть, представлял себя на моем месте. «Che mala fortuna! Che mala fortuna!»[2]
Я, в сущности, раньше никогда не задумывался над этим. И теперь старался относиться к этому легко и не причинять беспокойства окружающим. Вероятно, это никогда не помешало бы мне, если бы не встреча с Брет, когда меня отправили в Англию. Я думаю, ей просто захотелось невозможного. Люди всегда так. Черт с ними, с людьми. Католическая церковь замечательно умеет помочь в таких случаях. Совет хороший, что и говорить. Не думать об этом. Отличный совет. Попробуй как-нибудь последовать ему. Попробуй.
Я лежал без сна и думал, и мысль перескакивала с предмета на предмет. Потом я не мог больше отогнать мыслей об этом и начал думать о Брет, и все остальное исчезло. Я думал о Брет, и мысли мои уже не перескакивали с предмета на предмет, а словно поплыли по мягким волнам. И тут, неожиданно для самого себя, я заплакал. Потом, немного спустя, мне стало легче, я лежал в постели и прислушивался к тяжелым вагонам, проезжавшим мимо по улице, а потом я заснул.
Вдруг я проснулся. Снаружи доносился шум. Я прислушался, и мне показалось, что я слышу знакомый голос. Я надел халат и подошел к двери. Внизу раздавался голос консьержки. Она очень сердилась. Услышав свое имя, я окликнул ее.
Это вы, месье Барнс? крикнула консьержка.
Да, я.
Здесь какая-то женщина, она шумит на всю улицу. Что за безобразие, в такую пору! Говорит, что ей нужно вас видеть. Я сказала, что вы спите.
Потом я услышал голос Брет. Спросонья я был уверен, что это Жоржет. Не знаю почему. Она ведь не знала моего адреса.
Попросите ее наверх, пожалуйста.
Брет поднялась по лестнице. Я увидел, что она совсем пьяна.
Как глупо, сказала она. Ужасный скандал вышел. Но ты ведь не спал, правда?
Как ты думаешь, что я делал?
Не знаю. А который час?
Я посмотрел на стенные часы. Было половина пятого.
Понятия не имела, который час, сказала Брет. Можно человеку сесть? Не сердись, милый. Только что рассталась с графом. Он привез меня сюда.
Ну, как он? Я доставал коньяк, содовую и стаканы.
Одну каплю только, сказала Брет. Не спаивай меня. Граф? Ничего. Он свой.
Он правда граф?
Твое здоровье. Пожалуй, правда. Во всяком случае, достоин быть графом. Черт его дери, чего он только не знает о людях! И где он всего этого набрался? Держит сеть кондитерских в Америке.
Она отпила из своего стакана.
Кажется, он сказал «сеть». Что-то в этом роде. Сплетает их рассказал мне про них кое-что. Страшно интересно. Но он свой. Никаких сомнений. Это сразу видно.
Она отпила еще глоток.
А в общем, какое мне дело до него? Ты хоть не сердишься? Он, знаешь, очень помогает Зизи.
А Зизи что, настоящий герцог?
Очень может быть. Греческий, понимаешь? Художник он никудышный. Граф мне понравился.
Где ты была с ним?
О, повсюду. А сейчас он привез меня сюда. Предлагал мне десять тысяч долларов, если я поеду с ним в Биарриц. Сколько это на фунты?
Около двух тысяч.
Куча денег. Я сказала ему, что не могу. Он принял это очень мило. Сказала, что у меня слишком много знакомых в Биаррице.
Брет засмеялась.
Лениво ты меня догоняешь, сказала она.
Я до сих пор только пригубил свой коньяк с содовой. Я отпил большой глоток.
Вот это уже лучше, сказала Брет. Очень смешно. Он хотел, чтобы я поехала с ним в Канны. Говорю, у меня слишком много знакомых в Каннах. Монте-Карло. Говорю, у меня слишком много знакомых в Монте-Карло. И вообще повсюду. Это правда, между прочим. Так вот, я попросила привезти меня сюда.
Она смотрела на меня, поставив локоть на стол, подняв стакан.
Что ты на меня так смотришь? Я сказала ему, что влюблена в тебя. И это тоже правда. Что ты на меня так смотришь? Он принял это очень мило. Хочет завтра повезти нас ужинать. Поедешь?
Почему же нет?
Ну, мне пора идти.
Зачем?
Я только хотела повидать тебя. Ужасно глупая затея. Может быть, ты оденешься и сойдешь со мной вниз? Он ждет с машиной в двух шагах отсюда.
Граф?
Ну да. И шофер в ливрее. Хочет покатать меня. А потом позавтракать в Булонском лесу. Вино корзинами. Брал у Зелли. Дюжина бутылок мумма. Не соблазнишься?
Мне утром нужно работать, сказал я. И я слишком отстал от вас, вам будет скучно со мной.
Не будь идиотом.
Не могу.
Как хочешь. Передать ему привет?
Непременно. Самый нежный.
Спокойной ночи, милый.
Как трогательно.
А ну тебя.
Мы поцеловались на прощание, и Брет вздрогнула.
Я пойду, сказала она. Спокойной ночи, милый.
Зачем ты уходишь?
Так лучше.
На лестнице мы еще раз поцеловались, и когда я крикнул консьержке, чтобы она потянула шнур, она что-то проворчала за дверью. Я поднялся к себе и смотрел в открытое окно, как Брет подходит к большому лимузину, дожидавшемуся у края тротуара под дуговым фонарем. Она вошла, и машина тронулась. Я отвернулся от окна. На столе стояли пустой стакан и стакан, наполовину наполненный коньяком с содовой. Я вынес их оба на кухню и вылил коньяк в раковину. Я погасил газ в столовой, сбросил туфли, сидя на постели, и лег. Вот какая она, Брет, и о ней-то я плакал. Потом я вспомнил, как она только что шла по улице и как села в машину, и, конечно, спустя две минуты мне уже опять стало скверно. Ужасно легко быть бесчувственным днем; а вот ночью это совсем другое дело.
Глава пятая
Утром я спустился по бульвару Сен-Мишель до улицы Суфло и выпил кофе с бриошами. Утро выдалось чудесное. Конские каштаны Люксембургского сада были в цвету. Чувствовалась приятная утренняя свежесть перед жарким днем. Я прочел газеты за кофе и выкурил сигарету. Цветочницы приходили с рынка и раскладывали свой дневной запас товара. Студенты шли мимо, кто в юридический институт, кто в Сорбонну. По бульвару сновали трамваи и люди, спешащие на работу. Я сел в автобус и доехал до церкви Мадлен, стоя на задней площадке. От церкви Мадлен я прошел по бульвару Капуцинов до Оперы, а оттуда в свою редакцию. Я прошел мимо продавца прыгающих лягушек и продавца игрушечных боксеров. Я шагнул в сторону, чтобы не наступить на нитки, посредством которых его помощница приводила боксеров в движение. Она стояла отвернувшись, держа нитки в сложенных руках. Продавец уговаривал двух туристов купить игрушку. Еще три туриста остановились и смотрели. Я шел следом за человеком, который толкал перед собой каток, печатая влажными буквами слова CINZANO на тротуаре. По всей улице люди спешили на работу. Приятно было идти на работу. Я пересек авеню Оперы и свернул к своей редакции.
Поднявшись к себе, я прочел французские утренние газеты, покурил, а потом сел за машинку и усердно проработал все утро. В одиннадцать часов я взял такси и поехал на Кэ-дОрсей, вошел в министерство и просидел там с полчаса вместе с десятком корреспондентов, слушая, как представитель министерства иностранных дел, молодой дипломат в роговых очках, говорит и отвечает на вопросы. Председатель кабинета министров уехал в Лион, где он должен был выступить с речью, или, вернее, он уже находится на обратном пути. Несколько человек задавали вопросы, чтобы послушать самих себя, а кое-кто из представителей телеграфных агентств задавал вопросы, чтобы услышать ответы. Новостей не было. Из министерства я поехал в одном такси с Уолси и Крамом.