Слыхали, Дрозд бежали сегодня ночью!
Дрогнула гора, хвостом заерзала Ка-ак?!.. те?!., быть того не может!..
Он смотрит в ужасе. Он не говорит, а дышит, и глаза его скосились в сторону. Ни души кругом, никто не слушает.
Не распространяйте, Бо-же сохрани!.. шепчет-шелестит он, возя хвостом. Тут такое может А верно?.. Та-ак Ну, поехал
Шипит шага два и останавливается лицом на море. Шепчет:
А дозвольте вас спросить Как же теперь Ллойд-Жорж?..
То есть что вы хотите знать, Дрозд?
Гора молчит, раздумывает все к морю. Потом хвост ее медленно заворачивается с шипеньем, словно и он все думает, Дрозд приближается ко мне, и опять чуть слышно:
Так, вообще существует?!..
Он согнулся под тяжестью горы, вытягивает, как черепаха, бурое лицо, и смотрит вывороченными с натуги, кровяными глазами. Пытает ими.
Это на том свете, Дрозд. Все это было.
Значит по-мер?!
Жив. И с аппетитом кушает бифштекс и запивает портером.
Дрозд смотрит с ужасом.
По ртером?!..
Какой-то жуткий намек улавливает он в этом слове.
Да, портером. Знайте, Дрозд: каждый народ имеет своих радетелей. И они умеют так говорить и действовать, что, поговорив о человечестве и высоких цепях, в результате они приобретают для своих, лишнюю бочку портера! Вы понимаете?..
Тце-це-це-це пощелкивает языком Дрозд. Да-аааа
Он совсем валится на шиповник и упирает измученные глаза в мои. Шепчет в страхе:
А мы-то, дураки Да без нас немцы бы их еще в четырнадцатом сглотали!.. Вот так оберну-ул!..
Бифштекс и портер! А у нас Так-то, милый Дрозд!.. И ни-кому не нужны. И сами виноваты! Он испуган насмерть. Он вертит шеей.
А ведь как Европа какую куль-ту-ру сеяла! А?! И сам Ллойд-Жорж я читал усе его слова до слез! Ну, теперь все пропадет Герцен замечательно пишут: Россия пропадет все пропадет! И правильно говорит Прокофий от-кровенно! От кро-ви.
И он уходит, праведник на кладбище нашем.
Праведники В этой умирающей щели, у засыпающего моря, еще остались праведники. Я знаю их. Их немного. Их совсем мало. Они не поклонились соблазну, не тронули чужой нитки, и бьются в петле. Животворящий дух в них, и не поддаются они всесокрушающему камню. Гибнет дух? Нет жив. Гибнет, гибнет Я же так ясно вижу!
А там где нет миндальных садов, блистающего моря и этого смеющегося солнца, пирующего на кладбище? Там как?..
Я смотрю на север, за Чатырдаг синеющий Россия, яблочные сады, поля Если бы очутиться там, далеко-далеко от развалившихся городов, от деревень погибающих Все идти, идти Вот луга, росистые луга, к ночи. Какая свежесть! какою нежностью дышат дали! Обещают чего ни пожелаешь. Так бывало Теперь?.. Что это темными шапками по лугам? стога ли? Гнилые стога прорезанная сила. Сойти с дороги и провалиться Может быть, тихий сон навеют поля ночные, накаркают вороны на рассвете
На пустой дороге
Сентябрь отходит. Затихли ветры осеннего равноденствия жару сбили. В эту пору погода суха, мягка. Воздух прозрачен, тонок. И звонко все сухо-звонко. Выгоревшие скаты скользки и жарко блещут. Кузнечишки, сухая мелочь, вспыхивают по ним серыми брызгами. Сбитое ветром перекати-поле звонко треплется по кустам. Днем и ночью зудят цикады, заводят свои пружинки.
Кастель начинает золотиться. В долине, по ближним горкам, все больше рыжих и красных пятен в подсыхающих виноградниках, по грабу и дубняку. Я всякое утро примечаю, как пятна всползают выше, а серого камня больше выглядывает в лесах: сохнут леса, сквозят. Крепкой, душистой горечью потягивает от гор, горным вином осенним полынным камнем. Пьешь его на заре, и будто чуть-чуть покалывает шампанским. Вино веселое
А голая стена Куш-Каи все та же, все та же летопись: пишет по ней неведомая рука. Все вбирает в себя, все видит. Смотришь на ее камень ясный и думаешь о пустыне Кругом так тихо Но знаю я, что во всех этих камнях, по виноградникам, по лощинам, прижались, зажались в щели и затаились букашки-люди, живут не дышат. Ничего же не слышно! Ни выкрика, ни стона. Глядят на осень, а осень делает свое дело раздевает.
Я знаю знаю, как кругом тихо.
Был я недавно там бродил по пустой дороге, по берегу. Так, без цели, как вьется в ветре перекати-поле. Зевали былые дачи. Густо сыпали кипарисы шишки бери, не жалко. Пчелы звенели на дикой мяте, готовили зимние запасы маленькие незнайки! Пауки по взгорьям раскинули полотняные навесы, как от солнца, а сами дремлют по уголкам, будто поджидающие по прохладным лавкам заспанные торговцы. Я так все вижу, все мои чувства остры и тонки Я чувствую даже камни, могу говорить с пустой дорогой. Она мне рассказывает очень много Может быть, я скоро сольюсь со всеми и откроются мне пределы?..
Я долго стоял у Черных камней, где море пробило себе лазейки, сторожил, не увижу ли крабика между камнями. Не выползал крабик. Зачем мне крабик? Разве он мне что скажет? Это было очень давно, в сказках детства Тогда вещие щуки дарили счастье, камни на распутье указывали судьбу, и на могилках тростинки пели Это было очень давно, так давно, что никто не помнит
Я отдыхал на камне, полоскало мне ноги море. Старик-татарин цапался по откосу, с усилием выдирал какую-то сухую траву, зачем?
Селям алекюм!
А-а-лекюм! хрипнул старик, взмахивая рукой, словно хотел сказать: про-пал «алекюм», как все!
Я шел и шел, выглядывая какой-нибудь ухоженный татарский виноградник, тая в мешочке, под шишками, заплатанную рубаху. Не даст ли татарин-сторож хоть груш сушеных Не попадался ухоженный виноградник. Я забирался в ржавые заросли ажины. Не было на ажине ягод. Не было человека на дороге. А вот целых три человека! Дети
Их было трое две девочки и мальчик. Старшая, лет двенадцати, тревожно взглянула на меня обведенными синевой, усталыми, ввалившимися глазами, когда я присел рядом. Двое младших раскладывали на тряпке обглоданные бараньи кости, кусок овечьего сыра и татарский чурек, лепешку.
Мунька, убери! крикнула старшая, кинув на меня быстрый взгляд карим глазком, и сама по-хозяйски завернула тряпку.
Пир нежданный! Не скатерть ли «самобранка» эта тряпка? И не из сказки ли эти бараньи кости, и брынза, и чурек пышный на этой пустой дороге?..
Ешьте. Я не возьму, не бойтесь.
Они на меня косятся. Мальчуган, лет семи, смотрит ощипанным галчонком худой, ротастый. Они все подсушены сильно, но их лица приятно-детски! красивы даже. У старшей лицо серьезно, тонкие губы сжаты, выгнуты чуть в углах показывают характер. Но почему этот пир нежданный?! и зачем эти разноцветные ленточки?.. В черных волосах старшей и за ушами, и на плечах, и по груди, яркие ленточки! Она все время сама оглядывает себя: красиво! И даже на замызганной, в дырьях, ситцевой юбочке всюду нацеплены разноцветные ленточки! Почему ты такая, в лентах? Праздник, что ли?
Она плутовато усмехнулась:
А так татары нарядили Татары?! Я еще ничего не понимаю.
Да как накорми-ли нас! Всю ночь в кошаре кормили, и все рядили. А потом мы заснули. И вином поили, и барашку ели И еще и домой дали!
За что же они тебя вином поили? Татары вина не пьют.
А так поили и повела она плечиком и усмехнулась к морю. И сами пили. И опять приходить наказали. У них хорошо в кошаре, весело. Барашки, собаки Еще катык ели а они на своей зурне играли зурна называется.
Слово за слово она доверчиво рассказала мне свою сказку.
Мы из-под «Линдена», Глазковы фамилия. Знаете?! Так вы повыше живете? Так это у вас павлин Теперь знаю. А вы мне перышков дай-те! Нашего папашу арестовали, будто корову у Коряка зарезал. А это поглядела она на меня, решила что-то и сказала: Мы не знаем, кто у него Рябку зарезал. Мы с голоду калеем, Миша и Колюк убежали в горы вы никому не сказывайте! братья старшие. А то бы их Коряк заканителил. Камунист он. Отплотим ему как он папашу бил! Сказать татарам знакомым Он через перевал хо-дил Хорошо, Колюк покажет!.. сказала она с детской злостью, и у ней задрожали губы.
Мы Коряка убьем! камнем убьем!.. крикнул галчонок и погрозил кулачком. Сволочь!
У него сундуки ховали все булзуи мамаса сказет отозвалась меньшая.
Молчи, дура! крикнула старшая. Нос вот утри. Все зло от Коряка пошло. Стали мы голодать без папаши Вот мамаша и послала нас собрать шиповник или что попадется ажину там. Велела повыше в горы идти, а то тут все погорело. И буковые орешки-пьянки а такие, буковые. От них голова пьяная бывает, если много грызть, а то они жи-ирные, вку-усные! Пошли мы шли-шли нет ничего, все пересохло. И через лес прошли, на Яйлу вышли, у Куш-Каи Человечьи кости сколько видели
Три кости, вот такие! показал до плеча галчонок.
Темно уж стало, а через лес ворочаться опять Заблудились, и есть хочется, ноги не идут. С утра ничего не ели, ягоды только. Мунька реветь стала, не может идти. И Степушка ревет Что я с ними буду?! И вдруг собака на нас громадная овчарка! Как закричим! А тут татары, хлопцы чабаны! Я по-ихнему умею хорошо сказала Они и повели нас в кошару. Вежливые такие. Два хлопца. А у них костер, барашки ходят Стал он меня целовать только не безобразие какое, а понравилась я ему. Невестой меня называл, дурной! опять усмехнулась девочка и повела головкой. Мусмэ якши! Досыта накормили. Потом сбегал другой, вина принес и зурну и вот ленточек деревня близко ихняя. У старшины сыновья они, бо-гатые! Больше тысячи барашков было, а теперь мало Потом я спать стала, уморилась. Проснулась к утру, а они смеются, а на мне все ленточки эти!.. Как татарку убрали у них так невест убирают. Так они нас жалели! И с собой дали, несем мамаше. Велели и еще приходить. Хлопцы очень хорошие.
Она погладила ленточку на рваной юбке и усмехнулась.
Не как наши хулиганы. Пашка вон, под нами живет, пошла на кордон, хлебца просить тоже мамаша послала, а они с ней нехорошо сделали! Она уже теперь сами знаете нарушенная стала! Так все к ним и ходит. На год только меня старше. Била ее мать не ходи, дурнак будет а она воет-кричит, пойду и пойду! Вот страмота! С голоду подыхать?.. Теперь какая гладкая стала!.. А татары вежливые, если бы замуж взял пошла бы! бойко сказала она, развязано хлопая по земле ладошкой. Что ж, что чужая вера!?
Ну, вот и сказка. Смотрю на нее, сытую на Один день, радостную невесту Сказать не ходи в кошару?! Я не сказал, пошел. Я тоже ищу кошары татарина в винограднике, продаю заплатанную рубаху. Пустая дорога не пустая: писано по ней осколками человечьих жизней Вон какой-то еще осколок
Я узнаю подвал у дороги когда-то ездили за вином. В рыжем бурьяне заржавленная машина, пустая бочка липовая спускает обручи. Черная кошка-выдра зябко сидит на ней греет кости. Трещат цикады. Задремывает пустыня. Не совсем пустыня: на ржавом замке красные печати. Вино что его там осталось! идет кому-то
Сидит человек на краю дороги, под туями, накручивает подвертку. Мелкоглазый, в рыженькой бороденке, рваный. Прихлопывает по сухой хвое:
Сидайте, ваша милось! везде слободно
По скрипучему говорку и заиканью я узнаю Федора Лягуна, он живет по этой дороге, дальше, досматривает чье-то покинутое поместье.
Утихомирили всех господ, теперь слободно все утрудящии теперь могут, не возбраняется Он нашаривает мой мешок. Шишечко собираете
Хорошо! Для самовара Только вот чайкю теперь не каждый в силах А вот у господина Голубева пять фунтов отобрали! А какой был профессор сто сорок десятин у такого места!.. покосы какие, виноградники какие капиталы?!..
А что, жив профессор?
Лягун смеется. Рыжеватая бороденка смеется тоже, а крапины на изможденном и злом лице, веснухи, пояснели.
Жи-вет! До девяноста годов живет! Всех переживет, на этот счет настойный! Как первые наши приходили, севастопольские потрясли. Старухе его не в чем и в гроб лечь было. Босую клали. Ему не обидно, слепой вовсе. А кре-пкий! Пришли ваши, добровольные он опять за свое, книги сочинять! Про человека изучает, насчет кишков. Не видать ему, так он на машинке все стучал. Как ни идешь мимо чи-чи-чи чи-жить себе, шпарит по своей науке! А именье ему в свой черед деньгу кует. Ну, и вышла у меня с ним ошибка. Ка-ак матросики наши налетели, семинут ко мне потому я здешний пролетарий, законный «Товарищ Лягун, какого вы взгляду об профессоре? как нам с им? казнить его либо как?..» А время тогда было шатовое к какому берегу поплывешь? Сегодня они, завтра, глядишь, энти подойдут Теперь закрепились, а тогда Ну, я, ваша милость, прямо скажу: я человек прямой живем мы с женой, вроде как в пустыне, самой праведной жизнью Скажи я тогда одно-о слово шабаш! на мушку! У них разговор короткий. Прикрыл! Говорю я в ихних бумагах не занимаюсь, а, конечно, они по науке что-то в книгах пишут Беспорядку, я говорю, не замечаю, окроме как пять коров А сам я, товарищи, говорю, вовсе человек больной, в чихотке у меня чихотка трицать пятый год, и самая кровавая чихотка! Дозвольте мне, товарищи, одну коровку, черенькая комолая А в коровах я понимаю. Была у него Голанка, ноги у ней сзаду так, дугой Дали! Только я от ее телка принял стельная она была глядь! мать твою за ногу, энти наскочили! А уж я в городе сторожу, пронюхал ихний минносец у пристани вертится! К себе бежать! Сейчас корову за рога к нему. «Здравствуйте, его превосходительство! наши опять пришли! пожалуйте вам коровку, сберег до светлого дня! Уж за прокорм что положите, а телочек приставился, подох!» Съели мы его, понятно. Сдул с него сена тридцать пудов! Тоже и ему страшно, с первого-то дня: может, наши опять наскочут?! Тогда б я с ним, что мог!.. Как так-что?! Что ж, что слепой? Заговоры какие А у него капиталы! Отчислил, мол, сто миллионов на угнетение утрудящих, на контриреволюцию! Вы что думаете?! Я так могу на митинге сказать все трепетают от ужасу! Слеза даже во мне тут закипает!
Он стучит себя веснушчатым жилистым кулачком в грудь и так впивается в мои глаза своими, вострыми, зелеными глазами, дышит такою злостью, что я отодвигаюсь.
Я, ваша милость, так могу сказать!.. И чахотка может открыться враз, до крови Заперхаю, заперхаю «До чихотки, говорю, могут донести нашего брата, как гнетут!» Кого хочу могу подвести под «мушку». Со мною не годится зубаться, я человек больной всегда могу расстроиться! Ну, он ни гу-гу! про корову. Ладно. Только это ваши задрапали по морю наши родименькие идут. Я, ни слова не говоря, к нему. А он слепой, ничего не знает, стукает про свое! Всхожу на веранду, где у них лесенка, под виноградником его делмилосердие не допускает, девица для ухода у него. Говорю: допускайте, я их спаситель жизни! Всхожу. «Опять, говорю, здрасте, его превосходительство! позвольте вас с праздничком проздравить, наши опять пришли!» Выпрямился так он, ведь высокий! а ничего не видит. «Что тебе, Федор, надобно?» «Доверьте мне Голанку, а то могут быть неприятности. Вы меня знаете, какой я человек для вас внимательный, а мне молоко прямо необходимо, как я вовсе в скоротечной чихотке тридцать пятый год страдаю» Дал! Очень деликатно, ни слова! Так мне благородное обращение пондра-вилось, и я им даже от любви сказал: «Вы, говорю, его превосходительство, надейтесь на меня теперь. Я, может быть, бо-ольшую силу у них имею, этого никто не может знать!.. ни одного худого слова про вас не будет доказано! Заштрахую вас коровкой. Могу даже сказать, что коммунистов прикрывали! Даже почет вам будет!» Ка-ак он вспрыгнет! «Вон, кричит, с-сукин сын!» Затопотал, так и налился, как гусь руками нащупывает, трясется Я человек прямой, но ежели со мной зуб за зуб ладно! Ну скажите!
Он вглядывается в мои глаза, и в его зеленоватом взгляде я чувствую такое, что задыхаюсь, но не могу уйти: я должен все выпить.
А если я все знаю?! По инструкции я должен объявлять! У коммунистов свой закон даже на мать обязан донести по партии! А на эту сволочь всю А я каждый божий день в кофейнях был или по базару мне все офицерье известно было, кто где проживал! кто что пожертвовал какие речи говорили нами только и крепко все. А тут самый буржуй, сто-о со-рок десятин у таком месте!.. Ладно. Сейчас в свой комитет. Самого врага нашел! От чихотки гибнем, а никогда молочка стаканчик! А у самого семь коров! Товарищ Дерябин председатель был, стро-гой, у-у!.. Все отобрать! до нитки!! Только что девяносто лет ему, и кто-то из Москвы бумагу написал, а то бы на расстрел! Ну, правда, ничего за ним не мог заметить, и скупой был, ни на что рубля не жертвовал. Все отобрали, всех коров. И машинку взяли. Теперь стучи хоть об стол. А намедни делмилосердие попалась, змеем меня обозвала и вот, ей-богу, фигу показала! Сволочь! Руку нашли в Москве! Будто машинку им вернуть хотят Вернули, для науки ученые исхлопотали. Ему бы помирать давно, а он