Вполне. Все обреченные.
До этого дой-ти надо! Дошли? Прекрасно. О чем я начал? Память совсем никуда Да, «фебрис» эта Гебеас, Корпус, Герцен, Гамбетта, Гарибальди, Гладстоун!.. Странная штука, вы замечаете все «глаголи»! Тут, обратите внимание, что-то мистическое и как бы символисти-ческое! Гла-голи! Конечно, и в Англии я глаголил. И «мощи» заповедные посещал, и поклонялся им не без трепета, и фимиам воскурял. И даже в Гайд-Парке пару горячих подал. Воздух самый какую-то особенную прививку там делает: непременно хулой колыбельку свою правда, грязненькую, но все-таки колыбельку обдашь, грязненькие очки наденешь. И конечно: «Да здравствует Революция с прописной буквы, понятно, из уважения, и переат полицеа!» И вот, пошел покупать часы. Зашли мы с Наташей Тогда я ее Наталочкой звал, а в Лондоне Ната и Нэлни, на английский манер. А теперь на ключике в угольничке абрикосовом!.. Да так и предстанет перед Судиею на Страшный суд! скрипуче засмеялся доктор. Вострубит Архангел, как надлежит по предуказанному ритуалу: «Эй, вставайте, вси умерщвленные, на Инспекторский Смотр!» И восстанут кто с чем. Из морских глубин, с чугунными ядрами на ногах, из оврагов предстанут, с заколоченными землею ртами, с вывернутыми руками из подвалов даже с пробитыми черепами предстанут на суд и подадут обвинение! А моя-то Наталья Семеновна на клю-чике! Да ведь хохот-то какой, грохот подымется! водевиль! И еще ах-ха-ха-а!.. с с абри косовым вареньем в мешковине из-под картошки в мешочек обряжена!.. ведь все, все забрали у нее, все рубашечки все платья все для женского пола своего все «излишки»! ведь в ее-то платьях шелковое, зеленое ее помню Настюшка Баранчик с базара, из «татарской ямки», потом выщегаливала!.. Вот бенефис-то будет! Архангелы-то рты разинут! Сам Господь Саваоф
Доктор вскочил внезапно и затрепал в ладоши:
Ш-ши ты, подлая, окаянная псина!..
Белка скакнула через Лярву и уюркнула за дачку. Павлин стоял в головах Лярвы, тряс радужным хвостом-опахалом и топтался.
Глядите, он ее провожает! воскликнул доктор. Вот так апофеоз! Ну, как же не из трагедии?! Он потер лоб и сморщился. Как сон какой-то И что за память дырявая! Сегодня я забыл «Отче наш»! Три часа вспоминал не мог! Пришлось открывать молитвенник. Я по поводу этого должен сделать интересное обобщение, но это потом А теперь Да о чем же я говорил-то?..
Пришли покупать часы, доктор
Да, часы Зашли мы с ней в гнусный какой-то переулок, грязный и мрачный, у Темзы где-то. Дома старинные, закопченные, козырьки на окнах и погода была, как раз для самоубийства: дождишко скверненько так сочился через желтый, гнилой туман, и огоньки грязного газа в нем и в полдень! И вдобавок еще липко воняло морской этой слизью рыбьей Помню, отвратительное было настроение. И какой-то хромоногий эмигрантик русский дорогу нам указал, все кашлял и плевал кровью. Местечко такое из Диккенса. А в темных лавках, за зелеными шторками с бахромой, все антиквары, антиквары в норах своих, как пауки, в пыли, в паутине, серые, таинственные пауки глубин жизни шевелятся там со старьем со всяким, в губу нашептывают Чего-то там нет только! И все отшедшее. Секстаны ржавые, пиратские шпаги от флибустьеров и буконьеров, «боги» всякие с островов малайских и папуасских, из тропических прорв и дебрей, из человечьих костей печатки царьков диких, скальпы там, амулеты пеленки, так сказать, человечьи, но с кровью. И «пауки» эти точно отбор в них делают, подчищают: кому еще, пожалуй, и пригодится!
Доктор, вы опять уклоняетесь. Вы про какие-то часы хотели
Доктор вдумчиво посмотрел на меня и покачал головой.
Это и есть про часы! Я еще немного соображаю, потому и про обстановку. Из каких «пеленок»-то я эти часы принял! Вы то возьмите, что все эти лавчонки на чем стоят? чуланчики эти человеческие?! На грабеже и хищении! на слезе, на крови чьей-то, на основном, что в недрах всей «культуры» человечьей лежит: на том, чтобы загадить и растрясти! Ну, что там лавчонки!.. это уж самый последний сорт, на манер лукошка, куда кухарка птичьи кровяные перья сует, себе на подушку А вы «ма-га-зи-ны»-то обследуйте! где злато и серебро, и бриллианты, и жемчуга, и ду-ши, ду-ши опустошенные, человеческие, глаза, истаявшие слезами!.. Ведь всякое «потрясение»-то, на высокополитическом блюде поданное, с речами, со слезой братской, бескорыстной и с «дрожью» этой самой восторженной, в подоплеке-то самой сокровенной, непременно в корешках своих на питательное донышко упирается, на кулебячку будущую и всегда обязательно кой для кого «кулебячки» этой и достигает! Ну, после нашего-то «потрясения» сколько лукошек-то этих с курячьими перьями создадут! А «магазины», небось, по всему свету пооткрывались
Что такое поторкивает-трещит к морю?.. А, это моторный катер, а может, и «истребитель». Вон он, черная стрелка в море, бежит и бежит на нас; бежит за ним, крутится пенный хвост, на две косы сечется.
Слышите?.. шепчет доктор и зажимает уши. «Истребитель» За ними это
За кем, доктор?..
Что по амнистии с гор спустились. Не слышали? Теперь их заберут «для амнистии». Что, трещит?.. Не могу выносить устал.
Я вижу, как «истребитель» под красным флагом завертывает широко к пристаньке. Я знаю, что те семеро, недавно спустившихся с гор, непокорных «зеленых» слышат в своем подвале, что пришел «истребитель» пришел за ними.
Теперь не трещит, доктор.
Завтра, а может и нынче ночью значительно говорит доктор, их «израсходуют» а их сапоги и френчи, и часики поступят в круговорот жизни. Их возьмут ночью Молодую женщину показывали мне сегодня, там ее муж или жених. Теперь и она слышит Она, представьте, на что-то надеется!
На пощаду?..
На что-то надеется шепчет доктор. Что-то может случиться. Поживем до завтра.
Так вы про часы хотели
А, да Мне один знакомый присоветовал там походить, у Темзы: попадаются чудеса. Матросы со всех концов света такое иной раз привозят, по океанам рыщут. А мне какие-нибудь редкостные часы хотелось приобрести, от какого-нибудь мореплавателя, от Кука или Магеллана Страсть к экзотическому у меня с детства осталась, от капитана Марриэтта, от Жюль Верна От какого-нибудь старинного капитана, «морского волка» выменял он, глядишь, у какого-нибудь царька людоедов, а к тому попали от какого-нибудь там гранда испанского, которого выкинуло с погибшего корабля Все мы до страсти любим вещички, связанные с трагедией человеческой. Ну, попробуйте объявить, что имеется у вас, например, меч, которым палач китайский тысячу голов отрубил за тысячи фунтов купят, найдутся люди! И всякому лестно иметь у себя на стенке, в кабинете, поразить гостя или девицу прекрасную: «А это вот, скажет, даже с равнодушием в голосе, меч, которым» и т. д. Эффект-то какой необыкновенный! Какую карьеру можно сделать! Вещи чудодейственным образом путешествуют по свету. Теперь вот наши, русские-то, вещички где, может, гуляют, по каким интернациональным карманам проживают!..
Вот и забрели мы в одну такую лавчонку. Эмигрантик тот рекомендовал, за пару шиллингов. И пошептал знаменательно: «Революционер, ирландец, но виду не подавайте, что знаете». За такое приятное сообщение я хромоногому гиду еще шиллинг добавил! Зашли. Вонь, представить себе не можете! Треской тухлой, креветками, что ли разлагающейся кровью, такой характерный запах. Хуже, чем в анатомическом! Хозяин как сейчас его вижу. Коренастая обезьяна, зеленоглазая, красно-рыжая, на кистях шишки синие выперло, и они в рыжих волосьях, косицами даже. Горилла и горилла. Ротище губастый, мокрый, рожа хрящеватая, и нос такой-то хрящ, сине-красный! А на голове низколобой тоже шерсть красно-рыжая, клочьями. Как поглядел на него, так и подумал: если все такие революционеры ирландские, дело будет! Самый настоящий «гом-руль»! На конторке у него, смотрю, бутылка с «уиски» и осьминог соленый, небольшой, одноглазый. Кусочек колечком отмахнет ножичком двусторонним, в волосатой рукоятке с копытцем может и от готтентота какого, посолит красной пылью кайенской и закусит. Со мной говорил, а сам все хлоп да хлоп, из горлышка прямо.
«А-а, русский! Гуд-дэй! Эмигрант? революционер? Да здравствует республика!» а сам смеется, осьминога нажевывает.
Ну, конечно, поговорили и о порядках наших, и про убийство царя-освободителя А веки у него были вывернуты, и в них кайен и виски.
«Поздравляю, говорит, вас с подвигом! Если у вас так успешно пойдет, то ваша Россия так шагнет, что скоро ото всего освободится! Способный и великодушный, говорит, вы народ, и желаю нам еще такого прогресса. Ит-из-вери-уэлл!»
Я, конечно, ему опять лапу-клешню пожал накрепко, как мог, и даже слезы на глазах у меня, у дурачка русского. Дрожал даже от «чувства народной гордости»! Сказал, помню:
«У нас даже партия такая создается, чтобы всех царей убивать, такие люди специальные отбираются, террористы, люди ужаса беспощадного! как у себя этот корень-хрен выведем, по чужим краям двинем динамитом!!!»
Очень это обезьяне понравилось. Зубищи-клыки выставил, кожу спрутову сплюнул и смеется: «Русский экспорт, самый лучший! Ит-ис-вэри-уэлл!» И опять друг другу руки пожали. Нет, как вам нравится! Аллианс-то какой культурный, как именинники! Виски угостил и кусок копченого спрута-осьминога подал на китайской тарелке с золоченым драконом. На этой самой тарелке, говорит, сердца казненных палач главному мандарину посылал с рапортом. А может, и врал. Такой пир антикварно-сакраментальный был И облюбовал я у него часы-луковицу. Черного золота часы, с зеленью. Говорит: «Обратите внимание, это не простые часы, а самого Гладстоуна! Его лакей продал мне от него подарок. И стоят двадцать пять фунтов!»
Действительно, вырезано под крышкой: «Гладстоун», и замок на горе. А может быть, и сам, мошенник, вырезал. Ирландец был разбитной мошенник. Уж очень зеленоглазость его и хрящи эти мне претили, а по разговору и по тому, что он «ирландец», так сказать, угнетаемый, большую симпатию вызывал. И хорошо знал, что мошенник, а вот «фебрис»-то эта самая! И что же сказал! «Возьмите, за полвека ручаюсь!»
Но главное-то не это. Уж очень всучить старался. Три фунта скинул! И послушайте, что же сказал! Обратите внимание!: «Берите за двадцать два, потому что вы русский, и за вами не пропадет! Своей доблестью все вернете! Еще фунт скину! Политикой!.. отдадите! И вот вспомните мое слово! эти часы до-хо-дят, когда у вас, в вашей России Великая Революция будет!»
Помню, сказал я ему: «Дай-то Бог!»
«До-хо-дят!» говорит.
И вот «до-хо-ди-ли»! И вот отобрал их у меня тоже ры-жий! и тоже с хрящеватым носом, да-с! Товарищ Крепс! Сту-дент бывший!! Сам и аттестовался: бывший студент, и даже стишками баловался! Это когда я ему заявил, что я русский интеллигент и доктор, чтобы у меня хоть градусники не отнимали! И знаете, куда эти часы попали?! Не угадаете.
В музей «История Ре-во-люции»?!
Хуже! В жилетный карман бывшего студента, мистера Крепса! Да-с! И это так же достоверно, как и то, что сейчас мы с вами бывшие русские интеллигенты, и все вокруг только бывшее! В Ялте его на днях видали: носит себе и показывает «Гладстоун»! Получил ордер на двадцать ведер вина из пролетарских подвалов, в вознаграждение себе, да только увезти не может, лошадей нет. Можете у татар проверить, из общественного подвала! За хлопоты-с! за «Гладстоун»-с! Да ведь этот младенчик! Ему бы часики и винца, с девочками гульнуть. А то Ну, думал ли когда Великий Гладстоун, что его «луковица»!? Мистическое нечто А его папаша не Гладстоуна, конечно, или дядя, или, быть может, брат там размахнулся доктор за горы, оптик! и часиками торгует!.. Отлично я такой магазинчик помню на Екатерининской, а может быть и Пушкинской тоже хорошо! улице, фамилия врезалась, траурная такая фамилия Крепс! Уж не ирландская ли фамилия?! Может быть даже Краб-с! Глубин, так сказать, морских фамилия! И вот, часики мои попадут, быть может, в эту «оптическую лавочку»?! А что?! Очень и очень вероятно! И вдруг, представьте себе, какой-нибудь сэр доктор Микстоун, скажем, приедет в страну нашу, «свободную из свободных», и гражданин Крепс, с хрящеватым носом и тоже ры-жий, продаст ему эти часы «с уступочкой», и увезет наивный доктор Мик-стоун эти часы в свою Англию, страну отсталую и рабовладельческую, и они до-хо-дят до «великой революции» в Англии?! А какой-нибудь уже ихний сэр Крепс опять отберет назад?!!.. И так далее, и так далее в круговороте вселенной!
Доктор немного «тово», конечно Сидит на краю балки, глядит в глубину, где камни и ливнем снесенные деревья, и все потирает лоб. От него уже пахнет тленьем, он скоро уйдет, и тяжело его слушать но он и не собирается уходить.
Индюшка привела курочек, стоит-ждет.
Ого, говорит доктор, захватывая покорную индюшку, препарат для орнитологического кабинета. Два фунта! Ну, постойте. Мы теперь все на одной ступеньке, и почему бы не одолжить и вам!? И дети, и вы, и мы скоро тю-тю!
Он развязывает мешочек и дает горсточку горошку. Мы смотрим, оба голодные, как курочки сшибаются в кучку, а индюшка, «мать», наблюдает стойко. Когда горошина падает к ней, она нерешительно вытягивает головку, выжидая, не клюнет ли какая-нибудь из курочек, и всегда теряет.
Учитесь вы! вы!! кричит в пустоту доктор. А я у вас засиделся Но надо же нанести визиты. Наношу визиты и подвожу, так сказать, итоги. На многое открылись глаза, поздно только. И вот делюсь, чтобы не испарилось Подсчитываю итоги своего о-пыта! И знаете, к чему я пришел?
К чему вы пришли, доктор? Впрочем, теперь это, кажется, не имеет никакого значения
Да, конечно. «Нос габебит гумус»! Но исповедаться, вырвать из себя, душу облегчить
Говорите, доктор.
Если найдутся силы, я изложу на бумаге, а теперь И озаглавлю так:
«Сады миндальные»
Когда я сюда приехал, я выбрал пустырь, голый бугор, на котором нельзя было стоять, когда задует от Чатырдага Прошло лет сорок. Вы знаете, что вышло. Миндальные сады насажены по округе, и теперь не смеются. То есть теперь ну, теперь скоро и некому будет смеяться Нет, тяжело говорить. И так везде и на всем итоги интеллигенции. Теперь будут начинать сызнова, когда прозреют. А может, и некому будет прозревать. Ну, пожил я в миндальных своих садах светлых и чистых Знаю, что и ошибки были, и много странного было в моем характере и укладе, но были миндальные сады, каждую весну цвели, давали радость. А теперь у меня «сады миндальные», в кавычках, итоги и опыт жизни!..
Я привык по часам ложиться, а теперь как я могу без четверти десять? И потому бессонница. И память слабнет. Я вам говорил, что недавно забыл, как читается «Отче наш» Вы представьте только, что все, все забудут, как читается «Отче наш»?! Помойка ведь надвигается. И уходят из этой помойки в ничто!! Досадно. Досадно, что я, как и теперь есть, не имею логического права верить! Ибо, как после такой помойки поверишь, что там есть что-то?! И «там» обанкротилось! Провалиться с таким треском, с таким балаганным дребезгом, кинуть под гогот и топот, и рык победное воскресение из животного праха в «жизнь вечно-высоко-человеческую», к чему стремились лучшие из людей, уже восходивших на белоснежные вершины духа, это значит уже не провалиться, а вовсе не быть! Никаких абсолютов нет? Нет. И надо допустить, что над человеком можно смело поставить крест по всей Европе и по всему миру, и вбить в спину ему осиновый кол. А самое скверное, что иск-то вчинить-то не к кому! И суда-то не будет, да и не было его никогда! И это скоро все узнают, все человекообразные, и пойдет разлюли-гармонь. Сорвали завесу с «тайны»! Дрессировщики-то, водители-то пусть даже пустое место прятали от непосвященных, чтобы на пути стада вывести, а теперь хулиган пришел и сорвал до сроку сорвал, пока превращение из скотов не закончилось. Нет, теперь в школу-то не заманишь. «Отче-то наш» и забыли. И учиться не будут. С привода сорвалось качай! Кончилась славная поэма.
А знаете у меня весь миндаль оборвали! Миндальные мои сады рубят а вот зимой и все доведут до точки У вас что-то еще болтается, а у меня весь миндаль, пудов восемь оборвали. А было бы на всю зиму.