Последнее слово, народ?.. Только чур не драться!
Голосовали почти поровну за пятницу и за четверг Рысь даже сам засомневался, да ну их. Прошел по залу, посмотрел, все ли в порядке: люди потягивались, просыпались до конца, сворачивали свитера и куртки, на которых спали, и кое-как запихивали в рюкзаки. День обещал быть длинным и холодным.
Какая-то новенькая с темными глазами, черными волосами и в не по росту большой кожаной куртке так и сидела на полу, не двигаясь, глядя куда-то в их любимое ничто. Рысь поморгал он же ее недавно видел. Совсем недавно. А, точняк, на рынке. Надо бы с ней поговорить, да в тот раз отвлекли.
Он сел на корточки и тихо положил руку ей на плечо:
Тебя как зовут, а? Очнись давай. Давай-давай-давай, нечего, утречко, все шустро собираются, ты сейчас тоже шустро соберешься, пойдешь в столовую, обретешь там хлеба с яблоками Давай, сдалась вам эта глубина. Давай наверх. О, ты моргаешь, это то есть «какие яблоки»? Да я и сам еще не пробовал, но вроде кислые
Вот так трепаться за двоих Рысь мог часами, но на сей раз не понадобилось: девочка кивнула, чуть отодвинулась и ответила:
Меня зовут Джо.
А где ты?
В зале вроде
А меня как зовут?
Рысью зовут вас, она не понимала, шутит он или нет, и на всякий случай нахмурилась, вас же все знают. И вы представлялись.
Ты представлялся, поправил ее Рысь и мысленно поставил галочку. Ну вот, ура, кого-то вытащил с утра пораньше, про день спросил, теперь идти смотреть, чтобы в столовой было мирно, всучивать людям книги и так далее.
Он уже встал, когда Джо вдруг робко сказала:
А я хотела спросить
Все они хотят. Сейчас начнутся всхлипывания про родной дом, или про память, или мальчик понравился впервые в жизни, или кровь проступила, где не надо, да мало ли вопросов может возникнуть у девочки пятнадцати лет! А та определилась и повторила уже требовательно:
Так можно вас спросить?
Вот это наезд! Рысь фыркнул, потянулся было растрепать ей волосы, но девочка выскользнула из-под руки, как кошка. Покосилась тоже по-кошачьи, испуганно и зло одновременно, и все-таки соизволила поделиться:
У вас бывает, что проснулся и темно? То есть всегда было темно и всегда будет, только ты не понимал. И ничего не станет хорошо.
«О как отлично! Главное, не кровь».
Это по осени такая ерунда, сказал любимым своим отстраненным тоном, вроде сочувствовал, а вроде и не квохтал. Надо, короче, просто брать кого-то за руку и засыпать, а утром будет лучше.
Но это же бездонное, как пропасть.
Оно бездонное, пока ты туда смотришь. А ты отвернись. На фига оно тебе?
Джо вздохнула и не ответила. Ну конечно.
Зайди в мансарду ко мне через час-другой, попросил Рысь и встал, поговорим, а то в тот раз не успели.
А, ладно, сказала она тоном человека, который плохо помнит, на каком он свете, да, хорошо. Зайду.
Да чтоб его.
Роуз стояла у выхода из мансарды в коричневом плаще с рюкзаком наготове и ждала. Уже собрала волосы в хвост и надела серьги, уже закрылась наглухо, будто не с ним спала в обнимку еще два часа назад.
Там дождь, сказал Рысь без выражения.
Я знаю, милый.
Они поцеловались на прощанье. Где-то на лестнице и в других комнатах, Рысь знал это, другие парни сейчас так же отпускали своих девушек, делая вид, что от них что-нибудь зависит.
До вечера, сказал он Роуз в спину, и она обернулась на ходу.
Я зайду днем. И я забыла термос. И знаешь, милый, тут же Яблоко пришел.
Рысь замер. Кивнул. Яблоко так Яблоко. Пойти в мансарду и покончить с этим быстро.
Привет, сказал Яблоко и пожал плечами, и Рысь откликнулся дурацким полуэхом:
И тебе привет.
Яблоко рассмеялся меленьким старческим смехом Рысь ненавидел его с самого начала.
А я ос разбудил, поделился. А у тебя как дела?
Он сидел на их с Роуз кровати, болтал ногами серенький, невзрачный, вроде какой-то даже сгорбленный от незначительности, а ухмылка такая по-кошачьему довольная, что врезать хочется. Уксусная ухмылка, а волосы белей бумаги, белей простыни. Блеклыми серыми глазами он все смотрел на Рысь и не моргал. Рысь не глядел на него дольше нескольких секунд.
Как дети твои? Всё растут, я вижу?
Растут, откликнулся Рысь. В горле пересохло, и он плюхнулся на пол у стены, начал отпускать лямки рюкзака длинней, длинней, длинней, самые длинные. Пальцы не слушались, Рысь чертыхался про себя, а Яблоко наблюдал за ним прохладным взглядом как будто на поверхности воды шла легкая рябь. Ветер не ветер
То есть насчет нашего условия ты не раздумал? уточнил он, и Рысь, как всегда, захотел заорать: «Раздумал, выкуси! Что ты мне сделаешь сейчас, а, что? Что ты нам сделаешь? Думаешь, если весь такой красивый, то морду тебе уже не набьют?»
Нет, не раздумал.
Рысь нарочито медленно зафиксировал лямки, оправил футболку и взглянул Яблоку в глаза.
И все закончилось.
II
В Асне шел дождь. Он накрыл город тихим, мерным шелестом, который приглушил все прочие звуки. Вода пропитывала почерневшие ветви деревьев, дома, красные ягоды на кустах, листья, плащи прохожих и рыхлую землю. Началась осень. Асн был окружен лесом, как все города в здешнем краю, и в такую погоду Томасу, городскому мастеру, всегда казалось, что ничего, кроме леса, не существует.
Этим утром Томас сел на постели и в темноте услышал глухой шум.
Ну вот и все.
Город обрушивался на него десятком запахов: запахом прорезиненных плащей, опавших листьев, запахом пыли и старого дерева, запахом пирога у кого-то в духовке, первого льда на лужах, влажного пара, который выдыхаешь, когда холодно.
Томас кивнул:
Доброе утро.
В этом и состоит работа мастера общаться с городом. Мастер каркас, мастер опора, мастер сердце. Не будет мастера и города не станет.
Вообще городов с мастерами было семь, но мысль о таких же несчастливцах не грела душу, а только расстраивала. Вот в центре края стоял настоящий город, прекрасно обходящийся без мастера. И как же Томас ждал возможности туда вернуться! Говорят, кстати, что бездетным мастерам надлежит выбирать себе преемника, но об этом Томас пока не думал. Он еще даже не женат, какие дети? Потом, потом. Всё потом, если на то пошло.
На зеркале в его ванной были густо наклеены бумажки с личными заповедями: «не злись», «улыбайся понатуральнее, не халтурь», «люди ни в чем не виноваты, не пугай их», «думай, как выглядишь», «да перестань ты уже думать». Томас писал их десятками, быстро забывал, отдирал старые и приклеивал новые. Часто ему казалось, что стоит только начать твердо соблюдать именно это свежесформулированное правило и все станет если не хорошо, то сносно, он перестанет быть таким ужасным мастером и сможет вспомнить о собственной жизни хоть чуть-чуть. Хотя бы купит новую рубашку.
«Терпение украшает мужчину».
«Вежливее».
«Не хочешь легче относиться к ситуации не относись».
«Сходи в Приют во что бы то ни стало».
В последнюю запись он вгляделся еще раз, пристальней. Неужели снова пора? Уже? Так рано? С тех пор, как погиб отец, Приют для Томаса стал самым нелюбимым делом.
Самым.
Самым.
Когда он приходил, младшие дети толпились вокруг, а этот приютский главный, Рысь, стоял в сторонке и делал вид, что Томаса не существует. И Томас отвечал ему тем же. Он старался всегда отвечать взаимностью. Даже когда им приходилось разговаривать, Рысь смотрел в сторону, и Томас остро чувствовал, что над ним издеваются. Еще Рысь фыркал, периодически называл Томаса на «ты» и вел себя так, будто панибратский тон был ему привычен и раз навсегда позволен.
Вот новые книги, пояснял обычно Томас, кивая на стопку, если у вас, конечно, ими кто-то интересуется.
Вот предыдущие, отзывался Рысь, кивая на другую стопку, эти Томас приносил в прошлый раз. Я могу попросить пересказать прочитанное. В лицах и с вариациями. Не хочешь? Не хотите?
Нет, отвечал Томас, благодарю, спасибо, и отпивал еще чаю из грубой кружки.
Сахар? спрашивал Рысь. Селедка? Сало?
Ваше сало выше всяких похвал, отвечал Томас и подцеплял кусочек вилкой.
Мое сало?.. Не знаю, не пробовал.
Как отец вообще их выносил? «Сын, сохрани Приют во что бы то ни стало и помогай им всеми способами, что изыщешь». Ну да, кинулся помогать. Отец, отец
Хорошим шагом до Приюта минут сорок. Хороший шаг это когда людей немного, никто не бежит за тобой с криком «Мастер, мастер!», милые дети не зовут поиграть и не задают на спор всяких: «А вы курите?», милые барышни не провожают томным взглядом и священник, в теории тоже милый, не переходит на другую сторону улицы. Хороший шаг это идти сначала местными дорогами, потом тропинкой, перепрыгивать через лужи и грязь, смотреть в небо и не открыть рта ни разу за все время пути. Хороший шаг почти недостижим.
Когда-то давно, в детстве, Томас думал, что нет ничего лучше, чем быть мастером. Ходить по улицам, касаться стен домов и чувствовать себя с Асном одним целым. И чтобы каждый житель знал в лицо. Теперь Томасу очень хотелось купить шляпу и куртку с высоким воротом, чтоб видны остались разве что глаза.
Мастер, а мастер, а что там с погодой?
Я выясню и сразу вам сообщу.
Мастер, а солнышка бы?
Если бы он мог!
Они, кажется, путали его то со священником, который Томасу едва кивал, то с неким духом исполнителем желаний, то с врачом. Люди стекались к нему в дом облегчить душу, со смешком посоветовать найти жену (в тяжелых случаях попроситься на ее место) и убедиться, что все будет хорошо в последнее Томас сам давно не верил. Люди здоровались на улице, он отвечал и знал почти наверняка, что на его месте все по-прежнему видят отца. Он бы и сам не прочь, чтоб на его месте был отец, да только тот ушел и не спросил.
Отец был мощным, крепким, ступал тяжело вот уж опора так опора, крепкая рука Томас уродился длинным, тонкокостным, с узким лицом типичного зануды и все гадал, чем провинился город, что ему вдруг достался такой мастер. «Хилый ты», говорил отец, и ладно бы с презрением, так нет, с жалостью.
Отец любил копаться в земле, собирать грибы, слушать о людских горестях и выпить тоже любил. Не то чтобы он делал это часто, но после его смерти Томас обнаружил на полке в кладовой ряд пузырьков: «черносм», «малин», «шиповник-пнш», «оч сильн». К «оч сильн» Томас однажды даже приложился, промаялся головной болью целый вечер и больше с горячительным наследством не экспериментировал пусть стоит уж Отцовский сад медленно зарастал крапивой, и Томас видел в этом что-то правильное.
Томас любил просыпаться загодя. Загодя это чтобы в прихожей никто не ждал и можно было пить свой крепкий чай на полутемной кухне, ежиться от прохлады и приходить в себя. А не любил он просыпаться от того, что кто-нибудь стучал в дверь его спальни. Причем не этим робким, виноватым стуком, который все-таки хотя бы сознает, что он не вовремя, а наглым, укоряющим, уверенным.
Доброе утро, сказал Томас в пустоту, приподнявшись на локтях и пытаясь не рухнуть обратно лицом в подушку, сейчас я выйду, минутку терпения.
Главное сбросить одеяло, дальше проще. Дальше вам попросту вмиг станет очень холодно, и вы будете вынуждены запрыгнуть в тапки и надеть халат, и потом двинуться, соответственно, к двери, по пути расправляя плечи и придавая мягкому лицу более-менее дневное выражение. Чуть отстраненное, слегка сочувственное и чтоб читалась по нему готовность выслушать, а отвращение ко всему на свете не читалось бы. И кто там в нем нуждается с утра пораньше? Только не плачущая женщина. Пожалуйста. Еще ведь осень только-только началась.
Он затянул пояс халата, распахнул дверь и самым предупредительным тоном, какой только смог выдать, спросил:
Да-да?
И, конечно, все его трогательные приготовления остались втуне, потому что на пороге стоял не кто иной, как мэр города.
Она усмехалась и мерила его взглядом.
Доброе утро, повторил Томас и запахнул халат плотнее. Чем обязан?
Ой, да чего сразу обязаны-то! Госпожа мэр, для него давно просто Анна, махнула рукой, и Томас понял, что свои плащ и шляпу она уже повесила в прихожей, потому что сейчас стояла в белом платье и синем жакете поверх. Еще она опиралась на черный зонт, и Томас живо вообразил, как кончик этого чудесного зонта упирается ему в грудь или живот.
Анна тем временем продолжала говорить в той чересчур бойкой манере зрелых женщин, которой Томас иногда втайне завидовал:
Какая разница? Обязан, не обязан, то, это, пятое-десятое Просто шла мимо и дай, думаю, зайду поинтересуюсь, как у мастера дела, раз уж лицо я вроде как уполномоченное
Интересоваться, как дела, в шестом часу утра? уточнил Томас и жестом предложил взять ее под руку.
Они молча дошли до кухни она в парадном платье и даже с серьгами в ушах, а он в халате, и Томас молча заварил цветочный чай, не дожидаясь, пока прозвучит обеспокоенное:
Мне можно мой любимый, да? Ну вот тот, с розами который Вот спасибо.
Только для вас его и держу.
О, это вы правильно
Анна приканчивала маленькими глотками вторую чашку и выглядела подозрительно довольной. Томас зачем-то вспомнил их первую встречу после похорон отца когда она в толпе простых рабочих мрачно глядела на прорванную трубу, подоткнув платье и надев мужские сапоги. Труба выстреливала то фонтаном кипятка, то грязью, хотя по идее грязи там не должно было быть. Рабочие, узнав Томаса, зашептались, Анна сдула со лба мешающую челку и спросила устало:
Мастер, а мастер, ну вот что это за история?..
Это труба, ответил, рукотворная.
А что, есть разница?
Он уже собирался объяснять, что с рукотворной трубой сложнее договориться, и что город, наверное, не спросили, когда столько-то лет назад ее прокладывали, и что в любом случае лучше бы его позвали сразу, потому что теперь город волнуется и вот и дождь идет особенно противный, но Анна фыркнула, и он вдруг ясно понял, что эти тонкости ее не интересовали. Ей нужно, чтобы вода из трубы перестала хлестать и чтобы больше таких штук не повторялось, а как там Томас этого добьется, что за природа у их с Асном связи вообще не важно. Только очень практичный человек может стать мэром воображаемого города, и Анна Риданайхэ подходила на эту роль замечательно. И поставки продуктов, и городской бюджет, и праздники, и сбор налогов, и еще что-нибудь для Томаса неведомое всем этим заправляла Анна, и успешно. Она всегда казалась моложе своих лет крепкая, невысокая, ладная женщина с карими глазами и сединой в каштановых волосах.
Спорить с ней было бесполезно, только смириться, и потому Томас не спеша вытащил из буфета коробку с пастилой:
Угощайтесь.
Я угощусь, но я не подобрею. О, апельсиновая! Это вы правильно поняли.
Томас пожал плечами, тоже отпил чаю. За окном переговаривались птицы не орали, как весной, а так, тихонечко. Ноги на полу мерзли даже в тапках. Анна жмурилась, наслаждалась пастилой. Томас ждал.
Вы извините, что я так вот утром вламываюсь, начала Анна в середине третьей чашки, другое время чёрта с два найдешь с этим банкетом, а так хоть чаю с вами выпили.
С каким банкетом?
Лучше бы он не задавал этого вопроса. Анна смотрела на него секунду, две, три, потом все-таки хмыкнула:
То есть вы не помните. А вы вообще-то тоже в нем участвуете так, на минуточку.
Да? А когда же?
Когда-когда, сегодня! Вы, что ли, почту свою не читаете? А мы вам приглашение прислали еще недели три назад, красивое такое. С вензелечками.
Томас честно пытался вспомнить вензелечки может быть, где-то в кабинете на столе они и ждали своего часа, он не знал. Пожал плечами снова, ему даже досадно толком не было:
У меня почта не теряется только осенняя.
Которая та самая? Ну еще бы она у вас терялась. Вы чего, наш банкет такое зрелище, тут и оркестр, и бутербродики, и то и се