Я хотела сказать Ти-Рэю, что любая девочка была бы рада серебряному браслету с подвесками; что, более того, в прошлом году я была единственной девочкой в средней школе Сильвана, которая осталась без такого браслета; что весь смысл обеда в школьной столовой заключался в том, чтобы стоять в очереди, помахивая рукой, демонстрируя всем желающим свою коллекцию подвесок.
В общем, начала я, ставя перед ним тарелку, у меня день рождения в эту субботу.
И стала смотреть, как он вилкой отделяет куриное мясо от косточки.
Я тут подумала, что мне бы очень хотелось серебряный браслетик, один из тех, которые есть у нас в торговом центре
Дом скрипнул с ним такое случалось время от времени. За дверью громко гавкнула Снаут, а потом стало так тихо, что я слышала, как зубы во рту Ти-Рэя перемалывают еду.
Он доел куриную грудку и принялся за ножку, время от времени поднимая на меня тяжелый взгляд.
Я открыла было рот, чтобы спросить: ну, так что там насчет браслета? но поняла, что он уже дал ответ, и от этого во мне поднялась этакая тихая печаль: свежая, нежная и на самом-то деле не имевшая ничего общего с браслетом. Теперь мне кажется, что печалилась я по скрежету, который издавала его вилка, скребя по тарелке, по тому, как этот звук разрастался и увеличивал дистанцию, разделявшую нас, по тому, что меня словно вообще не было в комнате.
Той ночью я лежала в постели, прислушиваясь к щелчкам, трепету и шуршанию в банке с пчелами, дожидаясь, пока наступит достаточно поздний час, чтобы можно было незаметно улизнуть в сад и выкопать жестянку, в которой хранились вещи моей матери. Мне хотелось полежать в саду, позволив ему обнимать меня.
Когда тьма выкатила луну на вершину неба, я поднялась с постели, натянула шорты и блузку-безрукавку и в тишине заскользила мимо комнаты Ти-Рэя, двигая руками и ногами, как фигуристка на льду. Я не видела его сапог, не видела, что он бросил их прямо посреди коридора. Когда я запнулась о них и упала, грохот падения так сотряс воздух в доме, что храп Ти-Рэя сменил ритм. Поначалу он даже смолк, но потом с тремя поросячьими всхрюкиваниями возобновился.
Я прокралась вниз по лестнице в кухню. Когда ночь коснулась моего лица, мне захотелось рассмеяться. Луна налилась и превратилась в идеальный круг, настолько полный света, что вокруг всех предметов появился янтарный ореол. Цикады поддали жару, и я побежала, ступая босыми ногами по траве.
Чтобы добраться до моего места, надо было выбрать восьмой ряд влево от тракторного гаража, потом пройти по нему, считая деревья, пока не достигнешь тридцати двух. Жестянка была зарыта в мягкой земле под деревом, достаточно неглубоко, чтобы ее можно было выкопать руками.
Смахнув землю с крышки и откинув в сторону, я увидела вначале белизну перчаток, потом фотографию, по-прежнему обернутую вощеной бумагой, так, как я ее и оставила. И, наконец, ту странную дощечку с изображением Марии с темным ликом. Я вынула все вещи из коробки и, растянувшись на земле среди опавших персиков, пристроила их себе на живот.
Когда я подняла взгляд вверх сквозь паутину древесных ветвей, ночь опрокинулась на меня. И я лишилась своих границ. Казалось, что небо это моя собственная кожа, а луна мое сердце, бьющееся там, в темноте. Мелькнула зарница не угловатая, как обычно, а мягкими золотистыми языками облизнувшая небо. Я расстегнула пуговицы на блузке и распахнула ее, просто пожелав, чтобы ночь опустилась на мою кожу, да так и задремала, лежа там с вещами матери, и воздух оседал на моей груди испариной, а небо полыхало светом.
Я проснулась от треска кто-то ломился между деревьями. Ти-Рэй! Я подскочила в панике, торопливо застегивая блузку. Мне были слышны его шаги, быстрые, тяжелые; шумные вдохи и выдохи. Опустив взгляд, я увидела на земле материнские перчатки и фотографию с образком. Бросила застегиваться, подхватила их, засуетилась, не в силах сообразить, что делать, как спрятать. Жестянку я оставила прямо в ямке, слишком далеко, чтобы дотянуться.
Лили-и-и-и! заорал он, и я увидела, как его тень метнулась ко мне.
Я запихнула перчатки и фотографию с иконкой под резинку шортов, потом трясущимися пальцами потянулась к еще не застегнутым пуговицам.
Не успела я довести начатое до конца, как на меня упал луч света. Ти-Рэй стоял передо мной без рубашки, держа в руке фонарь. Его луч зигзагами метался из стороны в сторону, ослепляя меня, когда попадал в глаза.
С кем ты тут была?! рявкнул он, нацелив фонарь на мою полузастегнутую блузку.
Н-ни с кем, запинаясь, пробормотала я, подтягивая к груди колени и обнимая их руками, шокированная тем, что он обо мне подумал. Долго смотреть ему в лицо огромное и пылающее, точно лик Бога было невозможно.
Ти-Рэй вновь метнул луч фонаря в темноту.
Кто здесь?! проревел он.
Пожалуйста, Ти-Рэй, здесь нет никого, кроме меня!
А ну, встала, быстро! гаркнул он.
Я потащилась вслед за ним обратно к дому. Его сапоги избивали землю с такой силой, что мне стало ее жалко. Он не проронил ни слова, пока мы не вошли на кухню, а там сразу вытащил из кладовки крупу.
От парней только такого и следует ожидать, Лили, их винить не в чем, но от тебя я не ожидал. Ты ведешь себя не лучше, чем шлюха!
Он высыпал на сосновый пол горку крупы размером с муравейник.
Иди сюда и становись на колени.
Я стояла коленями на крупе с тех пор, как мне исполнилось шесть, но так и не привыкла к ощущению стеклянной крошки под кожей. Я приблизилась к кучке теми крохотными шажочками, какими передвигаются девушки в Японии, и опустилась на пол, уговаривая себя не плакать. Но мои глаза уже наливались слезами.
Ти-Рэй сел в кресло и принялся чистить ногти складным ножом. Я переминалась с одного колена на другое, надеясь выгадать одну-другую секунду облегчения, но боль впивалась глубоко под кожу. Я закусила губу и тут остро ощутила деревянный образок чернокожей Марии под резинкой на поясе. А под ним вощеную бумагу с вложенной в нее фотографией матери и ее перчатки, прилипшие к моему животу. И вдруг мне показалось, будто моя мать здесь, прижата к моему телу, будто она это частички изоляции, направленные на мою кожу, помогающие мне впитать всю его злобу.
Следующим утром я проснулась поздно. Едва коснувшись ступнями пола, полезла под матрац проверять, на месте ли мамины вещи, это был временный тайник, куда я спрятала их до тех пор, пока не представится возможность снова закопать в саду.
Довольная тем, что мои сокровища в безопасности, я побрела в кухню, где и застала Розалин, сметавшую с пола крупу.
Я намазала себе маслом кусок хлеба.
Розалин шуровала метлой, поднимая сквозняк.
Что случилось? спросила она.
Вчера ночью я выходила в сад. Ти-Рэй думает, что я встречалась с каким-то парнем.
А ты встречалась?
Я в ответ закатила глаза:
Нет!
И долго он продержал тебя на крупе?
Я пожала плечами:
Около часа, наверное.
Она перевела взгляд на мои колени и замерла с метлой в руках. Они распухли от сотен мелких красных рубцов, кровоподтеков размером с булавочную головку, которым предстояло превратиться в синюшные крапины по всей коже.
Да ты глянь только, дитя! Глянь, что он с тобой сделал! ахнула она.
За мою жизнь колени подвергались этой пытке столько раз, что я перестала считать ее чем-то необыкновенным; с ней просто приходилось время от времени мириться, как с обычной простудой. Но выражение лица Розалин внезапно разорвало эту привычность в клочки.
Этим я и занималась разглядывала свои колени, когда сквозь кухонную дверь, топая, прошел Ти-Рэй.
Ну-ну, посмотрите-ка, кто тут у нас решил встать с постели! Он выхватил из моих рук бутерброд и швырнул его в миску Снаут. Не затруднит ли тебя отправиться в персиковую палатку и немножко поработать? Ты пока еще не королева дня, знаешь ли!
Каким бы невероятным это ни казалось, но вплоть до того момента я думала, что Ти-Рэй, возможно, все-таки меня любит. И бережно хранила в памяти случай, когда я, маленькая, пела в церкви гимны, перевернув псалтирь вверх ногами, а он улыбался мне.
Теперь же я внимательно вгляделась в его лицо. В нем не было ничего, кроме презрения и гнева.
Пока ты живешь под моим кровом, будешь делать то, что я скажу! рявкнул он.
Тогда я найду себе другой кров, подумала я.
Ты меня поняла?
Да, сэр, поняла, сказала я.
И действительно, я его поняла. Я поняла, что новый кров сотворит для меня чудеса.
Ближе к вечеру я поймала еще двух пчел. Лежа на животе поперек кровати, я наблюдала, как они летали в банке, круг за кругом, не находя выхода.
Розалин просунула голову в дверь:
У тебя все в порядке?
Ага, все нормально.
Я ухожу. Скажи папе, что завтра не приду, собираюсь в город.
Ты идешь в город? Возьми меня с собой, попросила я.
Это еще зачем?
Пожалуйста, Розалин!
Тебе придется всю дорогу идти пешком.
Не страшно.
Да там почти ничего и открыто-то не будет, разве что ларьки с петардами да продуктовый магазин.
Мне все равно! Я просто хочу в свой день рождения вырваться куда-нибудь из дома.
Розалин всмотрелась в меня, словно осев всем телом на тучные ноги.
Ладно, только у папы отпросись. Я зайду за тобой спозаранок.
И отошла от двери. Я окликнула ее:
А зачем тебе в город?
Она около секунды стояла спиной ко мне, не двигаясь. Когда же повернулась, лицо ее было мягким и изменившимся, словно передо мной была какая-то другая Розалин. Рука ее нырнула в карман, пальцы зашарили, что-то нащупывая. Она вынула сложенный листок, выдранный из блокнота, подошла и села рядом со мной на кровать. Я потирала колени, пока она разглаживала бумагу.
Ее имя Розалин Дейз было выведено на листке как минимум двадцать пять раз крупным, старательным почерком, как на самостоятельной работе, которую дети сдают в первом классе.
Это листок, на котором я тренировалась, пояснила она. Четвертого июля в церкви цветных проводят встречу для избирателей. Я собираюсь зарегистрироваться, чтобы голосовать.
В животе у меня неприятно екнуло. Вчера вечером по телевизору сообщили, что какого-то мужчину в Миссисипи убили за то, что он зарегистрировался как избиратель, и я собственными ушами слышала, как мистер Басси, один из священников, говорил Ти-Рэю: «Да не волнуйся ты так, их заставят писать свои имена идеальным почерком и не выдадут удостоверения, если они забудут хоть одну черточку или петельку».
Я изучила черточки и петельки в имени Розалин.
А Ти-Рэй знает, что ты задумала?
Ти-Рэй! фыркнула она. Ти-Рэй вообще ничего не знает.
Он прибрел домой на закате, весь потный после работы. Я встретила его у кухонной двери, сложив руки на груди поверх блузки.
Я тут подумала, схожу-ка я завтра в город с Розалин. Нужно купить гигиенические принадлежности.
На это он ничего не сказал. Больше всего на свете Ти-Рэй ненавидел женское половое созревание.
Тем вечером мой взгляд упал на банку с пчелами, стоявшую на тумбочке. Бедняжки, сгрудившиеся на дне, едва шевелились, явно жаждая улететь. Тогда мне вспомнилось, как они вылезали из щелей в стенах моей комнаты и кружили просто ради чистой радости полета. Еще мне вспомнилось, что моя мать прокладывала дорожки из крошек от печенья и маршмеллоу, чтобы выманивать тараканов из дома, вместо того чтобы давить их ногами. Сомнительно, что она одобрила бы содержание пчел в банке. Я отвинтила крышку и отложила ее в сторону.
Можете лететь, сказала я им.
Но пчелы остались на месте, точно самолеты на взлетной полосе, неуверенные, дадут ли им разрешение на взлет. Они ползали на своих суставчатых ножках, описывая кривую вдоль окружности стекла, словно весь мир ужался до размеров этой банки. Я постучала по стеклу, даже положила банку набок, но эти чокнутые пчелы не желали никуда лететь.
Они никуда не делись и следующим утром, когда пришла Розалин. В руках она несла «ангельскую пищу» бисквитный пирог с четырнадцатью свечками.
Вот, держи. С днем рождения, сказала она.
Мы с ней сели за стол и съели по два куска, запивая молоком. Молоко оставило на бархатной тьме ее верхней губы белый полумесяц, который она и не подумала стереть. После мы отправились в дорогу.
До Сильвана было несколько миль[9] пути. Мы шли по обочине шоссе, Розалин двигалась с неторопливостью двери банковского сейфа, просунув палец в ручку плевательницы. Над деревьями висело марево, и каждый глоток воздуха был пропитан духом перезрелых персиков.
Хромаешь? спросила Розалин.
Колени болели настолько, что мне было трудно за ней угнаться.
Немножко.
В таком случае почему бы нам немножко не посидеть на обочине? предложила она.
Да ничего страшного, заверила я ее. Все в порядке.
Мимо пронеслась машина, обдав нас тучей горячих выхлопных газов и пыли. Из-за зноя Розалин вся лоснилась от пота. Она то и дело отирала лицо и тяжело дышала.
Мы приближались к Эбенезерской баптистской церкви, прихожанами которой были мы с Ти-Рэем. Ее шпиль торчал посреди купы развесистых деревьев; краснокирпичное здание под ними даже на вид казалось тенистым и прохладным.
Идем, сказала я ей, сворачивая на подъездную дорогу.
Ты куда это собралась?
Мы можем отдохнуть в церкви.
Воздух внутри был темным и неподвижным, исполосованный косыми лучами света, падавшими с боковых окон не тех красивых витражей, которые вы сейчас себе представили, а молочно-белесых стеклянных панелей, сквозь которые почти ничего-то и не разглядишь.
Я прошла вперед и села во втором ряду скамей, оставив рядом место для Розалин. Она вынула веер из держателя для молитвенника и принялась рассматривать на нем картинку белую церковь с улыбающейся выходящей из дверей белой леди.
Розалин обмахивалась, и я ощущала легкие потоки воздуха, слетавшие с ее рук. Она сама никогда не ходила в церковь, но в тех немногих случаях, когда Ти-Рэй позволял мне бывать у нее дома, в лесной хижине, я видела особую полочку с огарком свечи, галькой из ручья, рыжеватым птичьим пером и куском корня Иоанна Завоевателя, а прямо в центре всего этого стояла просто так, без рамки фотография женщины.
Впервые увидев ее, я спросила Розалин: «Это ты?» поскольку, клянусь, эта женщина была один в один она, с курчавой челкой, иссиня-черной кожей, узкими глазами, с телом, расширявшимся книзу и оттого напоминавшим баклажан.
Это моя мама, ответила она.
По бокам фотографии, в тех местах, где ее брали пальцами, глянец стерся. Полочка Розалин была как-то связана с религией, которую она придумала для себя, этакой смесью поклонения природе и предкам. Она перестала ходить в Молитвенный дом полной евангельской святости, местную негритянскую церковь, много лет назад, потому что службы там начинались в десять утра и заканчивались только в три часа дня, а такой порцией религии, как она говорила, можно и взрослого человека с ног свалить.
Ти-Рэй говорил, что религия Розалин полное юродство, и велел мне держаться от нее подальше. Но меня привлекала мысль о том, что Розалин любила речные камушки и перья дятла, а еще у нее была одна-единственная фотография матери, совсем как у меня.
Одна из церковных дверей отворилась, и брат Джеральд, наш священник, вошел в алтарь.
Помилуй, Боже, Лили, что ты здесь делаешь?
Тут он увидел Розалин и принялся потирать лысину, пребывая в таком волнении, что мне показалось, он вот-вот протрет ее до кости.
Мы шли в город и зашли сюда, чтобы немного остыть.
Его губы округлились, формируя восклицание «О!», но из них не вылетело ни звука; брат Джеральд был слишком увлечен созерцанием Розалин в его церкви Розалин, которая не нашла лучшего времени, чтобы выпустить струю слюны в свою плевательницу.