Автостопщик замолчал.
Из единственного окна его маленького кабинетика мы видели, как Агустин вышел в сад и принялся лупить мячом об стенку. Хлоп. Он отбивал с лету. Хлоп. При каждом ударе кожаный мяч стукался о каменную стену дома.
Я провел рукой по разложенным на столе снимкам.
Ты их всех помнишь? спросил я.
Не всё, о чем мы говорили, но какие-то детали. Нравился мне человек или нет. Его манера говорить о жизни. Общее ощущение при расставании в конце. Просто благодарность за оказанную услугу или радость оттого, что мы пересеклись в этой жизни на пару часов.
Женщин совсем немного, заметил я.
Да, правда. Но все-таки есть.
Он порылся в стопке, вытащил фотографию, на которой с ним прощалась девушка нашего возраста. На заднем плане сосны, оливы, каменные дубы, заросли можжевельника. Где-то на Средиземноморском побережье. Красивый свет, слегка золотистый. Предвечерний. У девушки невероятно белая кожа, очень черные волосы. Она смотрит в объектив с вызовом, шутливо позирует, посмеиваясь над собой, солнечные очки съехали на кончик носа, брови нахмурены.
Красивая, сказал я.
Он поднес снимок к маленькой настольной лампе, чтобы получше разглядеть лицо.
Я проехал с ней весь путь от Перпиньяна до Ниццы. Она возвращалась из Испании в Италию. Препод литературы из университета Болоньи. Влюбленная в Лобу Антунеша, в Клода Симона, в кучу авторов, про которых ты мне все уши прожужжал. Не боишься подсаживать незнакомцев вроде меня? спросил я в какой-то момент. Она засмеялась: Ты что думаешь? Я же выбираю. Раз я тебя взяла, значит, увидела и подумала: годится, давай. Давай, этот мне нравится, хочу ехать с ним вместе.
Он протянул мне снимок, чтобы я на нее посмотрел.
Мы болтали всю дорогу. О жизни. О нас. Я даже задал ей тот же вопрос, что и остальным водилам: что делать? Вопрос ленинский. У Ленина это вопрос стратегии, самый что ни на есть практический. Что надо сделать, чтобы захватить власть здесь и сейчас, в той России, какой она была в 1917-м. А я задаю себе этот вопрос применительно к жизни вообще, сказал я ей. Что делать вообще, как по-твоему? С жизнью. Со смертью. С любовью.
Автостопщик иронически хмыкнул.
Не помню уже, что она ответила. Помню только, что ее ответ мне понравился. То, как она это сказала. Без пафоса. Без громких слов. Посмеиваясь слегка над моими вопросами, чересчур глобальными. Она недавно читала Спинозу и все еще была под сильным впечатлением. Она сказала, что для Спинозы каждый человек что-то вроде маленького хрупкого облачка, которое в любой момент может столкнуться с другими облачками и рассеяться. Она пояснила, что Спиноза не использовал образ облака, но она так его поняла: жить это значит сохранять в целости облачко, которое мы собой представляем, несмотря на уходящее время, на то, хорошие или плохие люди рядом с нами. Суметь удержать вместе все эти крохотные капельки пара, которые делают нас нами и никем больше. С тех пор как я прочла Спинозу, я подбадриваю себя, продолжала она, говорю себе: давай, облачко, avanti, смелее, двигайся вперед и оставайся тем облачком, которое есть ты, держись покрепче, храброе, единственное в мире облачко. Иногда я влюбляюсь, встречаю другое облачко, оно мне очень нравится, и это другое облачко меня тормошит, толкает, какие-то наши части неизбежно перемешиваются, и мы оба оказываемся слегка размыты. Я счастлива, я грущу, во мне все взболталось, и нужно время, чтобы привыкнуть к этому новому состоянию. А потом потихоньку я себя восстанавливаю, овладеваю собой в прямом смысле. Кое-как собираю себя по кусочкам. И облачко, которое есть я, продолжает свой путь.
Неплохо, сказал я.
Неплохо, да.
Оказывается, ты это прекрасно помнишь.
Лучше, чем мне казалось, ответил он задумчиво.
Небо за окном очистилось. Вышло солнце, оживив цвет травы.
Я почувствовал, что он сомневается, продолжать или нет.
Во время этой поездки было кое-что красивое, снова заговорил он, помолчав. В какой-то момент девушка вдруг свернула с автострады. Помню ее слова: тут есть одно место, хочу тебе показать. Спокойным, решительным тоном, не оставляя мне выбора. Мы были где-то на уровне Кассиса, я подумал, что она хочет показать мне каланку[3]. Но она свернула на узкое шоссе, ведущее в горы. Минут десять мы петляли по серпантину среди виноградников и оливковых деревьев. Шоссе превратилось в проселок. В конце концов мы остановились в роще каменных дубов. Вышли. Она повела меня к бетонной башне, откуда открывался грандиозный обзор. Это дозорная вышка, я тут дежурила в пожарной охране, сказала она тихо. Вместе с другом. Французом. Лет десять назад. Мы провели здесь целое лето. Следили, не горит ли где. Сообщали о малейшей искорке от барбекю на равнине. О любом костерке у кого-то в саду. Одни целыми днями, без никого. А иногда приезжали друзья. Ставили палатки для ночевки, штук по пятнадцатьдвадцать на склоне. Однажды мы сами чуть не устроили пожар, засмеялась она.
Он замолчал. Я представил себе его в этой башне с девушкой, в солнечном свете, среди деревьев. Подумал: интересно, чем закончится рассказ.
Мы стояли там минут десять, дышали смолистым воздухом. Смотрели на море вдали.
А потом?
А потом уехали.
Он повернулся ко мне, посмотрел на меня с безмятежной улыбкой.
Уехали, а через час она высадила меня на заправке недалеко от Ниццы. Посигналила на прощание. И исчезла.
Вы потом с ней виделись? спросил я, выдержав паузу.
Он мягко покачал головой.
Нет.
У тебя остался ее адрес?
Страшно глупо, но нет. В голову не пришло попросить. Это было два года назад. Теперь я всегда записываю телефон или хотя бы мейл.
Мы замолчали. Я снова посмотрел на девушку на фотографии. Вообразил, как они вдвоем съезжают с трассы, чтобы затеряться между холмов. Мне остро захотелось самому очутиться в машине с этой девушкой.
Мне нравится думать, что она где-то есть на земле, продолжал он. В Болонье. Или еще где-то. Что я никогда больше ее не увижу, разве только чудом. Что она провела в моей жизни только эти несколько часов. Это были прекрасные часы. Настолько прекрасные, что они в моей памяти значат больше, чем куча других состоявшихся отношений.
Мы вышли из мастерской.
Свет снаружи ослепил нас.
Пап, ты идешь? сказал Агустин, продолжая стучать по мячу.
Автостопщик подошел к нему, получил мяч, ударил три раза и вернул.
Подожди, Саша уходит, я провожу.
Я поднял глаза к окошку Мари. Увидел, что она смотрит на нас.
Все хорошо, мальчики?
Все хорошо, ответил я.
Саша, я положила тебе на кухонный стол последнего Лодоли. Возьми, сделай мне приятное.
Я зашел в кухню. Увидел книгу. Страниц тристачетыреста, обложка белая с синим, мягкая бумага. На обложке я прочел: Претенденты. И помельче чуть ниже: Ночь. Ветер. Цветы.
Как я вдруг понял, что эта книга перевернет меня?
Я снова вышел в сад поблагодарить Мари через окно. Сказал до свидания всем троим. Вернулся домой.
6
Прошло довольно много времени, прежде чем мы снова увиделись с автостопщиком. Я не звонил ему, не искал встречи. Он тоже. Как будто проведенное вместе воскресенье надолго освободило нас от всяких обязательств друг перед другом.
Я окунулся в свою новую жизнь. Снова принялся за работу, снова начал выгуливать свою старую даму по вокзалам и аэропортам. Я понял, что не все сказал Мари и автостопщику. Что я даже скрыл от них главное, отправную точку всего замысла знаменитый временной эллипс в последней части Воспитания чувств. Флоберу хватило нескольких строк, чтобы отправить Фредерика в путешествие и вернуть обратно годы спустя настолько постаревшим за эти три фразы, что он смог взглянуть на свою прошлую жизнь со стороны. Он отправился в путешествие. Он изведал тоску пароходов, утренний холод после ночлега в палатке, забывался, глядя на пейзажи и руины, узнал горечь мимолетной дружбы. Он вернулся[4]. Шок оттого, что клубок лет мгновенно размотан. От перетряски целой человеческой жизни, сведенной непринужденным лаконизмом Флобера к отъезду и возвращению. К путешествию, которое так или иначе должно подойти к концу, как подходит к концу все на свете.
В отличие от Флобера я решил поступить наоборот задержать время. Затормозить, насколько возможно, его ход, сделать нечто обратное эллипсу замедлить мгновения, наполнить их до предела, раздвинуть их границы, воспроизводя каждый миг в его многоплановости, неисчерпаемом разбросе деталей, образов, ощущений, реминисценций, ассоциаций. Я сам не понимал, почему не объяснил им в тот вечер, что моя дама оказывается в Котону, в Бенаресе, в Боготе не поочередно, а одновременно, что все эти места сливаются в абсолютном настоящем. Почему не сказал им название Тоска пароходов, сулящее расширение в противовес Флоберу, который стремился к сжатию.
В эти дни я слышал по радио передачу об индийской музыке. Я узнал, что есть раги для каждого времени года, для каждого настроения. Что задача раги не рассказать историю, не потрясти, не зачаровать, а выразить чувство. Передать настроение. Рага как музыкальный эквивалент некоего душевного состояния. Я подумал, что именно это я и должен сделать. Суметь создать текст, который передавал бы это особое ощущение тоску пароходов. Я отчетливо увидел ее цвет золотисто-желтый, лучезарный, чуть состаренный. Как подсветка корабельных мачт на заднем плане картин Лоррена. Что-то из прошлого, сияющее, подернутое патиной воспоминаний. Блистающее великолепием былого восхищения, минувших времен, безвозвратно утраченных.
Мне захотелось создать большие настенные панно. Чисто текстовые панно, и как бы запечатлеть в них уплотненное время, сконденсированное, кристаллизовавшееся. Срезы времени, которые можно было бы охватить взглядом.
Я пошел и купил холсты. Начал их покрывать белилами. Взял самую тонкую кисточку, окунул в баночку с ярко-желтой краской, искрящейся как пыльца. На белизне холста я принялся переписывать начало своего текста. Написал целую строчку, потом вторую. И увидел, как прямоугольник холста в верхней своей части становится золотистым.
Через три дня я закончил первое панно. Повесил его посреди гостиной. Отступил на несколько шагов, чтобы взглянуть издали. Попробовал включить люстру, потом выключил, перевесил панно на другую стену, лучше освещенную дневным светом. Искал, под каким углом будет лучше смотреться, пять минут надеялся, что случится чудо, о котором я мечтал. После эйфории, владевшей мной три дня, что-то во мне увяло.
Я снял холст, засунул его за дверь лицевой стороной к стене.
Мне захотелось на воздух.
Выйдя из дому, я с удивлением обнаружил, что на улице жарко. Листья потрескались. Высохли. Почти раскрошились от жары.
Я понял, что провел три дня взаперти, не высовывая носу наружу.
Машинально побрел вниз, к центру. Очутившись на маленькой площади с платанами, подумал, что тут недалеко живет автостопщик. Я дошел до его дома, обнаружил запертую решетку, закрытые ставни. Двинулся дальше, к реке. Увидел ее за бетонным парапетом, неспокойную, бурную, темно-серо-голубую, сердитую. Посмотрел, как весело подпрыгивает солнце на поверхности воды, как ветер подбрасывает сверкающие снопы брызг в контражуре.
У меня в кармане завибрировал телефон.
Я подумал, что он давно не звонил.
Ответил.
Саша.
О, Жанна, привет, как жизнь?
Как у тебя дела? Как идет обустройство? Книга?
Все это непринужденно, весело. Как будто ее звонок самая обычная вещь на свете.
Я надеялась, что ты позвонишь, но нет, сказала она, смеясь.
Я тоже засмеялся.
Я собирался, пробормотал я.
Собирался это не считается.
Честное слово, собирался. Я бы позвонил.
Вечером мы пошли с ней ужинать в маленький ресторанчик, который держала одна из ее подруг. Пили. Смеялись. В нашем возрасте великих тайн нет. Уже не ждешь, что тебя захватит по-настоящему. Идешь навстречу. Пытаешься. Это совсем просто. Быть может, намного проще, но и намного сложнее. У нас уже столько всего было. Встряска не такая сильная. Труднее взять разбег. Мы отяжелели. Больше любим себя. Больше держимся за свои привычки. Менее мобильны. Есть и свои плюсы. Больше уверенности. Лучше себя знаешь. Лучше знаешь, что тебе нравится. И что нравится другому. Проигрывая в трепетности и пылкости, выигрываешь во внимательности. Понимаешь, что и это тоже любовь, и хорошо ею занимаешься. Ценишь нежность. Отдаешь щедрее. Принимаешь благодарнее. Лучше знаешь пределы своего тела и тела другого. Лучше держишься на плаву.
Так я думал в тот вечер, глядя на раздетую Жанну около меня в постели с двумя стаканами вина между нами: как же это просто и хорошо. Как мы оба умеем быть приятными. Я подумал, что это идет скорее от нее, чем от меня. Что она на высочайшем уровне владеет искусством сделать так, чтобы время, проведенное вместе, было прекрасным.
Сначала мы просто лежали рядом и пили, оба голые, довольствуясь порой какой-нибудь лаской. Продолжая разговаривать. Позволяя нашим телам спокойно осваиваться, узнавать друг друга.
Я гладил ее плечи, грудь. Ягодицы, красивые и крепкие.
Она играла с моим членом. Смеялась, видя, что он отзывается.
Мы рассматривали книги.
Несколько раз она привставала на колени, чтобы достать какую-нибудь из них с полки. Я смотрел сзади, как поднимается ее попа, рука вскидывается высоко над головой, увлекая в изгиб все тело. Мне хотелось схватить ее, удержать, опрокинуть, не медлить больше.
Я медлил.
Мы залпом допили последний стакан. Она подождала, пока алкогольный разряд пронзит ее насквозь, прикрыла глаза. Потом улыбнулась, легла, раздвинула ноги. Я вошел в нее.
Как хорошо, сказал я.
Еще бы!
Я видел, как она вся отдается наслаждению, ищет его, находит.
Около четырех утра я сварил кофе.
Мы его выпили в постели, слегка пьяные, восхитительно усталые.
Она заметила холст, засунутый за дверь, спросила, что это.
Пришлось встать, показать. Она посмотрела на золотистые буквы на белом фоне, прочла то, что смогла разобрать, сцену, где старая дама сидит на земле во флуоресцентном свете аэродрома вдали, зажатая в плотной толпе других пассажиров, измученных теснотой, москитами, изнурительным ожиданием отложенного рейса. Я сказал, что это начало. Что я хочу еще написать такие. Найти постепенно правильный размер букв. Точно выверить яркость желтого на белом фоне. Она одобрительно кивнула.
Потом мы заснули.
* * *
Открыв глаза, я увидел, что она стоит в пальто, только что после душа.
Саша, я ухожу, одиннадцать часов.
Она подошла к кровати, поцеловала меня.
Созвонимся, сказала она.
Я встал, притянул ее к себе, в утреннем холодке мой член смешно торчал, потершись об ее пальто. Она улыбнулась этой подростковой ласке.
Я посмотрел, как она уходит, захлопывает дверь.
Вернулся в кровать.
Уставился в потолок.
Подумал, что она очень красивая и очень мне нравится.
Но еще я подумал, что позвоню ей не сразу.
Что она тоже не станет торопиться.
Что мы оба дорожим своим одиночеством.
С некотором испугом спросил себя, неужели любовь в моей жизни теперь будет всего лишь вот этим приятным довеском.
Я встал. Снова сварил кофе. Повесил на стену новое панно. Добавил в баночку из-под йогурта желтой краски.
И снова принялся за работу.
7
Я встретил Мари через три дня. Заметил ее издали на террасе кафе на маленькой площади с платанами. Я подошел, поцеловал ее, спросил, как поживает автостопщик.
Бросил нас, сказала она. Бросил. На следующий день после того, как ты у нас был.
Не знаю, что отразилось на моем лице, какое выражение на нем промелькнуло. Во всяком случае, она рассмеялась.
Прости. Бросил не в том смысле, в каком ты подумал. Просто снова отправился кататься.
Я улыбнулся своей ошибке. Спросил куда.
На запад, наверно, сказала она тихо.
Я смотрел на нее, сидевшую передо мной на утреннем холоде с потрясающе жизнерадостным взглядом. На ее лицо, полускрытое растрепавшимися волосами. На ее глаза, еще слегка заспанные.