она, как и я, были без масок, хотя мать ее тяжело больна, да и жена моя тоже, а лифт, что там ни говори, есть прямая зона риска: о, это субтильное и чудовищное разделение людей на тех, кто всеми силами предохраняется от новой синтетической заразы, и тех, кто по старинке надеется либо на удачу, либо на крепость своей имунной системы,
и вот я уже протянул руку, чтобы нажать кнопку мы живем на одном этаже как подъездную дверь открыл третий сосед: пожилой немец с голубыми, как летнее небо, глазами и более-менее арийскими чертами лица, его квартира находилась этажом ниже,
и кнопка лифта осталась не нажатой, а дверь соответственно открытой: мы молча ожидали немца, таковы элементарные законы приличия, и так было всегда в нашем доме,
но с некоторых пор кое-что и изменилось: это чувствовалось по тому, как умышленно долго копался наш третий сосед в почтовом ящике,
надо полагать, что больше всего на свете он хотел бы, чтобы мы уехали без него, однако бывают же случаи, когда некоторая благородная вредность вступает в дружеский союз с законами приличия: переглянувшись с турчанкой, я ясно понял, что это именно и произошло,
она даже спросила его на ломаном немецком, едет ли он с нами,
и надо представить себе, что в этот момент творилось в его душе! какая борьба между висящим в воздухе страхом заражения и бессмертной человеческой честью! а ведь он не только в общественном транспорте и магазинах что предписано законом носил маску, но и на улице, и в подъезде, и тем более в лифте,
и честь, нужно отдать ему должное, одержала в нем победу над инстинктом выживания,
громко замкнув, наконец, почтовый ящик, он заскочил к нам в лифтовую клеть и, что самое потрясающее, на нем не было маски,
более того, он стал нас даже поздравлять с Рождеством и желать здоровья, что автоматически означало умножение вероятности заражения: все-таки открытый рот опасней закрытого,
так что без каких-либо громких слов мы поехали в тот памятный день не к одним только верхним этажам, но и как бы к высшим рубежам, в чем бы они ни заключались,
но что самое приятное: заглянув внимательно в глаза соседу-немцу, я не увидел там и следа того оттенка, который так замечательно выражен в отечественной поговорке: «Посмотрел как рублем подарил», и который можно было бы предположить в каждом, кто оказался бы на его месте,
вот и говори после этого, что в нынешней жизни нет места подвигу.
ХХХII. Грехопадение
У индейцев из племени йуку есть странный обычай: рассказчик племени, поведавший слушателям древнейшую легенду их рода, должен обязательно отвернуться от них и, повернувшись к тому мифическому месту, откуда якобы исходит легенда, сказать: «Это было на самом деле», иначе, как гласит обычай, легенда может проглотить как рассказчика, так и его слушателей,
не иначе здесь и сейчас: пока мы не осознаем, что жизнь наша сложилась вполне удачно, как бы она ни сложилась, в глубине души останется некоторое тонкое и неизбывное беспокойство,
тут действительно очень важно, чтобы под занавес каждый мог сказать о своей жизни: «Это было на самом деле», то есть должно быть твердое и необманчивое чувство, что из предоставленных нам возможностей мы сделали все, что могли,
тогда и жалеть не о чем, и мечтать ни к чему, и все встает на свои места, как в хорошем романе,
и человек как художественный персонаж неважно, главный или второстепенный обретает уверенность, что он наилучшим образом сыграл вверенную ему роль,
итак, непременно должно состояться удовлетворение прожитой жизнью, даже если в ней не оказалось ничего особенного,
и, быть может, даже если она была омрачена поступками, которые трудно себе простить,
и все-таки, если даже здесь и сейчас вы убеждены, что, поверни все назад, вы поступили бы точно так же, значит, все было правильно,
и тогда в ваш индивидуальный мир входит ощущение явленного чуда: ведь сущность чуда заключается в его полнейшей внутренней завершенности и самодостаточности,
фантазия не перелетит его, рассудок его не объяснит, разум перед ним добровольно смирится, сердце не пожелает большего, интуиция с ним согласится и вера на него возрадуется,
и жизнь в главном будет оправдана, но только при условии, что чудо укладывается в жанр повседневной жизни, что оно в данном случае, впрочем, и делает,
и вот о таком именно чуде дается свидетельство: «Это было на самом деле», тогда как о прочих явлениях жизни на которых, надо полагать, не лежит печать внутренней законченности люди склонны говорить: «Это просто было»,
чувствуете тонкую, но великую разницу? такое происходит, если человек не вполне удовлетворительно сыграл свою роль, то есть не до конца осуществил собственные возможности,
и вот у него появляется странное, томительное чувство, будто его жизнь ему только приснилась, а о сновидении трудно ведь сказать: «Это было на самом деле», но о нем как раз говорят: «Оно просто было»,
отсюда, между прочим, и проистекают то смутное беспокойство, а также сомнение и неуверенность, которые неукоснительно ведут к навязчивому желанию заново сыграть неудавшуюся роль,
иначе говоря, снова и лучше прожить жизнь,
и надобны либо громадное признание со стороны людей, либо гротескно преувеличенное самосознание, чтобы, вопреки тайному голосу сердца, признать свою прожитую жизнь вполне удавшейся,
вот этот самый тихий голос всегда, везде и каждому из нас нашептывает одну и ту же, вечную и неизменную истину, а именно: жизнь наша, как бы она ни сложилась, вполне удалась и вместе с тем удалась не до конца, а может, и совсем не удалась,
и постигнуть сие загадочное, потому что антиномическое, послание из глубины собственного сердца невозможно,
и приходится, делая хорошую мину при плохой игре, принужденно улыбаться, точно известный суфлер из-за дерева изобразил ироническую гримасу,
это произошло еще в Раю во времена Адама и Евы, и с тех самых пор наш взгляд обрел необозримую палитру оттенков: от ужаса до смеха, и от жестокосердия до любви, что и отличает человека от животных, у которых в глазах обычно преобладает одно-единственное и адекватное их сущности, выражение,
иными словами, человек стал актером, что и было, быть может, сердцевиной грехопадения,
а осознание пола явилось лишь его логическим следствием.
ХХХIII. Под впечатлением «важнейшего из искусств»
1. Находки экранизации
Иной незабываемый актерский взгляд способен пролить неожиданный свет на роль, которую исполняет этот актер, а через роль и на саму вещь, в которой играется данная роль,
и если вещь эта не просто какой-нибудь увлекательный фильм, а экранизация самого Гомера, то удачно найденный взгляд того удачливого актера можно поставить на одну ступень с сотней томов исследований, пытающихся пробраться к сути одного из самых великих и загадочных для нас потому что принадлежащих полностью иной эпохе классиков,
а поскольку мало кто в наше время читает Гомера, то значение современных мастерских экранизаций его эпосов они должны быть именно современными и именно мастерскими трудно переоценить,
и чтобы этого достичь, нужно до смешного мало и вместе с тем до умопомрачения много: всего лишь заставить нынешнего «безбожного» зрителя поверить в реальное существование древних богов,
и прежде всего экранизации «Одиссеи» Андрея Кончаловского и «Илиады» Петерсена («Троя») приходят мне в этой связи на ум, а также любопытнейшая разница между ними в отношении к эллинским богам: если Кончаловский откровенно уравнивает богов и людей в своем творческом решении, то Петерсен практически начисто изгоняет богов из
своей кинематографической концепции,
странным образом художественный результат у обоих режиссеров оказался приблизительно одинаковым и очень высоким, но ведь для самого Гомера боги одинаково важны как в «Одиссее», так и в «Илиаде»,
размышляя об этом парадоксе, я обратил внимание на то, что в эпосе об Одиссеевых странствиях боги как будто оказались более надышанными трогательным лукавством и почти человеческим очарованием, тогда как в эпосе о мировой тогдашней войне ничего, кроме воинственной ревности и властолюбивого соперничества, мы о богах не узнаем, то есть в «Илиаде», сравнительно с «Одиссеей», боги из-под пера самого Гомера вышли в какой-то мере несколько плоскими и однобокими: поэтому, наверное, без них и оказалось возможным спустя две с половиной тысячи лет вовсе обойтись,
и вот, перечитывая наугад неизбывно таинственные страницы обоих эпосов от корки до корки, признаюсь, я их осилить не могу я лишний раз удостоверяюсь, что боги «Одиссеи» и в самом деле гораздо обаятельней и по-человечески ближе богов «Илиады»: о них интересней читать и на них охотней и любовней останавливаешься внутренним взором, когда книга отложена в сторону и душа скользит по прочитанному но еще больше по непрочитанному подобно лермонтовскому «парусу одинокому»,
но чей же это актерский взгляд помог мне совершить мое маленькое и глубоко личное открытие? у кого в глазах сияло столько неподдельного волшебства, любовной мудрости и искренней веры в существование высших иерерхий, что обладательницу его хочется назвать еще и тайной Музой экранизации? догадаться нетрудно: это исполнительница роли богини Афины в фильме Андрея Кончаловского Изабелла Росселини.
2. Центр тяжести
Кажется, никто в Голливуде не уделял столько внимания работе актеров с глазами, как режиссер Серджио Леоне,
о своем любимом актере Клинте Иствуде он сказал: «У него только два выражения лица одно в шляпе, а другое без»,
о другом актере Чарльзе Бронсоне Леоне заметил: «Он своим взглядом может остановить поезд»,
действительно, зрителю минутами показывают их глаза и не надоедает, разумеется, причина здесь в остром сюжете, а долгие взгляды героев как бы замедляют и плюс к тому кристаллизируют драматизм ситуации: взглядовые кадры, таким образом, точно паузы, в которых центральный конфликт с неподражаемой оптической ясностью замирает чтобы навсегда остаться в памяти зрителя подобно насекомому в янтарной капле,
и как идеи по мысли Платона являются сущностными сгустками земных феноменов, так взгляды героев у Серджио Леоне воплощают стержневую и, как правило, смертельную коллизию,
а поскольку зритель, как и любой человек, есть существо прежде всего духовное, то и покидает он зрительный зал в первую очередь с впечатлениями о глазах персонажей,
да, хотя финальные дуэли в фильмах Серджио Леоне чертовски интересны и без них не обойтись, все-таки взоры дуэлянтов во время дуэлей, вперенные друг в друга по образу и подобию проекций пуль, что отправятся вот-вот вслед за взглядами,
они суть та пуанта, которая по величине художественного эквивалента о силе психологического воздействия уже не говорю не уступит всем прочим компонентам актерской игры, вместе взятым,
и все-таки, рассуждая по совести, слишком выразительный взгляд, в ущерб текучей неразделимости взгляда, жеста, слова и поступка, насквозь поэтичен, что можно оценивать и как великое достоинство, и как некий малый недостаток,
достоинство поскольку он, как всякий удавшийся лирический опыт, потрясает зрительскую душу,
недостаток поскольку он, как всякая односторонность, вряд ли совместим с совершенством актерского искусства.
3. Урок французского кино
Для меня лично нет никаких сомнений в том, что в общем и целом англо-американское кино относится к французскому, как хорошая проза относится к хорошей поэзии,
и как в прозе каждый жест, каждое слово и каждый взгляд, несмотря на индивидуальную выразительность, имеют еще и глубочайшее композиционное значение и как бы прежде служат ему, чем самим себе, так в поэзии дело обстоит как раз наоборот: и поэт обычно рассказывает о собственном внутреннем мире, потому что больше ему рассказать нечего и, как правило, в ущерб композиции,
вот и французское кино, не будучи в силах рассказать о чем-нибудь поистине серьезном, или развлекает зрителя или имеет целью его эмоционально растрогать,
соответственно и обращено оно по сути либо к юному зрителю, либо к зрителю пожилому, либо в связи с историческими обстоятельствами к зрителю «совковому»,
но это уже в прошлом,
как бы то ни было, впечатление от лучших французских фильмов сходно с пережитыми в юности стихами: это прежде всего душевное потрясение, которое с годами рассеивается, оставляя после себя подобие грустной улыбки,
и лишь изредка в таком впечатлении проскальзывает истинная житейская мудрость,
так в финальной сцене типичного в хорошем смысле французского фильма «Двое в городе» Ален Делон, прежде чем его уложат на гильотину, бросает на своего ментора и старшего друга Жана Габена последний взгляд: право, его нужно видеть,
не уступает ему и ответный взгляд Габена, который тоже не хочется описывать в словах,
разве что мудрый урок, в нем нам всем ненавязчиво преподнесенный, а именно: провожая близкого человека в смерть, все-таки лучше не показывать слез,
иначе получается, что ему хуже, чем нам, а такого по определению быть не может, а точнее, быть не должно.
4. Опасность игры «не от мира сего»
Есть актеры, во взглядах которых сквозит нечто «не от мира сего»: быть может, это и есть самые интересные мастера своей профессии, на Западе их не больше десятка, а в русскоязычном актерском пространстве, пожалуй, один-единственный Иннокентий Смоктуновский,
среди публики и критики у него статус «небожителя», однако коллеги из Ленинградского БДТ, где он играл роль своей жизни: князя Мышкина из «Идиота» Достоевского относились к нему, как он сам признавался, с некоторым раздражением и даже подчас враждебно,
только ли одна недоброжелательная зависть? а может, еще и подсознательная реакция на то, что Смоктуновский не был с ног до головы гениальным актером как, например, Евгений Евстигнеев но у него имелась гениальная струнка, быть может, одна-единственная,
на ней-то он и въехал в лицедейское бессмертие,
да, Гамлет, кн. Мышкин и Порфирий Петрович это на высочайшем уровне, тут и спорить нечего, но все три роли, если присмотреться, опять-таки озвучены той самой «единственной и единой на потребу» заветной стрункой,
для прочих ролей требовались иные лады и тембры, не знаю, были ли они у Смоктуновского: может, и были, а может, и не было,
как бы то ни было, по моему зрительскому восприятию, актер настолько оказался заворожен собственной и действительно, уникальной на фоне тогдашнего российского театра и кино манерой игры, что незаметно для себя приобрел черты монументальной и почти маниакальной самоуверенности, которая и стала, подобно двойнику, всегда и везде сопровождать отныне его игру,
отсюда то очень тонкое и все-таки очень дурное заигрывание со своей ролью, кокетничанье с ней, как бы подтрунивающее наблюдение над ней в зеркале и постоянное подмигивание ей в духе: «как же бесподобно я тебя играю!»,
и, по-моему, не заметить этого нельзя: тем удивительней, что, насколько мне известно, никто до сих пор не осмелился высказаться открыто и публично на этот счет.
Мне этот феномен, оставляя пока в стороне вопрос о масштабе, очень напоминает критику Львом Толстым шекспировского «Короля Лира»: вообще-то наш величайший прозаик обладал безукоризненным художественным вкусом и именно по этой причине выбрал для своего разбора не «Макбета», не «Отелло», не «Ромео и Джульетту» и тем более не «Гамлета», а как раз «Короля Лира», где, действительно, бессмысленной тарабарщины, но со скрытым в ее глубине великим замыслом, не счесть,