***
Старик просунул руки в рукава и медленно, спокойно ощупал хворост. Он понимает, что дров для костра очень мало. Дети и не могли собрать много, они же дети. И такие дрова, это просто хворост, он пропыхивает в костре так быстро, оставляет после себя такие мелкие угли, которые быстро остывают и превращаются в холодный пепел. Холодный, никчёмный пепел.
Он снова ощупывает охапку дров, оглаживает её старческой, дряблой ладонью. Старик понимает, что этих дров ему не хватит, чтобы пережить приближающуюся ночь.
Со стороны стойбища доносятся голоса. Кто-то требует трогать, торопит людей, напоминает, что впереди ночь и до её наступления нужно успеть выйти на тропу, чтобы собаки и при свете звёзд не сбились с пути. Нужно успеть. Успеть.
Дёрнулись и заскрипели по морозному снегу первые нарты. Гой! Гой! Гой-го-го закричал погонщик. Старик представил, как погонщик бежит рядом с гружёной нартой и погоняет собак, как покрикивает на них и свистит над их головами плетёным хлыстом. Дёрнулась и заскрипела вторая повозка, третья. Собаки взлаивают и напрягают все силы, чтобы начать движение, чтобы взять разбег. Гой! Гой-го-го доносилось уже из-за первого поворота реки. Старик чётко, до мельчайших подробностей представлял, как движется кочевье. Вот первый поворот, потом длинное плёсо реки, которое всегда замерзает ровно, без торосов, по нему собаки наберут хорошую скорость. Задняя упряжка, двигаясь по укатанной тропе, начнёт поджимать передних и начнётся гонка. Потом будет крутой поворот реки влево, там нужно придержать собак, чтобы не опрокинуть нарту на крутом вираже. Дальше снова ровное, длинное плёсо.
Старик подложил в костёр несколько сухих палок. Прислушивался. Прислушивался. Но скрип полозьев по снегу удалился и смолк. Только лёгкий треск обгорающего хвороста, и ни одного лишнего звука, ни одного.
Какое-то отдалённое чувство жалости к себе подступило и стало трудно, почти невозможно дышать. Возникла мысль о том, что было бы хорошо вот именно теперь, прямо теперь и умереть, пока ещё теплится костёр, пока ещё есть хворост. Хорошо бы прямо сейчас. Но спазм отступил, грудь расправилась и снова дышалось.
Тут же, как только стало легче дышать, как только подумалось, что может ещё и не время умирать, сразу подумалось, что вдруг сын вернётся. Вдруг вернётся. Подбежит, подхвати его на руки и торопливо, почти бегом, утащит и усадит в нарты, прямо поверх увязанной поклажи. Усадит его, своего отца, ставшего старым, совсем старым и бесполезным для семьи, усадит и погонит собак. Он бы сумел удержаться, он бы не упал. А сын бы бежал сбоку и подгонял собак, подгонял, подгонял, чтобы не отстать от всего кочевья.
И когда бы они догнали других кочевников, все бы удивились, что старик снова здесь, снова вместе с семьёй. Удивились бы и обрадовались. Конечно, обрадовались бы. Наверное, обрадовались бы, ведь он так мало съедает пищи. От него почти нет никакого вреда для семьи, правда, и пользы нет. Совсем нет никакой пользы.
Мэмыл вспомнил, как он оставил на таком же берегу своего отца. Такова правда жизни, таков закон жизни: приходит время, и старики становятся обузой для семьи, обузой для целого рода. И так уж сложилось, что старики сами уходят, всякими способами уходят, кто-то уплывает на маленьком плоту, если это случается летом. Кто-то уходит в тундру, если несут ноги, кто-то, как теперь Мэмыл, остаётся на берегу зимней реки.
У всей семьи, у всего рода в памяти он так и останется сидящим на высоком, заснеженном берегу, и будет сидеть там, на берегу до тех пор, пока его будут помнить. А кто-то будет помниться плывущим на плоту, всё плывёт, плывёт, уносимый течением в безбрежную даль. Кто-то вспоминается уходящим в тундру: шагает, шагает, шагает. Пока его помнят, он всё шагает.
В тот год по плотному весеннему снегу мимо их стойбища прошли две собачьих упряжки. Нарты были тяжело гружёные, собаки едва тащили их. Впереди шёл проводник, но не из местных, он плохо понимал язык юко, а сам и вовсе, разговаривал только на эвенкийском. Сзади нарт устало шагали совсем чужие люди, они были огромного роста, почти на две головы выше Мэмыла, и вдвое шире его в плечах. Он впервые видел таких людей. Они такие были уставшие, что попросились отдохнуть и переночевать. Конечно же, Мэмыл, как глава рода, приютил их, заставил перепуганных женщин накормить гостей и отвести место для отдыха.
Эти странные, большие люди, как выяснилось, занимались сбором камней. Они находили какие-то скалы, специальными молотками откалывали кусок породы и, завернув этот камень в отдельную тряпицу, складывали в специальные ящики. Мэмыл тогда предложил им набрать камней прямо под берегом, там много камней, но они лишь рассмеялись. А смеялись они зря. Мэмыл тогда сразу увидел, что у чужих людей совсем плохие собаки, половина из них больна, а остальные уже давно не ели вволю, были худы и обессилены.
Рано утром чужие уехали дальше, уехали отыскивать и собирать свои камни, но они оставили в стойбище собачью болезнь. Собаки становились какими-то снулыми, вялыми, потом у них просыпалась злость, и они беспричинно набрасывались на своих собратьев и кусали их беспощадно. И те заболевали такой же болезнью, из пасти обильно текла слюна, а глаза затягивала липкая плёнка. Ослабев, они забивались в укромное место и там умирали. Ни дым лечебного костра, ни заговорённая вода не помогали, почти все ездовые собаки стойбища погибли в то лето.
И когда пришло время остывающей воды, когда все стали готовиться кочевать, стало ясно, что кочевье будет трудным, вместо собак нарту должны будут тащить сами люди.
Вот тогда он, Мэмыл, оставил на берегу своего отца. Тот сам попросил оставить его, когда понял, что будет лишним грузом. Он остался сидеть на берегу замерзающей реки с высоко поднятой головой. Когда последняя нарта уходила со стойбища, он и тогда не повернул своей головы, смотрел лишь на реку, на вечное движение воды, густо подёрнутой стекленеющей шугой. Так и запомнился всем, кто тогда успел его увидеть, сидящим на берегу, с гордо поднятой головой.
***
Ах, время. Безжалостное, неумолимое время.
Мэмыл так прислушивался, так остро прислушивался, что даже стащил с головы шапку. Если бы сейчас к нему уже подкрадывались волки, на своих мягких, чутких лапах, старик бы услышал их. Наверное, услышал бы. Но вокруг стояла тишина. Тишина. Нигде не скрипел снег, никто не возвращался в сторону покинутого стойбища. В глазах уже не было света, видимо пришла ночь. По одной хворостинке старик подкладывал в костёр, только по одной. И даже трудно было назвать это костром, чуть тепла и совсем немного света.
Да и нужен ли этот костёр вообще? Нужен ли? Стоит ли хвататься за край уже прожитой жизни, к чему это. Уже получена положенная тебе радость жизни, уже продлён род. К чему стараться удержаться за эту, никому не нужную жизнь, да и жизнь ли это. Это же просто осколки, остатки той, настоящей, оставшейся в прошлом жизни.
***
Уже несколько ночей собаки не давали заснуть, они чувствовали, как вокруг стойбища бродили волки и по всей ночи лаяли. Людям приходилось выходить и разводить костры, поддерживать огонь до самого рассвета. А сегодня стояла тишина. Старик знал, что волки не ушли, они никогда не уходят сразу за кочевьем. Они тщательно обследуют территорию покинутого стойбища, и сегодня ночью они будут здесь. Они обязательно придут.
Несколько раз за свою жизнь старику приходилось жить в год волка. Это были трудные годы. Именно в эти годы волков становится удивительно много. В эти годы они убивают всех зайцев, всех оленей, и охотники почти всегда возвращаются с охоты без добычи. Даже леммингов, тундровых мышей, волки вылавливают и съедают. Для людей это тяжёлые годы, трудные и голодные.
Вот и этот год, тоже оказался годом волка. По рассказам молодых охотников в округе ни осталось никакой живности, только волки, волки, волки. Они так голодны. Так голодны. Они обязательно придут, обязательно придут. Старик волков не боится, он знает, как быстро они убивают, как быстро разделываются со своей добычей. Хорошо, что быстро. Хорошо.
О
диночество
Ночь навалилась на тайгу. Ёщё одна ночь, глухая, протяжная, стылая. Звёзды перемигивались, мерцали в бесконечном, бездонном, опрокинутом небе. Мерцали так, будто шевелились, двигались одна против другой.
Осподи, сколько вас там понатыркано. Ещё какие-то звездочёты, поди, попробуй их сосчитать. А луны нету, темень в лесу-то. Глухая темень.
Терентий глянул по сторонам, словно хотел убедиться, что всё в порядке в его тайге, всё спокойно и надёжно, что утром снова будет светло, будет солнышко, и лес, каждое дерево будет ему радо, будет улыбаться при встрече и нежно трогать его за плечи своими растопыренными ветками. А теперь ночь, она победила и надо отдыхать. Отдыхать. Он наощупь ухватился за дверную скобу и нырнул в низкую дверь зимовья.
У-ух! Примораживает, передёрнул плечами, даже руками встряхнул и протянул их над печкой, которая гудела, чувствуя уличный морозец, и чуть краснела возле трубы. Такая уж дурная привычка, выскакивать на воздух в одной рубахе, если не надолго, по малой нужде, или собакам чашки сунуть, когда ещё с собаками охотился. Выскочит в одной рубахе, а потом трясётся над печкой, прохватывает морозец-то.
***
Охотился Терентий один, в одиночестве охотился. Жил здесь, в тайге, всю зиму, с ранней осени и до самого марта, когда уже солнышко больно слепило глаза, когда с крыши зимовья вытягивались прозрачные сосульки, и звенела весёлая капель. Только тогда, по раскисшему снегу, по снежной каше выбирался домой, в деревню. Да и тогда уходил с неохотой, всё оглядывался на зимовьё, будто раздумывал: идти ли дальше, не вернуться ли. А когда зимовьё скрывалось из вида, всё равно оглядывался, ласкал и ласкал глазами остающиеся таёжки.
Раньше, когда Катюха была жива, он обязательно выходил с промысла на новогодние празднества, ждал эти дни, на календарике крестики ставил, торопил время. И потом, после праздников, все охотники уж снова по таёжкам разбегутся, а он всё дома копошится, всё какие-то заделья находит, чтобы подольше задержаться. Даже сам за собой замечал, что с какой-то неохотой на промысел уходил, особенно на вторую половину зимы. Будто бы жалко было расставаться с Катюхой.
А жена Терентия, та самая Катюха, была женщиной радостной, по жизни радостной, весёлой, лёгкой. Светлая была женщина. С ней и жилось легко, просто.
Детей у Терентия с Катериной было двое, сын, он старший, Витенькой назвали, и Галинка, дочка. Уж такая говорунья, такая рассказчица, не переслушаешь. Тоже лёгкая девочка, вся в мать, радостная, по любому поводу удивляется, и радуется, любуется жизнью.
Витька тоже был нормальный, не бука какой-то, свойский паренёк был, пока в армию не сходил. Что уж там с ним сделали? Вроде и служил-то в спокойном регионе, не в какой-то горячей точке, чтобы так психику сорвать, а вернулся, и не узнать. И молчит, ничего не рассказывает. Что бы ни спросил, буркнет два слова, и те через губу, как-то небрежно, неряшливо бросит.
А через месяц вообще съехал, подался в район, на комбинат устроился, там же и общежитие получил. Видеться стали совсем редко, словно чужие.
Чем мы так провинились? Чем не угодили?
Катюха сильно переживала, сильно расстраивалась, плакать принималась вечерами. А как не переживать, мать ведь. А он, Витька-то, если не попросить, не придумать какое-то заделье, он и год на домашнем подворье не появится. И о себе ни слова, ни полслова не передаст, будто и нет его вовсе.
Как-то по делам ездили в район, ой, да что там по делам, так, заделье искали, зайдём, хоть повидаемся. А в общежитии на них смотрят удивлённо:
Так он ещё весной съехал. Он же с Веркой. Вон, в магазине спросите, она продавцом работает.
Только тогда узнали, что родной сын женился. Ну, не то, чтобы женился, но, во всяком случае, семью завёл, сошёлся с женщиной. У той уж дети, старший в четвёртый класс пойдёт осенью.
Ну и хорошо. Сошлись и сошлись. Может и поживётся.
Катюха хлюпала носом, смахивала настырные слёзы:
Я же не против. Не против я, пусть живут. А почему не сказать?
Так и не повидались. С Веркой поговорили, познакомились. Но как-то всё накоротке, всё урывками, она же на работе, за прилавком.
Конечно, она старше Витьки, да, пожалуй, и покрепче будет. Шея у неё, крепкая, грудь, да и со спины, мяса нарастила. Видно, что не бедствовала. Ну, и хорошо, и хорошо. С такой женой в деревне бы, и грядки, и дров, да и за скотиной. Плечи у Верки шире да, широкие плечи. Крепкая женщина, сильная.
Сказала, что Витька только завтра приедет, куда-то их на дамбу отправили, всей сменой. Так что только завтра. Предложила остаться, ночевать. Но так предложила, что сразу захотелось домой, в деревню. А Катюха снова платок достала и глаза в сторону.
Спасибо, Вера. Автобус в пять сорок, мы ещё успеем билеты в кассе купить. Спасибо.
Хоть на кукорки сади Катюху, ноги у неё отказали. Чуть отошла от магазина, к чужому забору припала и воет белугой.
***
Чайник на печке перестал шепелявить, перестал ворчать, и стало слышно, как булькает, кипит у него нутро. Терентий оттеснил его на самый край, растворил крышку и привычно сыпанул в кипяток пригоршню заварки. Он всегда заваривал чай прямо в чайнике, так ему нравилось, так привык.
Сел на нары, облокотился на стол и стал крутить ручку приёмника. Весь мир подступил совсем близко, издавал загадочные звуки, играл музыку, пел песни, разговаривал на разных языках. Дивно. Они и не знают о тебе, и даже не догадываются, что ты где-то далеко, далеко, в маленькой избушке, среди бескрайней тайги и вот, слушаешь их. Они о тебе не знают, а ты о них знаешь, слышишь их, можешь даже представить, как они выглядят.
А на улице мороз, вон от порога белёсая струйка пара тянется. И от оконца холодом тянет, заледенело всё, оконце-то.
Один Терентий в тайге, совсем один. В прежние времена с собачками ходил, по молодости ещё. Как все охотники. Как без собаки в тайгу? И у него, у Терентия были собаки. Белок искали, за рябчиками бегали. Так, чтобы хорошая собачка попала, чтобы соболей гоняла, или зверя держала, такого не случилось, не повезло с собаками. Ладно, если белку найдут, а то две, три за весь день. Не случилось настоящей собачкой обзавестись за всю охотничью жизнь.
***
А теперь совсем один, разуверился в собаках. Года четыре назад это случилось, когда совсем разуверился, окончательно. Осень тогда затянулась, то оттеплит, то снова накинет морозцем, забереги потянут хрупкие льдинки навстречу течению. По воду на речку идёшь, бери топорик. То снова растеплится, истлеют забереги. Снег в тайге в кашицу превращается, следы мокрые, сам весь сырой. Бредёшь по тайге, сапогами чавкаешь, ни охоты, ни настроения.
Но в конце октября всё же приморозило, крепко прижало. Видимо срок пришёл зиме начинаться. Поздно вечером, Терентий сидел соболя обдирал, собаки залаяли. Вместе залаяли, и кобель, и сука. Не то, чтобы напористо залаяли, с перерывами, но бухают и бухают.
Терентий работу отложил, двустволку со стены снял, патроны пульные вставил, на всякий случай, вышел. Ночь она и есть ночь, темень. Собаки сидят на хвостах, уши навострили и брешут. То смолкнут, то опять. В сторону от реки, как бы на тропу. Посветил фонариком, туда, сюда, что там увидишь, тайга кругом. Тихо. Собаки смолкли, пошли спать, подумали, видимо, что хозяин их в обиду не даст, коль с ружьём вышел, пусть караулит, сторожит.
Хозяин тоже, с ноги на ногу перевалился, послушал тайгу, зябко. Чего там стоять на морозе. Может сохатый мимо прошёл, вот они и поднялись, в ночи его далеко слышно. Тем более что снег коркой взялся после оттепелей, хрустит под копытами так, что за километр слышно.