В печку полено сунул, дальше занялся пушниной. Какое-то время прошло, как взвизгнула сука, шабаркнулась, будто в дверь ударилась, и снова тишина.
Что у вас там происходит?
Тишина, тишина. Невольно прислушиваешься, хоть чем занимайся, а уши настроены на любое событие, на любой шум снаружи.
Залаяли собаки, да так далеко, не сразу и понял в какой они стороне. Далеко, да так яростно залаяли, как настоящие зверовые. Снова отложил работу, фонарик взял, ружьё, вышел.
Собаки лаяли на той стороне реки, на другом берегу. Успел удивиться: как они туда перескочили-то? Закрайки большие, но ещё тонкие, даже собаку толком не держат. И открытое течение посередине шагов десять будет. Как они перебрались на ту сторону?
Только и успел подумать, как почувствовал, что рядом кто-то есть. Может запах дурной дошёл, а может тот шевельнулся, только Терентий понял, что он тут, возле открытой настежь двери зимовья не один. Понял, и моментально перехватил ружьё. Но медведь уже ухватил его за плечо и за голову, сгрёб и проворно потащил себе в пасть.
Так показалось, что в пасть потащил. А может просто, потом уже додумал.
Ружьё ахнуло сразу из двух стволов, вырвалось из руки и отлетело в темноту. Медведь тоже отлетел, в другую сторону, заревел, но не очень громко, скорее как-то жалобно, и крутился, крутился, раскидывая по сторонам собачьи миски.
Терентий бросился в зимовьё, захлопнул дверь и торопливо привязал её, как всегда делал на ночь, чтобы не выходило тепло. Только тут почувствовал, как нестерпимо жжет плечо и шею. Отскочил в дальний угол, вжался в нары и ждал, когда медведь начнёт рваться, вламываться в зимовьё. Но за дверями было тихо. Даже возня и брякотень собачьими чашками прекратилась, только далеко, на том берегу реки лаяли и начинали подвывать собаки. Крепко испугались.
Ушёл, однако. Свят, свят, свят. Вроде я попал ему.
Но выходить не стал, нашёл ещё обрывок верёвки и покрепче привязал дверь. Плечо и шея горели, но крови не было, только рубаху порвал, да крепко оцарапал, оставил багровые следы на коже. Но руки тряслись, ходили ходуном почти до самого рассвета, и спать совсем не хотелось, хоть и прикладывался.
Хорошие собачки. Не дали хозяина в обиду. Язвительно ворчал Терентий, прислушиваясь, как утробно бухает в отдалении кобель и тоскливо воет сука. Даже не хотелось называть их по именам, противно было. Чтобы ещё стал кашу для вас варить, пропадите вы пропадом.
Утро морозное, словно настоящее зимнее утро скупо высветило оконце. Терентий поднялся, подсел к печке:
Всё же задремал. Как-то выбираться надо, хоть бы ружьё вернуть.
Стал развязывать дверь, прислушивался. Тишина стояла, даже собаки перестали базланить, угомонились. Чуть приоткрыл дверь, вытолкнув её коленом, крепко придерживая за деревянную ручку, в щель увидел его, медведя. Он лежал посреди вытоптанной площадки, как раз там, где обычно Терентий кормил собак. Медведь показался совсем маленьким, даже жалким. Ружье было рядом, прямо под порогом. Просунул руку и затянул его внутрь. Осмотрел, переломил и вытянул пустые гильзы, продул стволы, зарядил. Распахнул дверь настежь.
Медведь был мёртв. Услышав скрип двери, за рекой снова забухал кобель. Лаял размеренно, с расстановкой, словно просил прощения.
Терентий подошёл к медведю. Он не был маленьким, просто он был очень худым, просто кожа, да кости. А шкура наполовину облезлая, больной видимо. От него, даже от мёртвого, несло какой-то псиной и пропастиной.
Через неделю бы сам околел, бедолага.
Терентий вышел на берег и увидел собак. Они сидели напротив, на кромке заберега и мягко виляли хвостами, радовались хозяину, думали, что вот сейчас он их как-то перетащит назад, к тёплому зимовью и станет кормить вкусной кашей с маргарином.
Десяток метров стылой, тягучей воды разделял кромки заберегов, отделял собак от хозяина. Течение рядом с образующимся льдом будто усилилось, будто спокойной лесной реке стало тесно там, среди льда. Чуть в стороне, на самой кромке сидела оляпка. Она распушилась, нахохлилась и казалась большой, размером с сойку. Через какое-то время снова поджимала пёрышки и резво ныряла в тёмную, холодную воду. Через несколько секунд выныривала, усаживалась на своё место и быстро расклёвывала, съедала ручейника. Снова распушалась, втягивала головку в плечи, отдыхала. Вода и капелькой не приставала к ней.
Как туда удрали, так и обратно приплывёте. Тьфу, на вас. Терентий сплюнул в сторону собак, утёрся рукавом и вернулся к зимовью.
Снова обошёл вокруг медведя, легко перевернул его, рассмотрел детали вчерашней схватки.
Вон, куда тебе вчера прилетело. Да, ловко получилось.
С левой стороны грудины, выпирающей ребристым конусом, зияла большая дыра от двойного выстрела. Даже сквозь шкуру были видны выступающие рёбра, настолько зверь был исхудавший. Конечно, в таком состоянии он был готов на любое преступление. Откуда ты притащился? Не натворил бы беды у соседей. Терентий топором отрубил, откромсал голову, положил её на чурку. Тушу, ухватившись за заднюю ногу, утянул по тропе подальше от зимовья.
Пусть пока. Потом сожгу.
Голову приспособил напротив дверей, нацепил на еловый сук. Так и висела, облезлая, обглоданная, пока не появились летом туристы и не раскромсали, выковыривая, выдирая медвежьи клыки и другие зубы.
***
Два дня не ходил на промысел. Нашёл на полке какую-то старую мазь в стеклянной банке и смазывал следы от медвежьих когтей. Сперва было больно, даже боялся, не началось бы заражение, но боль быстро прошла и царапины стали подживать. С отступившей болью уменьшилась, почти совсем схлынула злость на собак.
Вышел на берег, позвал их. Кобель так и сидел в отдалении, только хвостом возил по снегу, а сучка носилась по самому краю заберега, взвизгивала, радостно лаяла, но прыгнуть в студёную воду не решалась.
Вернулся к зимовью, развёл костёр и повесил над пламенем закопченное ведро, стал варить собакам кашу.
Уж на кашу-то вы переплывёте, ни куда не денетесь.
Специально громко брякал деревянной лопаткой о ведро, помешивая кашу. Но собаки лишь лаяли, выли, убегали по заберегу далеко вниз, проверяя, нет ли там перехода, возвращались назад и снова лаяли. Разлил ароматную кашу по кастрюлям и вынес на берег, поставил на виду. Снова посвистел, позвал собак.
Да идите вы к чёрту! Жрать захотите, переплывёте.
Ушёл в зимовьё. На нарах лежала рубаха, испорченная медведем. Уже в который раз взял её в руки, стал рассматривать. Рубаха хорошая, не старая ещё. И ткань добрая, фланель, тёплая ткань. Можно бы и стянуть края, но тогда образуется рубец, да и возиться с иголкой совсем не хотелось.
А-а, не бедствуем. Катерина новую купит. Для неё забава какие-то обновки покупать.
Ножом пластанул по вороту, а потом с треском разодрал рубаху надвое. Одну половину сунул здесь же, на нары, пойдет соболей обезжиривать, другую повесил на стену возле печки, на прихватки. Снова вышел посмотреть: не переплыли?
Нет. Собаки сидели друг подле друга и наблюдали, как две сойки торопливо, опасливо озираясь по сторонам, едят их кашу. На тальниковом кусту прыгала и стрекотала сорока, она тоже нацелилась на дармовое угощение, но ещё не решилась окончательно, не была уверена в полной безопасности, ожидала результата бесцеремонной наглости соек. Но теперь, когда даже появление охотника не спугнуло их, она тоже подлетела ближе и вышагивала по снегу в каких-то нескольких метрах от собачьих чашек.
Сука снова носилась по заберегу, припадала на передние ноги к самой кромке, к самой воде. Казалось, она вот-вот прыгнет, бросится в этот стылый поток, но она снова отскакивала, садилась на хвост и начинала выть. Вой получался жалобный, унылый, уплывал по безмолвной тайге далеко, далеко и замирал там, в распадках каким-то болезненным стоном.
О, господи. Что же я поделаю-то? Была бы хоть лодка.
***
Катерина умерла внезапно, неожиданно. Ковырялась на весенних грядках и присела. Он тут же, рядом, с лопатой. Улыбается, на него смотрит, словно обрадовалась, словно после промысла встречать вышла, лицом просветлела. А сама за грудь держится, ты, говорит, Теря, сам покидай самена-то. Сам, ничего, что не ровно, вырастет, морква, она не привередная, вырастет.
Витька один приехал, а Галинка с мужем. Зять серьёзный, упитанный, Галинка сказала, что он на должности. И имя у него самое, что ни наесть серьёзное, Иван. Правда, как определил сосед, однорукий Фёдор, так и хочется добавить отчество, больно уж взгляд у него взыскательный.
На поминки не остались. Витька буркнул, что дома помянет, а Галинка про билеты всё, про билеты. Да и, правда, Иван так ловко билеты взял, что прямо с автобуса и на поезд, совсем недолго ждать. Уехали.
Перед автобусом Галинка, что к чему, обняла отца и в ухо ему:
Не любил ты меня, папка. Может и любил, как-то по своему, но не показывал. Нет, не показывал, а так хотелось.
У Терентия аж ноги ослабли: как же не любил-то, как же. Оказывается, свою любовь, свою нежность и преданность надо показывать. Оказывается недостаточно просто добрых слов, просто нежных взглядов, просто отцовских предостережений. Вот тебе и раз. Может и Витька бычится и молчит, что тоже в обиде барахтается, может и его не долюбили, не донежили. Может и права Галинка.
На поминках сидели сосед, однорукий, со своей Марией, да копальщики, трое парней, которых Терентий нанимал могилу копать. Ну, и сам.
Уже сколько лет прошло, Галинка ни разу не приезжала, хоть бы на могилку к матери. Нет, не была. Письмо однажды прислала. Сообщала, что внучке уж четыре годика. Карточку там же, в письме прислала. Красивая девочка, с бантиком. Написала, что в деревню приехать не могут, больно уж здесь комары злые, ребёнку вредно. Глупая эта Галинка, как была растютёха, так и осталась, обратный адрес написать забыла.
***
Собаки так и сидели там, на той стороне реки, на забереге. Иногда начинали взлаивать, но всё реже. Приходя вечером с путиков, Терентий спешил на берег, прихватив с собой пару промороженных беличьих тушек. Он выходил на заберег, подбирался как можно ближе к краю, к воде, рискуя провалиться, молодой ледок трещал и прогибался под ним. Терентий размахивался и кидал тушки собакам, но они не долетали, с брызгами падали в воду и не тонули, плыли по течению, долго отсвечивая розовым мясом в тёмной, вечерней воде. Собаки ещё какое-то время провожали подачку, сгорбившись шагали вслед за течением, потом снова возвращались и, ослабленные, ложились прямо на лёд, напротив растерянного хозяина.
Через несколько дней увидел, что кобель остался один. По следу было видно, как раз лёгкий снежок пробросило, что сука всё же спрыгнула в воду, а потом пыталась забраться на лёд на этом берегу. Скорее всего, её туда, под лёд и утянуло. Следов на этом берегу так и не появилось.
Кобель со льда отошёл, устроил себе гнездо, раскопав снег до травы, свернулся клубком и лежал, лишь изредка поднимая голову, когда хозяин появлялся на берегу. Через несколько дней полоска воды стала уже, потом ещё уже, но полностью долго не замерзала. Снег валил почти каждый день. Терентий уже потерял из виду то место, где лежал кобель, теперь там было ровное снежное покрывало. Когда же лёд сковал реку сплошным панцирем, и стало возможным перебраться на другой берег, Терентий сходил и откопал кобеля. Убедился, что тот уже давно околел, постоял над ним, и снова завалил снегом.
Так он и остался совсем один. Больше собак не заводил. Для охоты они ему были не нужны, он и без них нормально добывал. Даже белок приловчился выискивать по следам, по накрохе, мельчайшим коринкам, когда белка перепрыгивает с дерева на дерево, по чешуйкам, когда она сидит где-то в вершине дерева и шелушит шишку. Находил и добывал. А ещё лучше, так это в капканы. Промхоз как раз в это время внедрял древесные капканы на белку, выдавали охотникам бесплатно.
Так что без собак, оказывается, тоже можно охотиться. Просто для компании их держать? Так за ними же ходить надо, кормить, следить. А поговорить они всё равно не умеют. Так и охотился один.
Навязчивый сон часто холодил душу. Виделось, как он, Терентий, выходит на заберег и не может перебраться к зимовью, стоящему на другом, противоположном берегу. И собаки там, возле зимовья, и радостно носятся, зовут его, зовут. А он пытается, всё ближе, ближе к краю льда и проваливается. Проваливается в зимнюю, обжигающую воду и она так холодна, так ужасна, что дыхание само останавливается. И лёд кругом, мелкими и крупными кусками, и каша ледяная, и всё это так плотно облепляет, сдавливает, и понятно становится, что если сейчас же не проснуться, то уже через минуту, только смерть. Только смерть! Душа подкатывает к самому горлу и давит, давит. И без того дышать нечем, ледяная каша кругом, а тут ещё горло сдавливает, стягивает. И Терентий яростно просыпался, вскакивал с тёплой постели и руками, руками очищал себя от налипшего льда, судорожно хватал себя за горло.
И невольно прислушивался, словно хотел услышать, как жалобно воет сучка, как размеренно, настойчиво басовито бухает кобель.
***
В деревню, хоть не ходи. Дом быстро стал ветхим, пришёл в запустение. Огород за одно лето лебедой в человеческий рост заполонился, а на другой год крапива своё взяла. Даже в доме темно стало, оттого, что крапива окна загородила.
Скосил крапиву, отоптал, а свету всё равно мало. Взял веник, пыль со стёкол смёл, а свету как не было, так и нет. Дошло: от Катерины свет исходил, от хозяйки.
После первой же зимы, которую изба простояла впустую, печь ни разу не топилась, в комнате обои отсырели и отвалились. Ещё Галинка подростком была, помогала матери клеить. Сперва газеты клеили, потом только обои. Теперь обои упали и с двух сторон Никита Сергеевич с целой толпой приспешников на кукурузном поле. Улыбчивый Никита, живот большой.
А в кухне обоев нет. Там возле печки штукатурка ощерилась, отвисла от стены. Плохо, плохо без хозяйки. Фёдор, сосед, как-то завёл разговор, дескать, женился бы ты, Терентий, вон, баб сколько свободных в деревне. Про головёшки рассказывал, которым вместе тлеть ловчее, надёжнее. Но Терентий молчал, хмурился.
Нет, Федя, не надо мне никого. Да и Катерина, ей же видно всё.
Придумываешь. Катерину приплёл. Дом вон, в запустении. Хоть бы калитку поправил. Собаку заведи, что ли. Столько лет и всё один.
Собака, Федя, от одиночества не избавит. Можно и с женой жить, и с людьми, а оставаться одиноким. Одиночество, Федя, это такое состояние, сложное состояние, и женитьбой его не исправить.
***
Прошло две зимы. Два охотничьих сезона прошло.
Терентий из тайги, как обычно, вышел поздно, уже снег начал оседать местами, мокнуть, преть на солнышке, на реке появились огромные промоины, тогда и явился таёжник домой. Фёдор, единственный, кто ждал соседа, даже переживал за него, каждое утро выглядывал в окно, останавливая взгляд на трубе, не топится ли печка, первым заметил живое шевеление в окошке и чуть не бегом пустился поприветствовать таёжника.
Соседи долго пили чай, согреваясь в простывшем за долгую зиму доме. Печка топилась весело, потрескивая сухими дровами, пламя то и дело вырывалось из-под раскалённой плиты, но тепла в доме пока ещё не было. Из всех углов так и тянуло стылостью, под потолком кое-где висел куржак. Новости рассказывал Фёдор. Он вспоминал все события, случившиеся в деревне за долгую зиму и говорил без умолку.
Терентий слушал своего товарища, заглядывая ему то в глаза, то прямо в рот, улыбался при этом, даже тогда улыбался, когда тот вспоминал не весёлые новости. Просто был рад, что он не один, рад, что хоть кто-то ждал его из тайги, ждал и дождался.