Казнить.
Старик улыбнулся.
Чему радуешься, смертный? удивился Тиран.
Она стоила моей жизни, загадкой ответил старик, уводимый воинами из зала.
Пирующие равнодушно проводили взглядами привычную здесь процессию до дверей и обернулись к Властителю в ожидании приказов. На троне сидел сгорбленный, высохший, почерневший Маленький Человек с цветком тысячелистника в руке.
Я возьму зерно, воскликнет прослушавший историю читатель, цветы мне никогда не нравились.
Хорошо, согласно закивает рассказчик, тогда слушай.
Два здоровенных мулата, скорее напоминающих двуногих слонов, чем потомков Адама и Евы, без труда приволокли на плаху маленького человека. Они слегка расслабили огромные, блестящие на солнце мышцы рук, и безжизненное тело вывалилось из их объятий, как носовой платок из кармана, тихо, бесшумно, незаметно.
Отсечением головы или более изящным способом? обыденно поинтересовался Палач.
Хозяин не уточнил, ответили хором громилы и оставили несчастного старика наедине с его судьбой.
Палач взглянул на жертву и язвительно заметил:
Для такого великана топор не подойдет. Он порылся в карманах и выудил нож, которым ковырял в зубах после трапезы. О, в самый раз.
Увидев лицо старика, он заржал, как безумный, хлопая себя по коленкам и вытирая слезы через натянутую на лицо маску.
Лик свой скрываешь только от себя, ответил на оскорбления старик.
Не многие словоохотливы передо мной, Палач сунул нож на место и взялся за топор, последнее желание имеется?
Желаю отведать пшеничное зерно, старик подошел к плахе и уселся на нее, всего одно.
Странный у меня клиент, подивился Палач и свистом подозвал к себе сына-помощника. Слышал? Дуй на рынок, у главных ворот торгуют мукой, поищи на повозках, посмотри в спицах колес, пошарь в карманах у крестьян.
Сделаю, буркнул мальчик и, спрыгнув с помоста, исчез в толпе любопытных, начавших собираться поглазеть на действо.
Палач, протирая грязной тряпицей лезвие своего страшного инструмента, поинтересовался:
Зерно тебе зачем, им не наешься? Может, вина, он похлопал себя по поясу, на котором болталась кожаная фляга, кислятина, жуть, но в последний раз сгодится.
Старик покачал головой:
Зерно есть символ Божественного разделения единого на множество, символ Божественного познания самого себя, как бы со стороны.
Чудны речи твои и попахивают богохульством, перекрестился Палач.
Что богохульного в том, что зерно, брошенное в подготовленную почву, становится тремя десятками таких же зерен, образующих колосок. Одно разделилось на множество, никто от этого не пострадал, только приобрел.
Я лишаю людей голов, частенько множу их четвертованием, засмеялся Палач, что-то не похоже, чтобы кто-то из них остался доволен.
Ты разламываешь зерно, а не сажаешь, спокойно возразил старик, ты разрушаешь себя на столько частей, сколько раз поднимал в воздух свой топор.
Палач опустил тяжелый инструмент на доски помоста.
Я думаю об этом, старик, всякий раз, когда вижу перед собой шею очередной жертвы, но ответ прячется от меня.
Вот, послышался голос помощника снизу. Продравшись сквозь толпу, он бросил Палачу пшеничное зернышко. Тот протянул его старику: Держи.
Ответ прячется за твоей маской, тихо произнес старик, бережно сжимая зернышко в ладони. Вопрошающий разум и есть подготовленная почва, душа твоя может взрастить в трудах духовных колосок, разделить себя, подобно Богу.
Не стать человеку подобным и равным Всевышнему, помрачился ум твой перед смертию.
Не подобен и точно не равен, улыбнулся старик. Бог это пшеничное поле. Слышал заповедь Возлюби ближнего своего, выполни ее, встанешь колоском к колоску, зернышком к зернышку. Он любовно посмотрел на «золотую» капельку в руке. Вот и представь, какова должна быть Любовь к ближнему, чтобы превратиться в поле.
Первый раз в жизни у Палача тряслись руки. Старик покорно положил голову на плаху и сказал:
Отдай ему это.
На раскрытой ладони уютно устроилось одинокое пшеничное зерно. Топор взмыл вверх, толпа ахнула и, выдохнув, восторженно взревела.
Соберись с силами, путник, там, внизу, куда уводит узкая тропа, прочь от руин грозного замка Властителя окрестных земель, ждет тебя иной мир, ибо ты, обремененный рассказом о тысячелистнике и зернышке, сам стал иным (или мне это только кажется), а известно, что мир меняется во след (а не перед) за нами, и не волнуйся о Маленьком Человеке, он умеет быть сильным и мудрым.
Каменные ступени
Где полны грезами мечты,
Там не устанут и уста от лжи.
Озерная рябь, мурашки по коже, острые языки ветра, смахивающие льдинки с белых макушек северных гор в поисках новых свобод, мысли из ниоткуда и ни о чем, всплеск, блестящее тело играющей рыбы, круги, круги, круги и снова тишина, озерная рябь, мурашки и ветер.
Дом на берегу, почерневший старой, не струганной доской, пригнувшийся соломенной крышей к берегу под тяжестью забот, затихший в объятиях разлапистых елей с желанием уединиться, и только глазницы окон, омытые слезой-слюдой, открыто смотрят на озеро, северные горы с белыми шапками и тебя, склонившегося над водой с узкого помоста, вонзившего свои длинные дубовые ноги в илистое дно рукотворные, чужеродные шипы в зеркале покоя и бесконечности.
Что увидел застывший в веках, на глубине прожитого через рефлексию собственного отражения на поверхности? Поведай, имярек, не утаи?
Я Жрец. Триста шестьдесят пять каменных ступеней навсегда «приковали» меня к верхней площадке Храма Солнца. Это мой дом, ставший жертвенником, мой мир, превращенный в обсерваторию. Надо мной Хунаб Ку, отец всех богов, глазам моим никогда не узреть лик Его, ибо прячет за своим желтым колесом небесное светило Славу и Величие Создавшего Все, чтобы не ослеп я, посмей оборотить очи свои против Его.
Подле меня Ицамна, бог Мудрости, что способен растолковать ничтожному мне Слово Хунаб Ку, обращенное из-за солнца. Ночью же, когда Закон Жизни велит закрыть глаза и погрузиться в сон, Отец богов разделяет Себя на множество неисчислимое, открывая карты и схемы движения и покоя, рождения и смерти, прошлого и будущего.
Ицамна шепчет на ухо: Следи, запоминай, записывай, сравнивай.
И я вслушиваюсь в голоса мерцающего Хунаб Ку, восхищаясь силой тысячеглазого Бога, вращающего Миром и прячущего в черной бездне свои блестящие одежды, дабы «соединиться» в урочный утренний час, не позабыв ни одной части Себя, и снова сокрыться за солнцем. И тогда Ицамна обращает усилия мои и внимание на город, стройными, бело-серыми квадратами расчерченный внизу. Оставив Храм Солнца в своем каменном сердце, разбежался он строениями по сторонам света и уперся в джунгли, опоясавшие творение рук майя изумрудной, трепещущей змеей.
То владения Юм Каакса, бога Кукурузы. Он не ждет ночной прохлады для разделения Себя, каждый, взявший в руки топор земледельца, уже поселяет в сердце свое частицу бога Кукурузы. Ицамна слушает Юм Каакса и передает Слово его мне, я же, Жрец, полученные знания спускаю майя. Время обработки почвы, дни, одобренные Юм Кааксом для помещения зерен в землю, смены сезонов, уход и полив, время сбора урожая под «присмотром» кукурузного бога все, «уложенное» мне в «третье ухо», спускаю вниз, по ступеням Храма, к майя, смиренным и благодарным.
И все же дневные «заботы» Хунаб Ку по обустройству быта воплощенных, возведению жилищ, возделыванию почв, рождению детей и прославлению богов, Отцом которых он является, переведенные мне, Жрецу, устами мудрого Ицамна, не могут сравниться с ночным учением под присмотром Его бесчисленных глаз.
Затихнет мир нижний, солнце укатит сияющее колесо за лесной горизонт, ночь сомкнет веки майя и утихомирит обитателей джунглей, благостная тишина окутает Храм Солнца, и тогда я, Жрец, погружаюсь в озеро единения с Хунаб Ку. Глаза мои закрыты, мысли придавлены рукой покоя и недвижимости, сердце сокращает удары вдвое, и открываются «врата» на переносице, через них в меня входит Ицамна, бог, никогда не множащий Себя, но, оставаясь цельным, полностью заполняющий храм души, тело того, кто впустит доверившись и не устрашась.
Теперь я, Жрец, одно единое с камнем, ветром и ночью, я тысячная часть Отца богов и я полон богом Мудрости.
Жрец, слышу я голос внутри, Я Хунаб Ку, спрашивай.
Я хочу знать о жизни, отзываюсь я.
О жизни в теле жреца, не спрашивая, отвечает всезнающий Хунаб Ку.
Да, о рождении и смерти, подтверждаю я.
О датах? уточняет Хунаб Ку.
Да, Величайший.
Время передачи части Меня в телесный храм Мой малый вдох, время, когда мой брат, Юм Кимил, Повелитель мертвых, заберет себе тело Мой малый выдох. Твоя душа, моя часть, как и всякая другая, существует Моим дыханием. Всякий раз, отщепляя от себя, Я начинаю «дышать» в новом ритме.
Сколько раз появляться мне в плотном теле, Величайший?
До тех пор, пока Я не выдохну тебя полностью, при этом целиком вдохнув тебя, голос Отца богов ласков и нежен.
А количество вдохов?
Как зерен в початке кукурузы приблизительно одинаково, но у каждого свое.
Ведом ли срок моего пребывания в телесном храме?
Он определен заранее, но Юм Кимил может забрать тело раньше срока, через преждевременную смерть.
Я, Жрец, знаю, о чем говорит мне Отец богов. Сколько раз здесь, на жертвеннике Храма Солнца, я, поторапливаемый Повелителем мертвых через толкование Ицамна, вырывал сердце у майя, задаваясь вопросом не полны ли уши мои придорожной грязи, не одурманен ли разум мой кактусовыми курениями, не легла ли пелена стенаний на очи мои, чтобы не смог я слышать, видеть и разуметь Истину? Горячее сердце, что сжимаю в высоко поднятой руке для Хунаб Ку, не ввергает ли меня, Жреца, в царство Юм Кимила еще глубже?